Он поднимался ощупью во тьме, следуя спирали винтовой лестницы. Вдруг в снопе голубоватого света он увидел человека, стоявшего навытяжку, закутанного в хламиду зеленого цвета, усеянную, вместо пуговиц, розовыми зернами, очень узкую в талии, расширяющуюся сзади у таза. Над этой воронкой, открытой спереди, над двумя маленькими нагими сосками, кончики которых были заключены в наперстки, вздымалась шея, плоёная, как гармоника, а над нею -- голова, покрытая помойным ведром из голубого толя, украшенным султаном с катафалка. Дужка ведра проходила у человека под подбородком. Мало-помалу, когда глаза его снова начали видеть, Жак разобрал лицо этого человека. Под лбом, окаймленным красной чертою от краев ведра, торчали над глазами, расширенными белладонной, два пучка шерсти. Нос, похожий на фурункул, жирный и спелый, соединялся волосатым желобом с тузом червей рта. На остром подбородке красовалась запятая рыжих волос.
Тик подергивал это лицо, бугристое и бледное; тик, который приподнимал воспаленный кончик носа, вздымал глаза, захватывал в том же движении и губы, отбрасывал нижнюю челюсть и подергивал адамово яблоко, покрытое рябинами, как тело ощипанной курицы.
Жак последовал за этим человеком в огромную комнату с глинобитными стенами, освещенную почти у самого потолка полукруглыми окнами. На самом верху, у карнизов, проходили трубы из зеленой материи, похожие на акустические. Под ними подвешены были на крюках в виде восьмерок освежеванные телячьи головы, совсем белые, с высунутыми на правую сторону языками. На длинных гвоздях висели фисташкового цвета шапки с верхушками цвета крыжовника и шако без козырьков, похожие на горшки из-под масла.
В углу на чугунной печке пел глиняный горшок. Крышка его поднималась, выплевывая маленькие шарики пара.
Человек запустил руку в карман своей хламиды, вытащил оттуда пригоршню кристаллов, которые захрустели, размалываясь в его руке, и голосом горловым и холодным сказал, пристально глядя своими расширенными зрачками на Жака:
-- Я сею менструации земли в этот горшок, в котором варится вместе с требухой зайце-кролика, дичь овощей -- бобы.
-- Прекрасно, -- сказал Жак, не моргнув глазом, -- я читал древние книги Каббалы и я знаю, что это выражение "менструации земли" обозначает просто грубую соль.
Тогда человек зарычал, и ведро, покрывавшее его голову, свалилось. На грушеобразном черепе показалась густая масса пурпурных волос, похожих на хвосты, которыми украшают в некоторых кавалерийских полках каски трубачей. Он поднял, как некий Будда, указательный палец вверх. Шумные бурчания пробежали по змеевикам из зеленой материи, тянувшимся под потолком. Языки зашевелились в измученных ртах телят, издавая звук, похожий на звук рубанка. Барабанный бой раздался из шако, похожих на горшки из-под масла. Потом все смолкло.
Жак побледнел. Да-да, все ясно. Неведомый эдикт -- но параграфы его были совершенно ясны -- предписывал ему вручить, не требуя квитанции, свои часы этому человеку. И это под страхом самых страшных пыток. Он знал это, а его часы остались в замке, на стене у кровати. Он открыл рот, чтобы принести извинения, чтобы попросить отсрочки, просить пощады, и окаменел, и лишился голоса. Ужасные глаза неведомого человека зажглись, как трамвайные фонари, засверкали, как цветные шары в аптеках, засияли наконец, как фонари трансатлантических пароходов.
У Жака была теперь только одна мысль: бежать. Он бросился на лестницу и очутился вдруг на дне колодца, закупоренного сверху, но освещенного по длине своей трубы огромными жалюзи.
Никакого шума, рассеянный свет. Свет зари в октябрьский дождливый день.
Он посмотрел наверх. Наверху огромные леса, перекрещивающиеся балки, вонзающиеся одна в другую, заключали в нерасторжимой клетке большой колокол. Лестницы проходили зигзагами в этом лабиринте досок, поднимались по фермам, резко спускались, перекрещивались, кончались на площадках из трехдюймовых досок и вновь поднимались ввысь, повисая, без точки опоры, в пустоте. "Я в колокольне", -- сказал себе Жак. Он посмотрел вниз. Огромная черная чаша, в которой плавали, как вермишель, звезды, полулуния, ромбы, фосфоресцирующие сердца. Целое подземное небо, вызвездившее съестными светилами. Он выглянул через жалюзи. На неимоверном расстоянии он увидел площадь Сен-Сюльпис, пустынную, с ящиком чистильщика сапог у фонтана. На площади не было никого, кроме сержанта без кепи, лысого, с чубом белых ниток на макушке, похожим на кисточку для бритья. Жак решил обратиться к нему за помощью. Он спустился по лестнице и очутился в туннеле, засеянном тыквами.
Тыквы трепетали, лихорадочно поднимались на стеблях, которые приковывали их к земле. Жаку представилось поле монгольских задов, огород задниц, принадлежащих желтой расе.
Он рассматривал глубокие борозды, которые углублялись в эти полушария ярко-оранжевого цвета. Вдруг гнусное любопытство овладело им. Он протянул руку, но словно разрезанные заранее предусмотрительным садовником, тыквы открылись и упали, разделенные на ломтики и обнаружили свои внутренности -- белые семечки, расположенные гроздьями в желтой ротонде пустого живота.
-- Какой же я дурак! -- Внезапно он огорчился, думая о клоках неба, которые носились, заключенные под сводами этой комнаты. И страшная жалость охватила его к этим лоскутьям небесной тверди, конечно, украденным и заключенным уже несколько, может быть, веков в этой зале. Он подошел к окну, чтобы открыть его, но послышался шум шагов, и звук голосов. "Меня ищут", -- сказал он себе. Он явственно слышал звук заряжаемого ружья, и тяжелые удары прикладом. Он хотел бежать, но дверь, толкаемая бешеным ветром, трещала. О, они были здесь, за этой дверью.
Он их угадывал, никогда их не видев, этих демонов, которых вызывают ночью извращенные чувства формирующихся девушек; чудовища, ищущие развившихся отверстий, бледные и таинственные инкубы с холодным семенем. Вдруг он понял, в каком ужасном серале заблудился, потому что фраза, вычитанная им некогда в "Изысканиях в Магии" монаха Дель Рио предстала перед ним упрямая и ясная: "Demones exercent cum magicis sodomiam {Демоны предаются с магами содомии (лат.). }". С магами! Да, это поле тыкв было, без всякого сомнения, шабашем колдунов, присевших на корточки; вдавленных в землю и мечущихся, чтобы вытащить наружу тело и головы. Он отступил. Нет, ни за что он не хотел присутствовать при отвратительных излияниях этих оживленных овощей и этих лярв. Он сделал еще шаг назад, почувствовал, что земля проваливается под ним, и осознал, что стоит, ошеломленный, в башне под колоколом.
Колокол качался, но язык его не ударял по металлу, и, тем не менее, звуки раздавались и повторялись потусторонним эхом башни. Он поднял лицо к небу и разинул от удивления рот. Старуха в капоре, в камзоле из нанки, испещренном пятнами, в синем фартуке, на котором болталась медная бляха уличной торговки, сидела, свесив ноги, на балке. Он видел под ее вздымавшимися юбками огромные ляжки, туго сжатые грубыми шерстяными чулками. На маленькой скрипке, какие бывают у танцмейстеров, она играла, проливая крупные слезы, трогательную песенку, и букольки а ля королева Амалия, висевшие вдоль висков, качались в такт мелодии, как и ее огромные ноги, обутые в башмаки из красного сукна.
Напротив нее в деревянной чашке сидел калека в головном уборе из подкладного судна, похожего на берет из белого фарфора. Он был одет в полосатый детский передник, завязанный за спиной и оставляющий свободными руки, покрытые от кисти до локтя коленкоровыми манжетами; их придерживали, как у колбасниц, широкие нежно-голубого цвета резинки.
Калека дул в волынку с таким усердием, что его зеленые глаза исчезали под розовыми шарами его щек с напечатанным на них названием фирмы.
Жак думал. Он на колокольне. И это вполне естественно, потому что, не имея куска хлеба, он принял место звонаря в церкви. "Это, конечно, мои помощники. Но почему она так плачет? -- продолжал он, глядя на водопады соленых слез, которые стекали по горестному лицу старухи. -- Может быть, она поссорилась со своим мужем -- этим калекой?" Он счел объяснение удовлетворительным. Затем перешел к другой идее. "Здесь не должно быть воды, в этой башне, -- как же я смогу здесь жить? Надо будет спросить старуху, не согласится ли она за небольшое вознаграждение приносить воду". Он хотел подойти к старухе. Ступил на доску, но, испугавшись открывшейся перед ним пустоты, остановился, горло ему перехватило, лоб покрылся крупными каплями холодного пота. Он не смел двинуться ни взад, ни вперед. Ноги под ним подгибались. Жак опустился на четвереньки, сел верхом на балку, судорожно сжал ее ногами и закрыл глаза. Голова у него страшно кружилась. Но страх заставил его опять открыть их. Медленно, словно намыленная, балка ускользала из-под него. Он почувствовал, что из-под его живота исчезает твердь ее конца. Он закричал, схватился руками за воздух и провалился в пропасть.
На улице Оноре Шевалье, по которой он шел теперь, он ударил себя по лбу. "А моя палка?" Он знал совершенно точно, что его жизнь, вся его жизнь зависит от этой палки. Он задрожал в отчаянии, повернул обратно и побежал, перескакивая с одного тротуара на другой, не в состоянии связать воедино две последовательных мысли. "Но ведь только что она была у меня. Боже мой, Боже мой, где же я ее оставил?" Полная уверенность вдруг осенила его. Вот там, за этими полуоткрытыми воротами, во дворе, в котором он никогда раньше не был, была его палка. Он проник в некое подобие колодца. Никого, ни даже кошки, но воздух населен обитаемым мраком, наполнен невидимыми телами. Он осознал, что его окружили, что за ним следят. "Что делать?" И вдруг двор осветился, и большая задняя стена, опирающаяся на соседний дом, превратилась в огромное стекло, за которым билась кипящая масса воды. Раздался сухой звук, сходный со звуком компостера в руках контролера. Этот звук исходил от освещенной стены снизу. Жак увидел за стеклянной перегородкой голову, поднявшуюся из воды, запрокинутую голову женщины.
Затем выплыла шея, маленькие груди с твердыми сосками. Затем весь торс, крепкий, с небольшими синяками на боку. Наконец поднятая нога, наполовину прикрывающая живот, который трепетал, маленький и выпуклый, живот с гладкой кожей, не испытавший еще порчи, причиняемой родами.
Вместе с нею поднимались вцепившиеся в ее бедро железные челюсти огромного домкрата. Эти клювы впивались ей в кожу, та кровоточила, и взбаламученная вода пестрилась красными горошинами. Жак старался рассмотреть лицо этой женщины и увидел его, красоты торжественной и трагической, величественной и мягкой. Но тотчас же неописуемое страдание, молчаливо переносимая пытка легли поволокою на это бледное лицо, а рот искривился варварской и томной улыбкой, бросая вызов жестокому сладострастию.
Потрясенный до глубины души, Жак бросился на помощь к этой несчастной и вдруг услышал за стеклянной перегородкой два сухих удара, словно от падения двух шариков на твердую поверхность. Глаза женщины, ее голубые и неподвижные глаза исчезли. На их месте остались две красных впадины, пылающих, как головешки, в зеленой воде. Глаза возрождались опять, неподвижные, и потом отделялись и отскакивали, как маленькие шарики, и волна, через которую они проходили, не заглушала сухого звука. Поочередно с этого страдальческого и нежного лица падали в воду кровавые дыры и голубые зрачки.
Это созерцание лазурных взглядов и утопающих в крови глазниц было ужасно. Он содрогался перед этим существом, прелестным, когда оно было целостным, и ужасным, когда глаза покидали его. Ужас красоты, постоянно прерываемой и соседствующей с ужаснейшим из безобразий, был неописуем. Жак хотел бежать, но как только глаза ее сверкали на месте, у него являлось желание броситься к женщине, унести ее, спасти ее от невидимых рук, которые ее мучили. И он оставался на месте, растерянный. Женщина между тем все поднималась, поддерживаемая домкратом, который вонзался ей в бедро и уязвлял ее тем глубже, чем выше она поднималась.
Она достигла наконец вершины стены и явилась, мокрая, в воздухе над крышами, в ночи, показывая, как утопленница, свой бок, истерзанный баграми.
Жак закрыл глаза. Хрипы отчаяния, рыдания сострадания, крики жалости душили его. Ужас пронял его холодом до мозга костей. Ноги под ним подламывались.
Женщина сидела теперь на краю одной из башен Сен-Сюльпис. Но какая женщина? Вонючая оборванка, смеявшаяся пьяным и наглым смехом, замараха с пучком пакли на голове, с рыжими волосами на лбу, с пустыми глазами, с провалившимся носом, с измятым ртом, беззубым спереди, изъязвленным внутри, перечеркнутым, как у клоуна, двумя кровавыми чертами.
Она напоминала сразу солдатскую девку и починщицу соломенных стульев. Она хохотала, стучала каблуками по башне, делала глазки небу, простирала над площадью мешки своих старых грудей, плохо прикрытые ставни своего живота, шершавые бурдюки своих толстых ляжек, между которыми распустился сухой пучок матрацной пакли.
"Что это?" -- спросил себя изумленный Жак. Потом он успокоился, начал уговаривать себя, что эта башня была колодцем. Колодцем, поднимающимся наверх, вместо того, чтобы углубиться в землю, но, во всяком случае, колодцем. Деревянное ведро, окованное железом, стоящее на краю его, доказывало это с несомненностью. Теперь все было ясно. Эта отвратительная неряха была Истина.
Как она низко пала. Правда, люди передавали ее из рук в руки в течение стольких веков. Что тут удивительного, в самом деле? Разве истина не есть великая проститутка ума, не потаскушка души? Один Бог знает, сколько таскалась она от начала века с первыми встречными. Художники и папы, авантюристы и короли -- все обладали ею, и каждый был уверен, что она принадлежит только ему одному. И каждый предъявлял при малейшем сомнении аргументы неопровержимые, неоспоримые, окончательные доказательства.
Сверхъестественная для одних, земная для других, она с безразличием сеяла убеждения в Месопотамии возвышенных душ и в духовной Солоньи идиотов. Она ласкала каждого сообразно его темпераменту, его иллюзиям и его маниям. Сообразно его возрасту. Она отдавалась его погоне за уверенностью во всех позах, во всех личинах -- на выбор.
Нечего сказать, вид у нее фальшивый, как у стертой монеты.
-- Что ты за дурак! -- раздался хриплый голос. Он обернулся и увидел извозчика, закутанного в серый плащ, с тремя воротниками, с кнутом, обернутым вокруг шеи.
-- Ты ее не знал? Да ведь это тетки Евстафии дочь!
Жак, удивленный, не ответил. Тогда извозчик, несмотря на свой патриархальный вид, разразился ужасными ругательствами. Затем, словно охваченный безумием, он соскочил на подножку и плюнул томатным соусом в бархатную шляпу председателя суда, которая лежала на земле, а затем, засучив рукава, бросился с сжатыми кулаками на Жака.
Жак подскочил и проснулся в своей постели, разбитый, почти умирающий, весь покрытый холодным потом.