1943 год

1 января 1943 года

Вчера поздно вечером, когда наш новогодний стол был уже почти накрыт (светлый, нарядный, с пирожками и вином), когда гости почти все уже сошлись и мы ждали только Вишневского (он выступал по радио), началось сообщение: итоги нашего шестинедельного наступления под Сталинградом. (Мы с Мариэттой так и застыли с рюмками в руках, чтобы не звякнуть.)

Немцы потеряли убитыми 175 000. Пленными 137 650 человек. Нами окружено 22 их дивизии.

Первый наш тост был за нашего Верховного Главнокомандующего. Второй — за Красную Армию.

2 января 1943 года

Последний день старого года прошел не так, как я хотела. Я думала в последний день старого года сделать краткий обзор своих достижений и неудач. Перечень своих надежд. Но не успела. И сегодня не успела написать обо всем. И позавчера не успела написать о ночи непрерывных налетов. Бомба упала где-то недалеко: все содрогнулось у нас. Ничего я не успеваю.

Были мы на елке во «Второй хирургии». Я вышла читать больным и вдруг почувствовала, что сама больна. Я очень устала.

Мучает меня пятая глава. Ее не понимают и не любят. Значит, я не сказала всего, что хотела. Неужели я неудачным концом испортила поэму? А конец-то венчает дело.

Мне хочется снова или писать что-нибудь большое, или отдыхать. Читать. Я так мало читаю сейчас.

Ну, ладно! Нажаловалась, наплакалась сама себе в жилет. Достаточно.

6 января 1943 года. Что-то около 9 вечера

Недавно вернулась из 11-го корпуса, из терапевтического отделения, где была елка для медперсонала. Там среди санитарок есть такие красавицы-девушки: настоящая цветущая юность, все превозмогшая, все претерпевшая. А каковы они были прошлой зимой!

Угощенье на елке было: черный кофе с дульцином (нечто вроде сахарина, но более приятное на вкус) и ломтики черного хлеба, посыпанные глюкозой. На вид она похожа на раскрошенный творог. Я бы сказала — вкусно.

7 января 1943 года

Вчера ночь была бурная: тревоги до утра. Гитлеровцы бросали зажигалки целыми связками. Недалеко от нас бросили громадную зажигалку — целый баллон, наполненный нефтью и еще разной горючей смесью.

Наши дела на фронте блестящи. Мы освободили Нальчик.

9 января 1943 года

Забавный разговор с И. Д. Он сказал, что прямое попадание бомбы так же редко, как выигрыш в 200 000 рублей и что поэтому, его нечего бояться. Мне показалось это убедительным. Но, обдумав все ночью, я спросила утром:

— Ну, хорошо, крупный выигрыш редок. Но мелкие «выигрыши» в виде осколков уже не так редки.

И. Д. согласился со мной.

14 января 1943 года

Перенаполненный день. Кончила стихи, ездила в типографию имени Володарского сниматься для кинохроники, два раза попала под обстрел.

В типографии меня сняли у линотипа, где набирался мой «Пулковский». Я спросила одну работницу:

— Как у вас тут было прошлой зимой?

Она ответила:

— Было так, как вы, товарищ Инбер, описали в вашей второй главе.

На нашем фронте, у Колпина, начались события. Еще одна попытка (и на этот раз серьезная) прорвать кольцо. И немцы (которых там жмут) и налетают на вас и обстреливают одновременно.

Сейчас тревога, но тихая. Зенитки молчат. А снаряды падают близко, и радио объявило, что это наш район. Не знаю, ложиться ли. Очень устала, но довольна. Счастлива.

Только бы у нас на фронте удалось. И обидно будет, если убьют именно теперь.

16 января 1943 года

Необыкновенный день. Весь город ждет: вот-вот! Мы взяли Шлиссельбург — это точно. Но еще говорят, что оба наших фронта (Ленинградский и Волховский) соединились. Официально еще ничего не известно. Но город ждет.

Бьет где-то артиллерия, недавно только кончилась тревога: быт осажденного города продолжается. Но все ждут. Никто ни о чем не говорит, точно все боятся, что не к месту сказанное слово домчится туда, где решается наша судьба, и что-то там изменит. Все работают. Руки движутся, губы произносят нужные слова. Но каждый точно заряжен электричеством ожидания.

Я растеряна. Не нахожу себе места. Пыталась писать, но не (могу. Ходила в райком фотографироваться для кандидатского билета.

А вдруг сегодня «Последний час» будет про нас?

12 часов 30 минут ночи

«Последний час» такой, что нельзя спокойно слушать. Идет, идет освобождение!

18 января 1943 года. Ночью

«В последний час». Блокада прорвана. Ленинград свободен.

19 января 1943 года

Прошлой ночью, тотчас же после «Последнего часа», началась радиопередача.

Первое мое движение тоже было — на радио. Но у меня не было ночного пропуска. Потом оказалось, что в ту ночь его не спрашивали. Затем я боялась, что опоздаю: радиоцентр ведь далеко от нас. Я не знала, что передача будет до трех часов ночи.

Но, сидя дома, я записала почти всех выступавших.

Рабочий сказал:

«Я знаю, что сейчас, в эту минуту, никто из вас не спит».

(Он был прав. Кто мог спать в такой час?)

Ольга Берггольц:

«В январе прошлого года, хороня в мерзлой земле своих соратников, хороня их без воинских почестей, нагих, в братских могилах, вместо прощального слова мы клялись им: «Блокада будет прорвана. Мы победим».

Работница Мухина:

«Я только что с митинга в цеху, вернее — с митингов в цехах нашей фабрики. Что это было, товарищи! Не расскажешь, нету слов. Мы будем работать еще лучше. Но уже и сейчас мы построили дзоты, за которые удостоились высшей правительственной награды».

Инженер энского завода Соколов:

«Сейчас, в эту минуту, когда я выступаю перед вами, наши слесаря собирают новые боевые агрегаты. Да здравствует тот, с чьим именем на устах мы боремся, работаем и побеждаем, — наш Сталин!»

Илья Александрович Груздев:

«Товарищи! Сограждане! Соотечественники! Тысяче-клятый враг почувствовал в эти дни могучую силу Красной Армии, могучую силу русского народа. Мы поднимаем здравицу за Ленина, величайшего стратега истории. За Сталина, наследника ленинского гения!»

Летчик Ерлыкин:

«Фашисты готовили своим солдатам медали «За взятие Ленинграда». Они много раз рвались на своих «юн-керсах» и «мессершмиттах» к нашему городу. Но ленинградское небо было, есть и будет советским небом. Да здравствует тот, о ком сейчас наша первая дума, — товарищ Сталин!»

Боец Цветков:

«Разрешите доложить, как бойцы моей роты участвовали в прорыве блокады Ленинграда. Два дня тому назад мы атаковали рабочий поселок. Наши танки шли на врага, а за ними двинулись мы, наш батальон. С возгласом: «За товарища Сталина! За город Ленина!» — мы рванулись на фашистов. Мы выбивали их, проклятых гадюк, из сильно укрепленного пункта, где каждое здание было как крепость. Во время атаки вражья пуля попала мне в голову и залила кровью лицо. Командир батальона приказал мне отправиться в медсанбат. «Товарищ командир, — оказал я, — разрешите остаться на поле боя до выполнения поставленной боевой задачи». Утром 17 января поселок был нами взят. И тогда я направился в полевой госпиталь. В боях за город Ленина я был трижды ранен. Три раза я пролил свою кровь за то, чтобы вам стало легче. За нашу окончательную победу я готов отдать всю свою кровь, капля за каплей».

Работница энского завода Таня Серова:

«Что за ночь сегодня радостная! Как долго ждали мы ее! Дождались, наконец. Перерублена черная петля, которой враг хотел задушить наш город. Товарищи, мы тоже участники великого наступления. Десять дней и десять ночей рабочие нашего завода без сна и отдыха монтировали для вас боевые машины. Машины эти ушли на фронт — за победой!»

Все эти выступления перемежались стихами и песнями.

Я написала для заграницы очерк «Они соединились».

Во второй его половине я писала:

«Даже в самые грозные часы ночных налетов и обстрелов на ленинградских предприятиях не прекращалась работа ночных смен, хотя в одной только типографии в одну только ночь было 47 ранений от слетевших ламп, вырванных окон и дверей и обвалившейся штукатурки.

Всю эту неделю перед прорывом блокады Ленинград жил так же, как все эти 16 месяцев. В эту ночь было два больших концерта, где исполняли Скрябина и Чайковского. В театре Дома Красной Армии шли «Русские люди» Симонова. В театре «Музыкальной комедии» шла пьеса «Раскинулось море широко» — из жизни балтийских моряков. В газете «Ленинградская правда» от 14 января мы читаем, что подведен итог первой половины учебного года в школах, причем 60 процентов наших школьников учились на «хорошо» и «отлично», хотя не так давно один маленький мальчик объяснил мне, что получил «неудовлетворительно» по арифметике «из-за фугасной бомбы».

В эти дни ученица 4-го класса 49-й школы сделала по радио доклад для школьников на тему «Голубь — военный фотограф». А Вова Киселев из 52-й школы рассказал о воспитании санитарной собаки.

Семнадцатого января семилетняя девочка Ляля сказала своей матери, преподавательнице английского языка, что завтра или послезавтра блокада будет обязательно прорвана. Что об этом детскому саду сообщила та воинская часть, с которой детский сад состоит в дружеской переписке. «Они прорвут блокаду и привезут нам пряников», — сказала Ляля матери.

И когда вечером 18 января по радио раздалось: «Блокада прорвана», — Ляля выскочила из кроватки в ночной рубашке. Дрожащее от холода и волнения, бледное ленинградское дитя, пережившая блокаду ленинградская девочка вскочила на стул, чтобы быть повыше, и, стоя там, громким голосом прочла стихи, в этот день выученные ею в детском саду: «Не уйти от возмездия Гитлеру!»

Эта осыпанная снегом лунная ночь с 18 на 19 января 1943 года не изгладится из памяти тех, кто ее пережил. Одни из нас старше, другие — моложе. Всем нам в той или иной степени предстоят еще в жизни радости и горести. Нам предстоит еще счастье полнейшего разгрома гитлеровской Германии, полное освобождение нашей страны от врагов. Но этой радости, радости освобожденного Ленинграда, мы не забудем никогда.

Заводы, фабрики, штабы МПВО, частные квартиры, улицы, родильные дома и госпитали, где лежали раненые — весь город облетела одна короткая фраза: «Они соединились!»

Эта означало, что войска Ленинградского фронта, идущие со стороны Ленинграда, соединились с войсками Волховского фронта, идущими к Ленинграду. Это означало, что кольцо блокады прорвано».

20 января 1943 года. Около 10 часов вечера

Первая после прорыва блокады воздушная тревога.

23 января 1943 года

Мы все сильнее сжимаем кольцо окружения под Сталинградом. 8 января Рокоссовским был предъявлен ультиматум б-й немецкой армии. Было сказано: «Суровая русская зима только начинается. Сильные морозы, холодные ветры и метели еще впереди… Ваше положение безнадежное…»

Немцы отклонили ультиматум. И 10 января началась наша генеральная атака. Она продолжается до сих пор…

Не уйти немцам из-под Сталинграда.

24 января 1943 года

У меня небольшая (надо надеяться) полоса неудач: очень плохо работаю. Ничего значительного не написала по поводу прорыва. Я давно заметила, что торжественные даты редко мне удаются. (Выключила радио минут на десять. Только что включила, а метроном уже частит: тревога.)

Трудно здесь будет в эти дни. Немцы, как шершни, разворошенные в дупле, налетают и жалят. Вчера тревога длилась почти всю ночь. Одна бомба снова упала в Ботанический сад, в пруд. Две другие — на Пионерской и на Введенской. Теперь это будет повторяться часто. Немцы мстят нам за свои неудачи на всех фронтах, особенно на Северном Кавказе, где нами взят уже Армавир.

На дворе лютый холод, в комнате тоже не тепло. В связи с этим, как сказал один боец, «создается усиленный аппетит».

26 января 1943 года

Слушала сейчас, как по радио передавали мою «Энскую высотку». Музыка приятная.

27 января 1943 года

Вчера сбиты за городом 28 вражеских самолетов. Благодаря этому я сегодня смогу спокойно поработать. Надо засесть за текст для «Окна ТАСС».

Радио снова испорчено, и я ничего не знаю. Как сказала Евфросинья Ивановна: «Без радио живем, как в темной бутылке».

28 января 1943 года

Ликвидация 6-й немецкой армии под Сталинградом в основном закончена.

31 января 1943 года

Рассказ о секретаре партийной организации Публичной библиотеки — Ф.

Ф. и еще один сотрудник библиотеки вошли прошлой зимой в квартиру, где, по их сведениям, должна была оставаться маленькая девочка. В квартире было мертво и холодно: страшный облик квартиры прошлого года.

Ф. и ее спутник уже собирались уходить, как вдруг им почудилась как бы тень дыхания.

— Здесь кто-то дышит, — сказала Ф. и подошла к кровати, заваленной тряпьем. — Я подержу фонарь, а ты взгляни, — сказала Ф. своему спутнику.

— Нет, лучше я подержу, а ты взгляни, — ответил тот.

Обоим было жутко.

Но Ф. решилась. Она откинула и разворошила ледяные одеяла. На кровати лежали мертвые старик и старуха: дедушка и бабушка. А между ними светились на подушке два ясных детских глаза. Это была внучка, девочка трех-четырех лет.

Ф. привела ее к себе. Девочка была вся в пролежнях. Когда ее вымыли, она сказала:

— Дай каши.

Ее накормили. Положили в больницу, где делали все, чтобы спасти ее, но она умерла на семнадцатый день. Даже имя осталось не вполне установленным: не то Машенька, не то Ниночка. В своих дневниках Ф. так и называет ее: «Ниночка-Машенька».

1 февраля 1943 года. 5 часов дня

Вышла погулять. Решила пройти своей любимой дорогой, вдоль Ботанического сада. Ладожские грузовики оттуда ушли, и проход теперь свободен.

Но не успела я дойти до главного входа в Ботанический, как начался обстрел, такой близкий и такой частый, как тогда, у Ситного рынка.

Кроме меня, на улице была только одна женщина с ребенком. Она легла на тротуар, закрыв девочку своим телом. Я побежала обратно через Карповский мостик, домой.

Я чувствовала, что бегу навстречу выстрелам, но не могла остановиться. Влетела во двор — и сразу в нашу аптеку, как самое близкое здание.

А там оказался И. Д., который пришел туда за кодеином. Как только я его увидела, так сразу весь страх и прошел. Вместе мы и вернулись.

Снарядов было штук десять, не больше. Видимо, подвезли орудие на буере.

4 февраля 1943 года

6-я немецкая армия под Сталинградом перестала существовать. В боевом донесении сказано, как в старинных петровских реляциях:

Взяты в плен: генерал-фельдмаршал — 1 (Паулюс).

Генерал-полковников — 2.

Остальные — генерал-лейтенанты и генерал-майоры.

Всего взято в плен 24 генерала. Общее число пленных 91 000.

Боевые действия в Сталинграде и в районе Сталинграда прекращены.

5 февраля 1943 года

Из одного письма:

«Ленинградцы прокладывали путь к защите городов, а сталинградцы закончили путь защиты городов и открыли новый путь — разгрома гитлеровской Германии.

Спасибо вам, ленинградцы, за великую услугу всему человечеству и в первую очередь — нашему советскому народу».

8 февраля 1943 года

Невралгия мучает. Я уже до болезни «сбилась с руки», как иногда «сбиваются с ноги».

Не знаю, как будет с поездкой в Москву.

9 февраля 1943 года. Ясное морозное утро

На раннем рассвете начался обстрел нашего района и длился около четырех часов. Разрывы были разные: то с воздуха — двойные, возможно реактивные, то низкие, с сотрясением почвы. Удивительно гулко рвутся снаряды ранним утром в спящем городе, точно в пустом каменном амфитеатре, где эхо тоже расположено рядами.

Евфросинья Ивановна говорит, что к нам привезли раненых «в одежде, и кровь течет». Значит, ранены на улице. Один снаряд разорвался у мечети.

Это немцы нам мстят за все. За Сталинград в первую очередь. И за вчерашние Курск и Карочу.

10 февраля 1943 года. Утром

Окончательно расклеилась, «вышла из графика», утратила «ритм», что для меня является подлинной катастрофой. Рывками я ничего не могу добиться: только неторопливым, но непрерывным усилием.

Замучили невралгии и отсутствие телефона: остановились все мои дела. Поездка в Москву повисла в воздухе. Что касается книги прозы, во всяком случае надо писать иначе, чем думала раньше.

Самое тяжелое — это то, что в такие минуты начинает ослабевать воля: волевой мускул слабеет. Знаешь, что надо сделать, и нет сил. Лук не стреляет: тетива ослабла.

Что надо делать сегодня:

1. При всей слабости ни в коем случае не лежать. Сойти вниз, засесть за телефон, наладить все дела.

2. Кончить «Окно ТАСС» (его я начала уже на рассвете).

3. Поменьше жаловаться. На это уходит очень много сил.

О литературной «фиксации». Одни только чувства в стихах или прозе быстро улетучиваются. Их необходимо «закрепить» конкретными деталями. Это лучшие «закрепители».

11 февраля 1943 года

Болезнь моя, быть может, хороша тем, что послужит водоразделом между стихами и прозой. Все время думаю о прозаической книге. Поездка в Москву — неопределенна. (Снова тревога. Даже не знаю уже — которая по счету.)

Немцев мы бьем. Подошли уже к Харькову. О растерянности в Германии я «читаю и начитаться не могу», как сказано у Пушкина по другому, правда, поводу.

12 февраля 1943 года

На дворе мучительная оттепель. Это не прошлогодняя зима с ее «лютой нежностью». Сейчас все тает, скользкий, грязный вечер. Невралгия так и бегает по мне, играет мною, как мыши кошкой, если бы могли.

В такую погоду хорошо с головой укрыться какой-нибудь главой. Поездка в Москву отодвигается. Аэродромы размокли, а прямого сообщения поездом еще нет. Словом, как ни вертись, а надо сесть за работу.

14 февраля 1943 года. Около 8 часов вечера

Шквальный обстрел во время обеда. Снаряды падали часто и близко. Все здание ощущало силу удара: оно ухало, как человек, которого ударяют под диафрагму. Я разрывалась между двумя жаждами: жаждой чая и желанием сойти с третьего этажа. Стоя, глотала, обжигаясь, горячий чай, никак не могла от него оторваться.

Когда мы, наконец, спустились в штаб, все уже стихло. Сейчас тоже тихо. Но что будет ночью? Ночь лунная-прелунная.

15 февраля 1943 года

Мой сон: на развороте газетного листа — новый вид ласточки с пропеллером. И тут же зона ее распространения: целый громадный материк.

Мне думается, это как-то преломился во сне вчерашний маленький мальчик, прелестный, серьезный, в длинных лыжных штанах и шапочке из кроличьего пуха. Мальчик шел со своей бабушкой и смотрел в небо: не летают ли «мессершмитты». Мать, уходя, махала ему рукой и говорила:

— Не бойся, Вовик, не бойся. Ты же с бабушкой.

Вот уж действительно могучая защита!..

Мы освободили Ростов и Ворошиловград.

Вечер

Беспощадная луна. Тревоги, правда, нет, но обстрел продолжается. Бьют орудия, очень тяжелые. Света нет во всем городе. Видимо, повреждена какая-то магистраль. У нас горит «летучая мышь», чистенько заправленная. Мариэтта тут же готовится к завтрашней лекции — «Синильная кислота» и еще что-то. И. Д. тщетно вызванивает кого-то по телефону.

Какая-то усталость во всем.

Нет, не кончились еще ленинградские трудности. А этот прорыв блокады… Он ведь тоже еще не окончательный. Нет, так не может кончиться ленинградская эпопея. Все будет по-другому: страшнее и величественнее.

18 февраля 1943 года

Понемногу втягиваюсь в работу. В тысячный раз повторяю себе, что нельзя доводить себя до «выпадения из графика».

Работать, не останавливаясь: в этом все.

25 февраля 1943 года

Накануне Дня Красной Армии мы с И. Д., по просьбе зенитчиков, выступали на одной из батарей. И. Д. сделал доклад о международном положении. Я читала. Батарея установлена у Тучкова моста на нескольких баржах, стоящих борт к борту. Нас повели туда, мимо стадиона Ленина, по длинным деревянным мосткам. Нева все еще во льду, такая холодная, что, кажется, никакая весна не сможет к ней пробиться.

На палубе, под сумрачным вечерним небом, девушки-зенитчицы у орудий.

Выступали мы внизу, в каюте, где не то что яблоку — ореху негде было упасть. Перед тем как мне читать, взял слово командир батареи. Он сказал:

— Вы, товарищ Инбер, голоса наших зениток слышите чуть ли не каждый вечер. А теперь мы послушаем ваш голос. А то все только по радио вас слыхали.

5 марта 1943 года

В «Ленинградской правде» интереснейший очерк «Цех искусственного белка» — о белковых дрожжах. Завод начал работать год назад, в самые тяжелые дни блокады.

«Среди тысячи разновидностей была найдена бактерия дрожжевого грибка — крохотная химическая машина, создающая в своем теле белок из сахаристого вещества древесины…»

Завод строился прямо на фронте.

«Ночами строители, монтажники, авторы проекта и будущие эксплуатационники выезжали на передний край обороны. Там, на «ничьей земле», в истерзанном снарядами здании, стояли машины, без которых нельзя было пустить завод. Их разбирали в сотне метров от блиндажей врага, заботясь о том, чтобы не дрогнула закоченевшая рука, не раздался предательский звон металла. С рассветом люди возвращались, волоча тяжелый груз».

Дальше идет описание процесса производства.

«Взяты первые пробы. Причудливый, изменчивый мир возникает в окуляре. Стрелой проносятся смутные звездообразные тени. Это смертельные враги и конкуренты дрожжевого грибка. Они поедают предназначенную для него пищу, охотятся за ним.

Целый штат химиков помогает грибкам в их отчаянной борьбе за существование, которая разыгрывается в спокойной на вид глади бассейна. Ежесекундно проверяется температура, состав питательной среды. Все резче обозначаются овальные, напоминающие кофейные зерна, очертания дрожжевых грибков. Высокая температура, пощадив их, уничтожила их врагов.

Повышается концентрация сахара. Новые литры сусла устремляются в бассейн. «Кофейные зерна» оживают, выходят из оцепенения. Они освоились с обстановкой и с аппетитом принимаются за «еду».

Еще три часа. Бурая пена захлестывает края бассейна. Количество грибков возросло до полутонны. Урожай «сам-пять».

Проходит еще некоторое время, «вступает в действие сепарационная установка. Мощные центрифуги отделяют воду». И вот, наконец, «показывается светло-коричневая пластичная масса. Это белковые дрожжи, килограмм которых заменяет три килограмма мяса…»

Я, не отрываясь, прочла все это. Теперь совсем по-иному буду смотреть на дрожжевые изделия, которые мы едим так часто.

10 марта 1943 года. Москва

Не дождавшись самолета, поехали поездом. Ехали трудно, с «тревогами» земными и надземными.

Прямого пассажирского сообщения из Ленинграда в Москву еще нет. Только поезда с грузом идут прямо по понтонному мосту близ Шлиссельбурга, при выходе из Невы в Ладогу. Железнодорожники зовут это место «коридором смерти». Оно простреливается немцами насквозь. Все, что нам доставляют, — каждый куль муки, каждая банка консервов, — проходит этим «коридором». (Я вспомнила рассказ одного моряка с Ладоги о том, как вез он на катере ценный груз в Ленинград. Это было еще до прорыва блокады. Началась бомбежка. Вся команда катера была ранена, но рулевой мог еще управлять. И довез все благополучно. Я спросила: «Что же это был за груз?» Моряк ответил: «Какао и шоколад для ленинградских детей».)

Мы с И. Д. погрузились на Финляндском вокзале в переполненный вагон. В Борисову Гриву приехали поздно вечером, в непроглядную темь. Отыскали начальника эвакопункта. И повлекли наши чемоданы на салазках по мокрому снегу, почти по сплошной воде, к зданию эвакопункта, где и заночевали.

Постели пахли дезинфекцией, но были безупречно чисты. Мы растопили печку, достали еду. Фонарь нам оставили. Утром санитарный автобус, идущий на ту сторону Ладоги, прихватил нас с собой в Кабоны. Лед уже весенний, талый: машина шла по лужам.

В Кабонах, когда мы садились в поезд, была воздушная тревога. Вторично она настигла нас вечером, в Волхове, где скопилось много эшелонов. Когда начались пулеметные очереди с воздуха, я спросила И. Д. — не встать ли? (Я лежала на верхней койке.) Он ответил:

— А куда ты пойдешь?

И правда, идти было некуда. Справа и слева — составы, а там разбомбленная станция, пустыри, разва «лины… Так и осталась лежать.

25 марта 1943 года. Москва

Среди всех московских дел все думаю о «весенней» главе «Пулковского». Хотелось бы дать весну в Ленинграде так, как дана во второй главе зима.

27 марта 1943 года

Рассказ инженера Р. об одном оборонном заводе. Он разделился на две части. «Сын», филиал, отпочковался от «отца» и перебрался на Урал. Там он с необычайной скоростью отстроил свои цехи, стал отлично работать. Отбил у «папаши» переходящее красное знамя. И еще прислал ему утешающее письмо.

14 апреля 1943 года. Ленинград

Давно ни один приезд не доставлял мне такого наслаждения, как это возвращение в Ленинград.

После бесконечно трудной для меня на этот раз Москвы, после телефонных «оргий», огромного количества мелких и мельчайших дел, после этого нестерпимого ощущения — ох, не успеваю, опаздываю! — после грустных писем Жанны, после заключительной неудачи (мы опоздали на аэродром и снова вернулись в гостиницу, где я, стиснув зубы, распаковала и снова упаковала вещи), — после всего этого — чудесная, не утомительная поездка. Плохо было только то, что я ужасно зябла в самолете. Люто холодно было. Такой сухой, ясный, холодный день ранней весны.

По дороге приземлились в Хвойной. Закат, безоблачное небо. Месяц блестящий, похожий на какую-то часть самолета: не то алюминий, не то серебро. В Хвойной освободилось одно кресло, и я в него села. Как это было приятно после жесткой скамьи. Села удобно, прислонилась спиной к матрицам «Правды», если не ошибаюсь. И спала, хоть и замерзала. Ладогу видела сквозь сон. В середине она уже свободна от льда. Все было тихо, мы шли без прикрытия.

Въехали в заколдованный город, в лунную тревогу. Светлая, беззвучная ночь. Остановившиеся трамваи, пустые улицы, залитые холодным лунным туманцем весны. Как все это не похоже на Москву!

Теперь с аэродрома до Литейного довозит специальный автобус. Это очень удобно.

А дома… Как все сияет и пахнет чистотой! Как тиха была ночь! Немцы не тревожили нас. Озябнув в самолете, я крепко спала. И одна эта ленинградская ночь словно смыла с меня усталость долгих московских дней.

Вообще Ленинград после Москвы так спокоен, так приспособлен для работы.

Сегодня утром решила: как ни тяжко, а придется что-то делать с пятой главой. То ли переделывать ее, то ли писать новую.

Хотелось бы написать о Балтийском флоте, о трагедии военного корабля, который все не может плавать: негде ему. Он как бы пустил корни в воду. Могучий броненосец, морской орел, он завидует «мелким птахам» моря, маленьким суденышкам, торпедным катерам, морским охотникам. (Сильный артиллерийский удар. А птицы, слышу, щебечут, привыкли уже: не боятся.) Можно дать песню корабля, полную романтики, гнева, накопленной ярости: «Где моря, по которым я плавал?..»

Это будет военная весна 1943 года. Война еще идет. Финала еще нет. (Снова все тихо. Выстрелов больше не слышно.)

16 апреля 1943 года

Пошли гулять с Мариэттой и вернулись из-за сильнейшего обстрела шрапнелью. Мы было думали все же идти, но встретили Евфросинью, которая сказала:

— И куда идут, и куда идут!.. Только что у кузни разорвалось. Я ползком, ползком…

А кузница как раз возле аптеки, куда мы шли. День чудесный. Весенний ветер не очень сильный. «Хорошо в такой день быть живым», — как говорил Джимми Коллинз, американский летчик, теперь уже погибший.

Вчера были у меня Тихонов, Вишневский, Крон, Азаров, Берггольц, Макогоненко. «Докладывала» о Москве. Было приятно и весело. Разошлись во время тревоги. Ночью, говорят, был сильный обстрел. Но я даже не проснулась.

Обидно было бы умереть сейчас, когда так хочется жить! Никогда не забыть мне Ленинграда, всех его обличий. Если только останусь жить, еще много напишу о нем.

17 апреля 1943 года

Грозная ночь! Грозная лунная ночь. Тревоги начались с вечера. Зенитки били во всем городе. Все это при полной луне. Потом немного стихло, и мы уснули. Ночью проснулись от сотрясения… не от звука. Кровать зашаталась. Помню, давно так было: во время землетрясения в Крыму. А еще гораздо раньше в Одессе, когда я была совсем девочкой. Тогда был сильный подземный толчок. Это было ночью, летом. И я в одной рубашке, босая, бежала через всю квартиру к отцу.

7 часов

Вернулась с прогулки. Сейчас же за нашими зданиями улица Льва Толстого перегорожена. Висит табличка: «Проход и проезд воспрещен. Опасно». (Там неподалеку лежит бомба. Она упала в проходной двор, которым мы обычно ходим в райком. Будут разряжать ее.)

Сегодня ночью, конечно, предстоит то же самое.

18 апреля 1943 года. 5 часов дня

Только что вернулась из города, с олимпиады детского творчества, устроенной Дворцом пионеров совместно с Институтом усовершенствования учителей. Олимпиада длится уже несколько дней, в ней принимают участие школы всех районов из числа тех, которые не были эвакуированы.

В залах Дворца одновременно поют, танцуют, читают, участвуют в оркестре. Комнаты по мере возможности отоплены, прибраны. Устроена выставка рисунков, рукоделий, лепки.

В синем маленьком зале с куполом 341-я школа Володарского района исполнила под собственный оркестр песню «Махорочка». Часть исполнителей, для удобства публики, была помещена на стульях. Исполнители, стоящие на полу, относились к тем, которые на стульях, с явным пренебрежением.

У одного певца как раз менялись передние молочные зубы. Его временно перевели в дирижеры, что дало ему возможность стоять спиной к зрительному залу.

Смешливый Витя Иванов, баянист, то и дело прятал лицо за баян. У него на куртке нашивки ефрейтора летной части.

116-я школа Выборгского района показала кукольный театр «Умный Петрушка». Действующие лица: Петрушка, свинарка, лошадь и корова.

Более взрослые школьницы читали стихи.

В заключение смотрели русскую пляску. Год тому назад эти дети не то что плясать — ходить и то могли с трудом, так были слабы.

Из Дворца пионеров пошли в Казанский собор, на могилу Кутузова: мы давно собирались.

Апрельские облака плыли над Невским. Было свежо, ветрено.

В соборе — мраморная стужа. Косой солнечный столб как бы дымится среди колонн. Знамена склоняются над гробницей. И на доске гравированные золотом слова Суворова о Кутузове при штурме Измаила: «Он находился у меня на левом фланге, но был моей правой рукой…»

Вернулись домой. А за время нашего отсутствия к нам упало четыре снаряда.

19 апреля 1943 года

Восхитительная нелетная погода: облачно, дождливо. Если бы существовала такая погода и для артиллерии!..

27 апреля 1943 года

Простудилась в Филармонии, на концерте памяти Рахманинова. Эти большие каменные здания как наберутся зимнего холода, так и держат его до новой зимы.

Было полно. Я узнавала многих, с кем встречалась здесь в те вечера, когда мы сидели в валенках и шубах. Теперь не то. Люстра тогда горела в четверть силы, а теперь хрустальные подвески пронизаны светом. У военных новые ордена, которых еще не существовало осенью 1941 года.

Только холодно очень.

Я сидела и чувствовала: захварываю. Но не было сил оторваться от Второго концерта (фортепиано с оркестром). Эта вещь действует на меня магически… я даже не подберу слов. У меня мороз бежал по коже. Он соединился с холодом здания. И эти два мороза застудили меня. Теперь вот лежу.

29 апреля 1943 года 12 часов дня

Вчерашний обстрел был одним из самых сильных, если не самым сильным за все время блокады. Упало 220 снарядов, но не к нам, а в Куйбышевский район. Мы только издали слышали раскаты, но они были так сильны, что казалось — у нас.

Снаряд попал в главный штаб МПВО города и убил комиссара. Снаряд пробил насквозь здание Радиоцентра, разрушив помещение «Последних известий по радио». Хорошо, что всем было приказано уйти в бомбоубежище.

И снова — все более упорные разговоры о штурме. Недалеко от «Ленинградской правды», на площади, строят доты невиданной дотоле крепости.

У меня болит правое ухо. Шум и слабость. Но настроение хорошее: довольна своей статьей о детях и стихами.

1 мая 1943 года. Около полудня

Сегодня в 9 часов утра проснулась оттого, что раскачивался дом. Он качался, как качели, прежде чем остановиться. Это Гитлер «поздравил» нас с Первым мая.

Снарядов было не много, штук восемь, выпущенных один за другим, очевидно с бронеплощадки. Второй такой «шквал» был днем, но несколько слабее.

Прелестный концерт был вчера ночью, в половине первого. Трогательно звучали гавайские гитары и старинные романсы в эфире, только недавно содрогавшемся от орудийных раскатов.

9 мая 1943 года

Наконец-то пришла в себя после двухнедельной болезни. У меня уже начиналось воспаление легких, но стали давать мне сульфидин. Он убил легочных «диплококков», но попутно чуть не убил меня вместе с ними.

Теперь все прошло, но осталась невралгия головы. Вчера приступ длился шесть часов.

А какая чудесная весна началась за то время, пока я сражалась с «диплококками»! Даже лежа, я вижу в окне молоденькие листочки. Огородное неистовство охватило город. А я лежу. И главное — ничего не сделано за этот год.

10 мая 1943 года

Сегодня опять хуже с головой. И вся я — слабая, бледная, отравленная лекарствами, с грелкой, в шерсти. Ужасно!

В первой комнате, наконец, открыли окно. И такая райская весна вливается в него!..

Всю эту ночь не могла уснуть от нестерпимой душевной тревоги. Все мои невыполненные планы, несвершенные замыслы, ненаписанные письма, неотправленные телеграммы, недодуманные строфы — все это вихрем неслось вокруг меня каким-то ужасающим колесом, центром которого, несчастной осью была я сама. Я зажгла свет и поработала немного. Какие-то строфы будущей главы. Потом мне стало легче, и я уснула.

13 мая 1943 года. Днем

Тревога кончилась. Это была одна из самых продолжительных наших тревог. Мы с Мариэттой были во дворе как раз в ту минуту, когда «мессершмитты» пролетали над нами. Наши зенитки гремели. Все небо было в темных клубках разрывов. Как оказал один приехавший с фронта летчик: «Фрицы пытаются сделать массированный налет». Потом он прибавил, что «вообще они подтянули сюда свежие силы», но что Ленинграду «уже недолго терпеть».

Погода снова испортилась, но вечера бывают необычайные: золотисто-смугло-голубые, с маленьким, но страшно ярким месяцем и громадными, как в планетарии, звездами.

22 мая 1943 года

Сейчас за мной должны приехать с Кировского завода. Давно уже они просили меня выступить у них, но я то хворала, то была занята… Слышу гудок под окном. Это за мной.

Вечер

Только что вернулась с Кировского. Народу было много, слушали отлично, хотя я и хуже стала читать после болезни: все задыхаюсь.

Заводской клуб помещается в бомбоубежище. Ведь немцы тут совсем рядом.

Нельзя спокойно смотреть на территорию завода. Это уже почти Сталинград в очерке Василия Гроссмана «Направление главного удара».

Здесь тоже: «темные громады цехов, поблескивающие влагой рельсы, уже кое-где тронутые следами окиси, нагромождение разбитых товарных вагонов, уголь, могучие заводские трубы, во многих местах пробитые немецкими снарядами».

Но, в отличие от Сталинграда, «главный удар» немцев по Кировскому заводу расщеплен на множество непрекращающихся ударов.

Когда мы поднялись из подвала на свежий майский воздух, нас встретили звуки вальса. Патефон стоял под открытым небом на обломке кирпича, а две пары девушек-дружинниц, з штанах и брезентовых сапогах, медленно кружились по двору на фоне сгоревшего цеха. Над ними, как бы охраняя это краткое веселье, барражировал «ястребок».

Мне припомнился завод «Севкабель» на Васильевском острове, где я была прошлым летом. Немцы бьют по «Севкабелю» с противоположной стороны залива из Лигова. Там тоже все цехи изранены и пробиты. В зияющую пробоину одного здания дерзко заглядывал со двора какой-то цветущий куст.

Это все — «сторожевые» заводы Ленинграда, как были некогда «сторожевые» монастыри.

24 мая 1943 года

Вчера поехала выступать в морскую часть, расположенную, однако, на земле, за Спасской заставой, в местечке «Медвежий стан». Там протекает река Охта. Все утопает в черемухе.

Меня завалили букетами в машине до такой степени, что патрульный, проверяя мой паспорт, спросил:

— А где же эта гражданка?

Я одарила черемухой весь наш коридор.

25 мая 1943 года. 3 часа 10 минут

Только что так треснуло в воздухе, что я чуть не свалилась с кресла. Просто неслыханный какой-то звук. Через десять минут второй такой же удар. Я думала, что бомба, но больше похоже на шрапнель.

Ёвфросинья Ивановна только было собралась мыть окно, а теперь сказала:

— Все настроение спортил.

И не стала мыть.

Третий удар. А радио молчит.

Позднее

Меня успокоили, что это — мы. Какая-то, говорят, новая «игрушка» поставлена, видимо, рядом с нами, и это ее пробовали.

26 мая 1943 года

Вчера убит снарядом профессор Абрамсон, очень одаренный хирург, читавший лекции и у нас в институте. На днях он был у Мариэтты (я слышала за стеной его голос) и просил разрешения показать мне стихи своей девочки. Мариэтта ответила, что сейчас я занята и что лучше это сделать через несколько дней.

В час смерти Абрамсона его ждали на заседание ученого совета в Институте переливания крови. Для того чтобы не опоздать туда, он на двадцать минут раньше окончил лекцию студентам в больнице Карла Маркса. Он был аккуратен и говорил про себя: «Я никогда не опаздываю».

27 мая 1943 года

Абрамсон был убит осколком бомбы, а не снарядом. Ему оторвало половину головы. Мариэтта видела его вчера в гробу: голова скрыта марлевой повязкой, пустота наполнена ватой.

Старики родители здесь же, в Ленинграде.

28 мая 1943 года

Была у меня Мария Николаевна Эгерштрем из Института усовершенствования учителей.

В квартире Марии Николаевны пять раз вылетали стекла от бомб. На шестой раз жить там стало невозможно, и М. Н. получила новую квартиру взамен разбитой. Но как было перевезти туда вещи, когда за перевозку одного только рояля просили девять кило хлеба?

Узнав об этом, сослуживцы Марии Николаевны устроили «субботник» по переноске вещей, который длился три дня. Все было перенесено на руках, за исключением рояля. Работали одни только женщины. Среди прочих предметов была тяжелая бронзовая лампа: Прометей, вздымающий факел.

Когда все было устроено на новом месте, Мария Николаевна устроила новоселье, истратив на угощенье свой паек донора.

Был чай, сандвичи и винегрет. Гости получили подарки. У каждого на тарелке лежала «повестка» на право получения «посылки». «Посылки» были тщательно упакованы и снабжены подробным адресом. В каждой было то, что могло доставить удовольствие адресату: пушкинист получил маленький бюст Пушкина, любительница фарфора — старинную тарелочку. Те, у кого были дети, — детские книжки.

Новоселье очень удалось, несмотря на очередную бомбежку. Гости пили чай, беседовали. А над ними Прометей вздымал свой факел: в новой квартире было электричество.

Мария Николаевна пришла ко мне с просьбой участвовать в жюри детского литературного конкурса. Она принесла мне множество папок и тетрадей: стихи, поэмы, повести, дневники, научные сочинения. Тематика разнообразная.

Ученик 4-го класса 26-й школы описывает вторжение фашистов в русские города:

В города они входили, Магазины все громили, Пили водку, брали  шпиг, И консервы открывали, И съедали в один миг.

Более «зрелый», Гребенников (ученик 6-го класса), представил исследование: «Книга — друг человека». Мы узнали, что «за период XVIII–XX веков человечество весьма подвинулось в своем развитии».

Есть по-настоящему ценные вещи, такие, например, как «Отечественная война в мемуарах ленинградских школьников» (6-й класс 10-й школы).

Интересен рассказ пионерки Зины Карасевой «Первая бомба».

«Ночь. Тихо. Звезды. Луна ярко освещает улицы. Я лежу у трубы на крыше, чутко вслушиваясь в тишину, и гляжу на небо. Вот Большая Медведица. Вот Малая.

К моему величайшему удивлению, около Большой Медведицы появилась новая звездочка. Вдруг гул мотора. Все слышней и слышней. Тут я догадалась, что это вражеский самолет». Далее Зина описывает гул, грохот, звон стекла. «Снизу кричат: «Зина! Зина!..» Сбегаю вниз. Родители, не ожидавшие меня увидеть живой, не верят своим глазам. Но я, ни на что не обращая внимания, спрашиваю: «Куда попала бомба?» Мне отвечают, что в соседний дом, и я бегу туда помогать выносить и перевязывать раненых». Ученица 9-го класса 47-й школы Инна Битюгова написала сочинение под скучноватым названием «Что мне дала работа в совхозе». Но на деле — это полно очарования и поэзии. Инна пишет, что еще до войны «мечтала сделать что-нибудь очень хорошее и полезное, чтобы я почувствовала, что живу не зря».

Летом 1942 года для ленинградских школьников «началась новая, огородная жизнь, жизнь плодотворного труда. Постепенно жизнь растений увлекла меня. Мне казалось, что я выращиваю маленьких человечков. Вот они, еле видные, слабенькие, зеленые, а вот уже окрепли их тоненькие ножки и гордо поднимаются зеленые головки. И, глядя на них, я вдруг поняла, что моя давнишняя мечта сбылась.

Я представила себе две дороги. Одна ведет на фронт, другая — в мой город. И по этим дорогам бегут один за другим зеленые овощи-человечки. Вот один из них подбегает к большому каменному дому. В квартире на кроватке сидит белокурая маленькая девочка. Ее руки тонки, как палочки, глаза печальны, щечки ввалились. Это враги принесли ей голод. Но мой маленький зеленый человечек сильнее многотысячной армии врагов. Он пришел на помощь слабой девочке. Щеки ее розовеют, руки округлились, глаза снова блестят. Она поднимается, идет — и я чувствую, что в ней воплотилась моя мечта.

Другой овощ-человечек бежит по второй дороге. Кругом враги. Не пускают они человечка, бросают в него бомбы, снаряды, но он неуязвим. Вот он вбегает в землянку, где боец-разведчик склонился над картой. Трудный предстоит ему поход. Вдруг видит боец: он не одинок, о нем думают и заботятся советские дети. Съел боец овощ и почувствовал, что в жилы его влилась богатырская сила. Смело пошел он в поход, вернулся боец с победой. И скоро взвилось советское знамя над советской землей…»

Кончает Битюгова так:

«Я знаю теперь, что такое труд, чувствую ответственность за этот труд, чувствую, что я уже не школьница-ребенок, а школьница-боец. Я работала для города и фронта».

На обложке рассказа Инны Битюговой изображены в красках свекла, брюква, турнепс и мелкие редиски: все с милыми, дружелюбными лицами.

Хороши стихи Ворожейкиной.

3 июня 1943 года

Жаркий день, совсем лето. Поехали с Анной Ивановной за шляпами и попали в тревогу. Трамвай наш остановился у Марсова поля, мы все вошли в подворотню. Оттуда, как из туннеля, была видна синяя арка неба, безоблачного, сияющего.

Только что по радио опять передавали о продаже «в неограниченном количестве противоипритной пасты № 5».

4 июня 1943 года

Евфросинья Ивановна сообщила мне, что немцы «набросали листовок». Снова стреляют. Сейчас, сию минуту, где-то близко, не грохнуло, а как-то прошипело…

Сяду-ка я за «пушкинское» стихотворение. В 144-ю годовщину рождения Пушкина в его квартире, на Мойке, мы будем выступать по радио.

7 июня 1943 года

Новая пятая глава в виде «теста» вся уже готова. Надо только, чтобы оно не перекисло: еще старик Гете предостерегал на этот счет.

Вчера выступали на квартире Пушкина, где я раньше не была ни разу. Комнаты пусты: все вывезено и спрятано в начале блокады. На каминах и подоконниках букеты из черемухи и сирени (сирень в этом году необычайная: тяжелые дивные кисти, хоть высекай их из мрамора). И тонкий запах чуть увядших цветов следовал за нами из комнаты в комнату. В пушкинском кабинете, у пустых книжных полок был установлен микрофон. Дом сохранился хорошо, полы натерты, но повсюду змеятся трещины. Особенно сильно повреждена стена в бывшей спальне Пушкиных.

Во дворе перед самыми окнами кабинета — воронка от бомбы.

Я написала для «Правды» небольшой отчет обо всем этом. Надо почаще делать такие вещи. Не надо угашать в себе журналистку. Пускай живут все трое: поэт, прозаик и газетчик.

День сейчас чудесный. Один из 35 безоблачных дней Ленинграда. Их 35 в году. Я вычитала это в БСЭ, в статье «Ленинград».

8 июня 1943 года

Сегодня я получила в Смольном медаль «За оборону Ленинграда». Нас было несколько человек: представители искусства и науки. Но никто из них ничего не сказал в ответ на вручение медали. Я так растерялась, что тоже ничего не сказала.

Этот маленький диск медали вобрал в себя все, весь Ленинград, память о нем на всю остальную жизнь.

10 июня 1943 года

И. Д. не ест, не пьет. Я почти не вижу его. Трудности замучили.

По радио передавали заявление Рузвельта на пресс-конференции по поводу возможной химической войны. Неужели и это еще нам предстоит? Ужас, перед которым померкнет все бывшее на земле за все миллионы лет ее существования.

Я гляжу на зеленые деревья, будто прощаясь с ними. Я уже вижу их превращенными в пепел и прах.

14 июня 1943 года

И. Д. вернулся сегодня с «торфа»: там все не ладится. Работа тяжелая, студентам трудно.

15 июня 1943 года

Дела «огородные».

Юрий Владимирович Баймаков, доктор химических наук, закончивший второй том труда «Электролиз в металлургии», выставил в Доме ученых на овощной выставке брюкву весом в шесть килограммов. Он же в прошлом году на своих грядках вблизи Политехнического института вырастил картофель, но не съел, вытерпел: оставил на семена. Теперь посадил семенной картофель. Сам таскал мешки с навозом, удобрял землю суперфосфатом и хлористым кальцием. Урожай со ста метров — шестьсот килограммов овощей.

Вера Родионовна Стрешнева, заслуженная артистка республики, тридцать девять лет на сцене. Ее огород во дворе. Урожай хорош.

На Марсовом поле — сплошь профессорские грядки. Видала, как старый профессор посыпал свою капусту нафталином: спасал от жучка-вредителя

18 июня 1943 года

Поехала с фотографом на остров имени Кирова, ныне «Детский остров». В его семнадцати зданиях и павильонах расположен пионерский лагерь, первый за время блокады. Здесь живут 942 ребенка, но будут жить 1500.

Первый вопрос, который задают дети приехавшим из города: «Обстрела нет?» или: «Какой район обстреливают?» Один мальчик спросил:

— Какая сегодня перспектива?

Другой, четырнадцатилетний, при нас просился в город.

— У мамы двухмесячный ребенок, хочу посмотреть, как она там без меня справляется.

Детей прекрасно кормят: дают им глюкозу, молоко.

В очерке для заграницы я написала:

«В лучшей части города, на «Островах», где до революции были выстроены богатые особняки, живут теперь дети, чьи отцы на фронте, а матери работают на оборону. Все лучшие помещения отданы им. Обслуживающий персонал помещается в маленьких комнатах, где жили некогда экономки, кастелянши, дворецкие.

Только в одном особняке, принадлежавшем в прошлом крупному рыботорговцу, я обратила внимание на то, что чудесная громадная комната с видом на реку Охту занята не детьми, а их молоденькой воспитательницей.

Уловив мой невысказанный вопрос, девушка вспыхнула до корней волос, до венка из ромашек, надетого на русые косы. Это был как раз час сбора детьми «лекарственных» растений, но, очевидно, при этом не была забыта и чистая эстетика.

— Да, да, вы правы, — сказала девушка. — В этой комнате могли бы помещаться по крайней мере пятнадцать детей. Но… взгляните на потолок.

Я подняла глаза к вычурному полукруглому своду: там, в лилово-зеленоватых тонах пресловутого «декаданса» была изображена полногрудая обнаженная Ева в райском саду. Змей с двусмысленным выражением лица предлагал ей яблоко.

— Как педагог, я не могла разрешить детям разглядывать эту картину, — продолжала девушка с ромашками, — а они это делали. Что касается маленьких, то эти фигуры их пугали и доводили до слез. У нас пока нет мела, чтобы побелить потолок. Вот снимут блокаду, тогда… А пока здесь сплю я. Дети приходят сюда только в тех случаях, когда мне приходится делать им выговоры. Но тогда, вы понимаете, они не поднимают глаз.

В заключение воспитательница с удовольствием прибавила, что выговоры приходится делать все чаще, так как у детей уже появились силы для шалостей.

Раньше они были слишком слабы».

24 июня 1943 года. 11 часов утра

Сильный обстрел, но трудно понять, где именно. Снаряды прилетают со свистом и рвутся со свистом. Очевидно, это не наш район, так как радио передает Софроницкого. (Ух, удар близкий…)

Доклад о поэзии буду делать 3 июля. (Мне кажется все же, что это и мы стреляем одновременно.)

Удручает меня И. Д.: количество трудностей все растет. Торф, подсобное хозяйство, служба МПВО. Все это помимо основной, текущей работы.

(Вот только когда радио сообщило об обстреле.)

25 июня 1943 года

Немного отлегло от сердца, чуточку успокоилась за И. Д.: огородные цапки, доставленные в нужном количестве для подсобного хозяйства, и белковые дрожжи для работающих на торфе оживили его.

30 июня 1943 года

Вот так пальнули! И близко! Опять обстрел начинается. Опять свист и разрыв.

4 июля 1943 года

Небольшое событие: появился у нас котенок — сын кошки Машки из главной кухни. Назвали Кузей. Он худенький, плоский, похож на комарика. На ножках держится нетвердо: заносит его куда-то вбок.

Все приходят смотреть на Кузю. Определили у него сильный рахит задних лап.

Котята — это повальное увлечение: всем хочется иметь живого зверька. Кроме того, одолевают крысы. Я придумала загадку: «Две тысячи с хвостиком — что это такое?» Ответ: «Котенок». Именно столько он стоит, если купить его за деньги. А за взрослого, опытного кота предлагали в одном месте «дачку на Лисьем Носу, но в сильно простреливаемом районе». Нашли ли, не знаю.

6 июля 1943 года

На Орловском, Курском и Белгородском направлениях немцы перешли в наступление. Бои продолжаются. Нами подбито несколько сот танков (больше пятисот). И сбито свыше двухсот самолетов. Возможно, что это уже началось!

7 июля 1943 года

На Орловском направлении немцы отбиты, а на Белгородском пока нет. Там еще очень напряженно.

8 июля 1943 года

Вчера обстрел продолжался с перерывами весь день. Слышала, как И. Д. по телефону разрешал пропуск в больницу на всю ночь какой-то бедной матери к мальчику, тяжело раненному в живот.

Ночное сообщение по радио — среднее. На Белгородском туговато.

12 июля 1943 года

День рождения прошел хорошо. Я (что со мной не часто бывает) была по-настоящему весела, выпив немного водки. И всем было весело.

Чудесные розы получила я от редакции «Ленинградской правды»: я таких не видала с начала войны. Они и сейчас стоят у меня на столе.

4 часа

Страшно близко два разрыва. На всякий случай спрятала машинку.

15 июля 1943 года

Я попала в «воронку», как я это называю.

Если представить себе жизнь в виде реки (вспоминаю замечательный рассказ Куприна «Река жизни»)… если представить себе жизнь в виде реки, по которой хотя и не легко, но все же плывешь, то в этой реке попадаются порой бездонные воронки.

Иногда удается удержаться: скользишь по самому краю, выбиваешься из сил, но, наконец… ура! — удалось. А иногда, вращаясь, опускаешься все ниже и вот уже лежишь на самом дне.

Где-то наверху блаженно протекает жизнь. Где-то там стоит твой письменный стол с начатой работой, идущей счастливо. Происходят события, плывут встречи. А здесь — мертвая точка, изнеможение. Слабость, слабость… бесконечное отвращение к какому бы то ни было действию.

И все же единственная возможность выйти из воронки — это начать действовать. Это как при замерзании: хочется спать, а надо встать. Холодно, а надо натираться снегом. Надо работать: это то, что спасает.

А так хочется лежать, ничего не делать!

Устала я, друзья мои, смертельно устала!..

17 июля 1943 года

С четырех часов утра спать уже было невозможно. Сначала зенитки, а потом сильнейший обстрел. Теперь девять часов, все постепенно стихает. Разрывы удаляются, как уходящая гроза.

Вчера была за городом, в подсобном хозяйстве Педиатрического института.

С каким-то даже, я бы сказала, удивлением увидела, что жизнь природы продолжается. Создания ее по прежнему прекрасны.

На столь высокие размышления навели меня предметы и явления, в мирное время самые обычные, но теперь просто ошеломляющие: теленок, клубника, розы.

Теленок напоминает нашего Кузю в увеличенном виде. Те же длинные ножки и неустойчивая, «боковая» походка.

Клубника, смородина, малина — все это идет на изготовление витаминов для питомцев института.

А моя бедная пятая глава напоминает мне простоквашу, которой не дают устояться. Только что она начинает створаживаться и покрываться сметанкой, как я снова взбалтываю ее. И все пропало.

18 июля 1943 года

Сегодня пятьдесят лет со дня рождения Маяковского. У меня доклад в лектории и выступление по радио. Но так бьет вражеская артиллерия чуть ли не по всем районам сразу, что не знаю, как быть. Трамвай не ходит, пути во многих местах повреждены. Телефон не работает, так что я не могу справиться в лектории, состоится ли вечер. Но И. Д. говорит, что идти надо обязательно, раз я докладчица. Он, конечно, пойдет со мной.

Возьмем на всякий случай с собой все важные бумаги. Хорошо бы взять и машинку.

Все это лучше всего носить с собой. А то придешь домой, а дома нет.

19 июля 1943 года

Вечер памяти Маяковского был на редкость хорош. Народу было не много — человек сто. Всех перевели в маленький зал. Но действительно трогательно, что в такой день люди все же пришли на литературный вечер.

После моего вступительного слова выступали Тихонов, Рывина и актеры.

Потом выступала по радио. Шли домой по тихим улицам (обстрел к этому времени прекратился совершенно).

Надвигается на меня доклад о поэзии.

24 июля 1943 года. Вечер

Грозный день! У немцев сейчас, совершенно явственно, новая тактика: множество кратких обстрелов. Этим достигается большое количество жертв: ведь первый снаряд всегда самый смертоносный, потому что неожиданный. Кроме того, при таких обстрелах труднее засечь батареи.

Вчера к нашему травматологическому пункту (это как раз против моего окна) подъехал грузовик-газогенератор (не санитарный, а простой), полный раненых, которых он подобрал на улице. Там была женщина в военном, че… (Ох, какой удар! Пойду-ка в штаб, а то я совсем одна. И. Д. нет. Мариэтта дежурит.)

Посидела в штабе и вернулась. Теперь, вероятно, около двенадцати часов ночи. И. Д. еще не вернулся. Звонил из города, что ждет отбоя. Напрасно. Первые минуты после отбоя как раз самые опасные: немцы только и ждут, чтобы все начать снова.

Какой кровавый день! Сейчас опять грузовик, полный трупов. Из-под брезента видны обнажившиеся кости ног. В прозрачном свете белой ночи все это ясно видно.

Грузовик подъехал было к травматологическому, но вышел дежурный врач, заглянул под брезент, махнул рукой. И девушка-шофер двинулась к прозекторской. Врачебной помощи там уже никому не требовалось.

Я не дописала про вчерашний дневной грузовик. Там был мальчик лет четырнадцати — пятнадцати, вернее всего — «ремесленник», растерзанный, землисто-бледный. Он полулежал в крови: обе ступни ног были размозжены и висели черно-красными лохмотьями. Когда его клали на носилки, он кричал:

— Главное — обидно! Я такой молодой, а что они со мной сделали! Лучше бы убили к черту!

Поразило меня это слово «обидно». Сначала я думала, что ослышалась. Но нет. Мальчика внесли уже в здание, а оттуда все доносился вопль:

— Обидно!..

Мальчик попил из кружки, которую подала ему Евфросинья Ивановна.

Все остальные на грузовике молчали. Сняли женщин. Одна была ранена в грудь. Другая — в ноги. Колени обожжены, черны от пороха, чудовищно вздуты.

Всех вынесли, а в грузовике остались какие-то кровавые тряпки.

26 июля 1943 года

Вчера опять много раненых и убитых. Мальчик с оторванными ступнями умер.

По радио важная новость: Муссолини подал в отставку.

28 июля 1943 года

Хирург Б. рассказывал вчера о том, как во время одной из операций (вскрытие флегмоны) зимой 1942 года кровь и гной замерзли на его руках и стянули их, как перчатки.

3 августа 1943 года. Вечер

Сегодня меня чуть не убило.

Без четверти восемь, на закате, я пошла на наш огород за укропом: хотела все приготовить к приходу наших. Мариэтта была на лекции. И. Д. ушел в райком, взяв с меня слово, что я не выйду на улицу, так как обстрел не прекращался с самого утра. Я обещала. Но наш огород — не улица. Это на нашем же дворе, на берегу все той же Карповки. Бывший пустырь, еще на моей памяти заваленный ржавым хламом, остатками протезов и клочьями матрацев, — теперь весь зеленый, пышный, выпуклый, как лесной массив, увиденный с самолета.

Был час поливки. Здесь собрались санитарки, сестра-хозяйка, обойщик (его капуста самая лучшая). Все такое мирное, летнее. Карповка — прелестная, отразившая в себе Ботанический сад.

Между гряд расхаживала так называемая «академик Фарро» (Анфиса Семеновна, жена главного бухгалтера Ивана Захаровича Крутикова). Крутиков уже немолод, работает в больнице сорок лет. У него узкое бледное лицо, беззвучный голос. Это один из самых тихих людей, когда-либо виденных мной.

Анфиса Семеновна психически больна. В прошлом — детский врач, работавшая в этой же больнице, она внезапно сошла с ума. С тех пор ее то сажают в психиатрическую больницу в периоды обострения, то выпускают по просьбе мужа. Они очень нежно, на старинный манер, привязаны друг к другу, говорят один другому «вы».

Анфиса Семеновна (в чепце под шляпой, в пенсне и с чемоданчиком в руках) энергична, многоречива, властолюбива, обо всем осведомлена и в общем безобидна. Только требует, чтобы ее называли «академик Фарро», и чрезвычайно искусно похищает ключи от дверей и шкафов, пряча их в свой чемоданчик. Добыть их у нее обратно невозможно: мы испытали это. Приходится идти на хитрость.

Когда я пришла на огород, «академик Фарро» как раз кончала нечто вроде публичной лекции о крысах, которые, подъедая тыквы, якобы разносят тиф.

Я набрала укропа. И только было нагнулась к большому, только что созревшему кабачку, как раздался громовой удар. Это упал снаряд у «Второй хирургии». За ним — второй, уже на наших огородах. И третий.

Я увидела (до этого так близко виденный мной только в кино) столб огня, дыма и земли, весь — от основания до распадающейся верхушки. Горячий воздух пахнул на меня. Я присела между гряд, стараясь спрятать голову в больших листьях… уже не помню — что и как. Потом, когда стихло, сорвала все же кабачок и на трясущихся ногах помчалась домой.

Бегу. А мне навстречу бегут от «Второй хирургии», крича, что на дальней грядке, на валу, ранило Крутикова. Он шел с лейкой поливать свои огурцы. Ему оторвало кисть левой руки. Потом привезли к нам еще раненых, с улицы.

Скверно то, что фашисты, видимо, пристрелялись к нашей больнице. Последние дни они попадают все ближе, все точнее. И вот теперь бьют без промаха.

Сейчас тихая, душная, облачная тревожная ночь. Вдали все время артиллерийский гул.

Мы сначала думали идти ночевать в другое здание, потом махнули рукой.

Теперь уж все равно.

4 августа 1943 года

Вчера ночью Крутиков умер: ему не только оторвало кисть, он был ранен в живот, но это не сразу заметили. Основной удар пришелся по лейке: Иван Захарович весь был залит водой.

Когда ему перевязывали руку, он тихим своим голосом произнес, что ему больно «в животе». Раздели его, а там крошечный осколок пробил сальник. Через три часа Крутиков умер.

Самое страшное было то, как Анфиса искала мужа. Сначала она наскочила на меня и спросила, не видала ли я его? Я ответила, что нет. В штабе пытались ее уверить, что директор отправил его для проверки книг в подсобное хозяйство. Она ответила (и вполне резонно), что директора, который так поступает во время обстрела, следует снять с работы.

В конце концов она все поняла, отыскала мужа во «Второй хирургии» и не отходила от него. Но он уже был без сознания.

5 августа 1943 года

Важнейшее сообщение по радио: мы освободили Орел и Белгород. В честь этого в Москве — салют из 120 орудий, но мы, к сожалению, этого не слышали. Только смотрели на часы и говорили:

— Вот теперь!

6 августа 1943 года

Доклад мой сошел неплохо. Народу было много. Приехали наши фронтовики.

Я тщательно подготовилась. Перечла все написанное за время войны ленинградскими поэтами в городе и на фронте. (Сейчас вспомнила, как прошлой весной мы поехали на Карельский перешеек, в армию, устроили там «выездное заседание» и приняли в члены Союза писателей Михаила Дудина, работавшего в дивизионной газете.)

В своем докладе я говорила о том, что каждое новое общественное явление встает перед нами, писателями, сначала в общих очертаниях, без деталей, почти без рельефов. Это нечто вроде острова, видимого с корабля. Но чем ближе мы подходим к нему, тем явственнее различаем, что это целый материк, тем детальнее мы его видим. (Здесь я цитировала тех, которые, на мой взгляд, задержались на этой первоначальной, «безрельефной» фазе в изображении войны и не пошли дальше.)

Говорила я и о «недоброй инерции», которая порой развивается в нас с быстротой сорных трав и побуждает писать о том, что нами уже освоено. А наш читатель опередил нас и ждет другого.

Шла речь о чистоте языка, о композиции, о выборе темы, о редактуре, об умении переделать то, что подлежит переделке. Недаром же сказано, что «Аполлон — это бог помарок». Редко, слишком редко ощущаем мы в целом ряде вещей присутствие этого «бога». (Уже потом, после доклада, я вспомнила прекрасную индийскую поговорку по этому же поводу: «Только терпение превращает тутовый лист в шелк».).

Доклад был большой и подробный. В конце я сказала: «Мы убедились в силе наших стихов, в их действенности: это доказывают письма наших читателей. Наши книги берут с собой на фронт, носят их в полевых сумках, читают перед атакой.

Сделаем же все, чтобы поэзия дней Отечественной войны (в частности ленинградская поэзия) была достойна той великой цели, которой она служит: уничтожению фашизма и торжеству справедливости».

Прения по докладу завтра.

На обратном пути в машине «Ленинградской правды» попали в самый центр обстрела на Литейном. Снаряды ложились справа и слева. Я снова увидела дымные столбы от основания до вершины. Но они были не черные, как у нас на огороде, а желтые и красные, в зависимости от того — из камня или кирпича был дом, куда они падали.

Страшный грохот сотрясал улицу, все бежали пригнувшись. На трамвайной остановке многие легли на землю. (Вспомнила рассказ Наташи о том, как во время уличного обстрела какой-то военный прижал ее голову к земле и прикрыл своим портфелем.) Мы мгновение колебались: то ли выскочить и спрятаться в подворотне, то ли как можно скорее ехать вперед. Решили — второе.

В грохоте и обломках вихрем миновали Литейный (мы, три женщины, сидели в машине, прижавшись друг к другу). Выехали на Невский, а оттуда растерявшиеся люди бегут прямо навстречу снарядам.

К довершению всего шофер чуть не угробил нас на перекрестке: показалось ему, что из боковой улицы летит на нас машина. А в действительности она, увидя нас, остановилась.

Приехали домой, а вскоре из райкома прибежал испуганный И. Д., которому сообщили, что обстреливается «Володарский квадрат», как раз тот самый, где в виде точки находилась и я.

Ну, и достанется же теперь Ленинграду от немцев за Орел и Белгород!..

7 августа 1943 года

Вчера поздно вечером наше писательское совещание закончилось в громах и молниях (литературных).

Домой меня отвез на своей машине Вишневский.

Я была полна мыслью о только что закончившемся совещании и не сразу заметала, что у нас во дворе иду по сплошным осколкам, словно по стеклянным листьям.

Пригляделась внимательно и увидела, что кирпичный одноэтажный флигелек у ворот, там, где табельная, разбит основательно: два прямых попадания. Но никто не пострадал: все уже ушли.

Увидя этот флигелек, я вспомнила, что, сидя в президиуме и готовясь к заключительному слову, я, услыхав далекую канонаду, еще подумала: «Какой это бедняга-район страдает?»

Оказалось — наш район и даже наш двор.

8 августа 1943 года

Я одна. И. Д. и Мариэтта уехали в город за продуктами. Сегодня жаркий, совсем летний день, воскресенье.

Безумная «академик Фарро» спрятала ключи от всех несгораемых ящиков и шкафов, где хранились деньги и расчетные книги покойного Крутикова, и не отдает. Пущены в ход десятки уловок и хитростей, но пока безуспешно. И. Д. мучается.

9 августа 1943 года

Вчера был самый страшный из всех ленинградских обстрелов. Снаряды с дьявольской точностью ложились в центре города, главным образом на перекрестке Невского и Садовой, у трамвайной остановки. А там в это время кишело народом: воскресный день. Все это началось через несколько минут после того, как И. Д. и Мариэтта сели в трамвай № 3 и уехали. Первый же снаряд попал в трамвай № 12, идущий вслед за ними, — там было 28 убитых и 62 раненых.

10 августа 1943 года

И вот уже лето на исходе. Уже первые желтые листья лежат у нас на асфальте. Ежедневный грозный и монотонный (вот и сейчас) рев снарядов. Невольная боязнь улиц. Стремление быть поближе к парадным и подворотням, чтобы укрыться при первом же ударе. И это не только у меня… Тяжко. Трудно.

11 августа 1943 года

За окном мелкий осенний дождик. Осень. Ну и бог с ним, с этим летом! Как сказала Евфросинья Ивановна: «Мы и не видали лета красного. Только видели, как кровь течет».

Сегодня, через десять-пятнадцать минут после того как я вернулась, начался шквальный обстрел. Всего было шесть или семь снарядов. Один разорвался на улице Льва Толстого, против Рентгеновского института, второй — за огородом, против школы. И третий — на нашей территории, почти в том же месте, где погиб Крутиков.

Говорят, что это немцы метят в завод точных приборов («Пирометр»), который опять начал работать.

Фоторепортер К. рассказал мне ужасающие подробности воскресного обстрела на углу Невского и Садовой: кровавая трамвайная остановка. На мостовой лежали куски человеческих тел, бидоны, кошелки, лопаты, овощи. Многие ехали на загородные огороды или возвращались оттуда. К. видел оторванную руку с папиросой, которая еще дымилась. Свекла и морковь плавали в крови. Потом пожарные смывали кровь с мостовой и тротуара.

Должна честно сказать, что я этой трамвайной остановки очень боюсь. Она была пристреляна еще тогда, когда обстрелы были редкостью.

12 августа 1943 года

Уже начинаются поиски родных и друзей, не пришедших домой или на работу.

Доктор С., сама больная, ищет дочь. Публичная библиотека ищет сотрудницу. Наташа — инженера К., товарища сына, жившего у нее. Его нет уже третий день.

Пишу и думаю: вот-вот начнется вчерашнее. Нужно ехать в город — и боюсь. Вспоминаю слова санитарки Насти: «Уж лучше бы нам всей грудью навалиться. Либо помереть всем, либо немца сдвинуть. А так — это не жизнь».

13 августа 1943 года

За окном дождик. Серые тучи. Люблю все это. Собираюсь в Москву.

18 августа 1943 года. Москва

Вот и Москва. Долетели великолепно. С удобствами и почетом. По дороге на аэродром необычен был город — пустой, залитый луной, с прожекторами, тонущими в лунном сиянии, с «люстрами» осветительных ракет на горизонте. Штук семь неподвижных шаров висело в небе.

В Москве холодная осень. Но люди ко мне теплы и нежны…

24 августа 1943 года. Москва

Вчера в девять часов вечера в честь освобождения нами Харькова было дано двадцать залпов из 224 орудий. Все небо сверкало от сотен ракет и трассирующих разноцветных пуль. Это были точки, тире, линии и шарики. А вокруг города полыхали залпы. Мы стояли с Жанной у окна моего номера на девятом этаже. Двор под нами был светел, весь голубой, цветные блики бежали по стеклам этажей. Аплодисменты с улицы доносились к нам на девятый этаж.

5 сентября 1943 года

Нет, все-таки отлично, что я сюда приехала. Здесь кончилось то душевное состояние, в котором я была все это последнее время: когда все в душе освещено и все неподвижно, словно при свете вражеской ракеты.

8 сентября 1943 года

Важная новость: капитулировала Италия. Официально еще не сообщали, но это точно. В Донбассе мы освободили Сталино.

9 сентября 1943 года

Сегодня в шесть часов утра сообщили по радио о капитуляции Италии.

23 сентября 1943 года

Приближается день отъезда. Я свои дела заканчиваю. Только написать ничего не написала: совсем затормошилась.

9 часов 40 минут вечера

Мы освободили Полтаву. Посмотрим сегодня салют при дожде: этого еще не было…

Салют без дождя, но под тучами. От этого он гулче. Величественно и грозно.

Второй салют, за город Унечу, был при дожде. Алые и зеленые отблески зеркально отражались в мокром асфальте.

24 сентября 1943 года. Москва

Отличный деловой день. Все удалось, все успела. Во вторник, видимо, лечу.

Сегодня в Совинформбюро закружилась у меня голова. Показалось, что передо мной раскрыт весь земной шар, от Швеции до Египта, и всюду меня читают.

Надо больше писать, главным образом прозу. Хочу, чтобы меня всюду читали и любили друзья моей страны.

25 сентября 1943 года. Москва

Немцы бегут шибче, чем французы в 1812 году. Сегодня нами освобождены Смоленск и Рославль. Салют был двадцатикратный из 224 орудий.

Смоленск свободен!.. Значит, враг уже не в силах удержать оборону на Днепре.

А как будет с Киевом? С Ленинградом как будет — вот что самое главное. Значит, и он будет когда-нибудь свободен?

Как хочется туда! Радоваться — так уж там!

26 сентября 1943 года. Москва

Вернулась из Переделкина, где провела целый день. Душевно это было легче, чем я думала. Может быть, потому, что день был дивный, осенний, золотой. Я нашла два масленка и один шампиньон.

Сторожиха сказала мне: «Не ищи, не найдешь. Войне скоро конец, вот и грибов не стало».

Действительно, странно это народное поверье. Осенью, накануне войны, грибов было неестественно много. У себя на участке мы набирали целые корзины, не знали, что с ними делать. Сторожиха сказала: «Это к войне».

Переделкинский дом пуст. Главное, ни одной папки с бумагами, ни одной фотографии. Мои дневники, газетные вырезки, да мало ли что… ничего этого нет. Вернее всего, пошло на растопку печей. И хорошо, если бы только так. Грустно думать, что разрозненные и бесприютные мои бумаги бродят где-то по чужим рукам. Кто-то читает их холодно и недоуменно. Постояла в комнате, где жил наш Мишенька. Остались гвозди от той полочки, о которую я ушибла его головку, вынимая из кроватки.

Обедали у Афиногеновых. Его отсутствие очень ощутительно и воспринимается болезненно. Так и вижу его улыбку, голубую рубашку. Слышу голос.

28 сентября 1943 года. Москва

Все готово, все уложено. Хорошо было бы завтра улететь; сегодня самолета не было. Так хочется быть уже в Ленинграде. Витебское направление — это касается уже непосредственно нашего города. Надо жить и дожить до его освобождения. До разгрома там фашистов или до бегства их оттуда.

29 сентября 1943 года. Москва

Погода обещает быть прекрасной. Только бы улететь сегодня.

Сегодня столько энергии потратила на телефонные разговоры, что ее с избытком хватило бы на небольшой двигатель.

3 октября 1943 года. Ленинград

Летели мы хорошо.

Весь день шли над осенними лесами, над ними синело холодеющее небо. В Ленинграде приземлились почти в темноте (дни уже коротки), а с аэродрома в автобусе ехали в сплошной непроницаемой тьме.

За два дня при нас — еще ни одного близкого выстрела.

Стреляют где-то далеко и редко.

Из детских разговоров 1942 года. Мальчик спрашивает:

— Мама, а что такое ветчина?

Мать объясняет.

Мальчик:

— А ее кто-нибудь пробовал?

Девочка:

— Мама, а сколько весит великан? А какой паек он получает?

Третий ребенок читал стихи Лермонтова: «Клянусь первым днем варенья» (вместо «творенья»).

Дети много думали тогда о еде… как и взрослые, впрочем.

7 октября 1943 года

Эвакуированная девочка пишет матери: «Я осваиваю винтовку и читаю «Мертвые души». Она посылает матери бабочку в письме и пишет: «Эта бабочка — степная. Такой в Ленинграде нет». И приписывает в конце письма: «Прошу военную цензуру эту бабочку не выбросить случайно и не смять».

Это все из писем дочки Марии Николаевны Ф. Сама Мария Николаевна в 41-м году заведовала кино «Аре» на площади Льва Толстого. В ноябре в дом, где помещалось кино, были сброшены три бомбы замедленного действия, правда некрупные. Бомбы пролежали около трех часов, потом взорвались, одна за другой. Дом к этому времени, по требованию МПВО, был уже пуст, в кино тоже никого не было. Оставалась только Мария Николаевна. Она объяснила мне, почему: на ее ответственности был несгораемый шкаф с дневной выручкой.

Когда Мария Николаевна осталась стеречь этот шкаф, к ней вошла еще одна сотрудница и сказала:

— Я останусь с вами. Мария Николаевна ответила:

— Нет, я не хочу. У вас двое детей и старуха мать. Сотрудница возразила:

— И у вас девочка и муж на фронте.

И осталась. Еще немного позже к ним присоединился технорук, пожилой человек, сказавший про себя:

— Останусь-ка и я с вами. Все-таки мужчина.

Все трое они сидели, ожидая взрыва. Их тряхнуло, осыпало штукатуркой, поцарапало стеклом, но все остались живы. Несгораемый шкаф, где лежали деньги, от силы взрыва скрутило спиралью, так что потом пришлось выжигать дверцу электричеством.

9 октября 1943 года

И. Д. рассказал мне, что в мое отсутствие во время особо сильных обстрелов, уходя в штаб, он уносил с собой в портфеле нашего Кузю. Теперь он уже туда не влезет: очень вырос.

Из врачебного доклада Зинаиды Васильевны:

«Ребенок, раненный осколками, лежал на подушке, вследствие чего все раны были набиты перьями.

Ранена беременная на последнем месяце женщина. Ранен также и плод».

О ребенке, который просит, чтобы ко дню рождения ему подарили «противогазик».

На пустыре против нас дети играют в войну. Один из мальчиков командует отрядом. С криком: «Все силы на Лешку!» — ребята бросаются на этого Лешку, которому я не завидую.

12 октября 1943 года

Фраза, услышанная мною случайно: «В такое время юмор надо держать на привязи». Надо ли?

14 октября 1943 года

Третьего дня снаряд попал в одно из наших зданий, в комнату рядом с залом Ленина (он выступал там в апреле 17-го года с «Апрельскими тезисами»).

Обстрел начался через минуту после того, как из помещения ушли студенты. Мы пошли туда, когда еще не вполне осела кирпичная пыль, странно изменившая атмосферу комнаты: так, вероятно, бывает после извержения вулкана. В стене зияла пробоина. Единственное, что уцелело, что осталось нетронутым, — это был бюст Ленина на высокой гипсовой подставке. Он только изменил свой цвет от пыли: из белого стал сумрачно-серым. Точно изменился в лице.

Вчера во время партсобрания в том же зале Ленина снова начался обстрел. И. Д. прервал собрание, мы все разошлись.

Дела на фронте великолепны. Сегодня можно ожидать салюта или даже двух.

17 октября 1943 года

Вчера, во время сильного обстрела, я пошла в приемный покой, куда уже начинали привозить пострадавших.

Одну из первых привезли сотрудницу ГИПХа, раненную в правую руку и правую ступню. Бледная, дрожащая нервной дрожью, она крепко прижимала к груди бежевую «модельную» туфлю с правой ноги, измазанную кровью. На лице, возле рта, прямо под кожей, виден был осколок. «Торчал», — как сказал дежурный врач. Раненую сразу взяли на рентген.

Потом мы с Алевтиной Васильевной пошли на сторожевую вышку на крыше одного из наших зданий. Жутко было идти по косой, мокрой от дождя крыше и перелезать через какие-то натянутые провода. На осеннем горизонте — тяжелые, мрачные вспышки. Под ними — темные скопления домов. Купол Исаакия, шпили Адмиралтейства и Петропавловской крепости — на все это надеты теперь серые чехлы, скрывающие золотой блеск.

Начальник штаба ПВО сказал:

— Если ударит снаряд, немедленно лечь.

Но этого не понадобилось. Иначе наверняка не удержаться бы мне на покатой и мокрой крыше.

Идя обратно, вошли в другое, более близкое слуховое окно. И так уютно показалось на чердаке!

8 ноября 1943 года

Давно не писала. А событий множество. Мы уже освободили Киев. Иногда приближение конца войны отчетливо до дрожи в сердце.

Праздники провела «бурно». Вчера была на Карельском перешейке, в гостях у командующего армией.

Он давно уже приглашал меня. Вчера прислали за нами машину. И мы помчались по Кировскому в сторону островов, мимо Черной речки — места дуэли Пушкина. А там — Парголово, Токсово, хвойные карельские перелески и холмы. Все настороженное, беззвучное, затянутое осенней дымкой.

Армия активных действий не ведет. Она — заслон от финнов. Но то, что она не воюет (ее так и зовут «невоюющей армией»), видимо, точит сердца всех здешних армейцев, от командующего и до рядового бойца.

С первых же слов каждый начинает объяснять, почему они не воюют. Но, надо думать, настанет час — пойдут в бой и они. А пока здесь полный порядок. Пушки и гаубицы установлены с грозным щегольством. Для них устроены особые укрытия, из которых они выкатываются в течение нескольких секунд. Нам с гордостью объяснили, что здешний «производственный опыт» нашел уже себе применение в других армиях.

Отдохнув в штабе, мы поехали с командующим ближе к переднему краю: за три километра от финнов, откуда прошли еще пешком. И хотя я уверяла, что зимой 1942 года в армии Федюнинского была от немцев в четыре раза ближе, командующий не пожелал вести нас дальше, пояснив, что он отвечает за меня «перед литературой».

Позднее, за ужином, этот военный человек устыдил меня, профессионального писателя, цитируя неизвестные мне стихи поэтов пушкинской плеяды.

В одном месте командующий, указав на синеющие в предвечерней дымке лесистые холмы, сказал:

— Там противник.

Умиротворенный осенний пейзаж пронизан войной. Мшистая кочка, полуразрушенный шалаш, случайная куча хвороста на опушке — все это в любую минуту может открыть огонь. Тишина, безмолвие, совершенное безлюдие. А на проверку — всюду большие и малые доты, хитро окруженные проволокой с навешенными на ней металлическими предметами: чуть тронешь — и начинается звяканье и звон. Противотанковые рвы тянутся без конца.

Впервые я увидела дот; там все — металл, бетон, ничего деревянного. Это круглая крепость. Амбразуры во все стороны. Для пулеметчиков сделаны сиденья, вроде тех, какие бывают на сельскохозяйственных машинах.

Глубоко под землей — жилая часть, куда надо спускаться по трапу. Командиры дотов и артиллерийских батарей рапортовали командующему о готовности исполнить боевое задание, а также о том, чем заняты в данную минуту бойцы. Один командир очень хорошо доложил:

— Бойцы заняты отдыхом.

На одной из батарей дважды выстрелили в нашу честь из тяжелых гаубиц. Через несколько минут финны ответили.

На затерянном скрещении лесных дорог из неприметного шалашика вышло сторожевое охранение: два бойца.

Один — белорус или украинец: немолодой, усатый, сосредоточенный. Второй — горбоносый, смуглый, с легкими движениями горца.

Командующий угостил обоих папиросами, и, повернувшись спиной к финской стороне, оба потаенно закурили.

Поздно вечером, при ущербной луне, мы вернулись на машине в Ленинград.

Теперь я уже почти со всех сторон представляю себе блокадное кольцо.

26 ноября 1943 года

Снова почти наново переписала заключительную главу. И кончила, по существу, поэму. Завтра иду к Остроумовой-Лебедевой условиться насчет оформления книги. А там можно и за прозу.

В ней наметятся, конечно, свои трудности, но не будет того неистовства, какое есть в стихотворной работе.

Постараюсь, чтобы рабочая энергия этого года целиком, не прерываясь, перешла в 1944 год. Чтобы не было этого страшного чувства «начинанья на пустом месте».

Плавно-плавно оно и пойдет и пойдет…

12 декабря 1943 года

Наконец, приехали Озерецкие из Красноярска, куда эвакуированная весной 1942 года часть института попала в конце концов из Кисловодска.

Теперь, когда основные блокадные трудности позади, И. Д. счел возможным просить освободить его от обязанностей директора и выдвинул кандидатуру профессора Озерецкого. Это совпало с желанием самого Николая Ивановича. Таким образом, все устроилось хорошо.

Теперь И. Д. может снова вернуться к своей любимой истории медицины. Уже появились у нас в комнате библиотечные фолианты, томики и комплекты старых журналов. Уже наш кот Кузя спит на картотечных коробках.

И. Д. счастлив. Я тоже. Я перестану слышать о «фановых» трубах и водопроводных «точках». На всем этом поставлена точка.

17 декабря 1943 года

Вчера вечером пошли, как обычно, гулять. Ночь была сырая, теплая, скользкая, хотя Озерецкие и утверждали, что видели северное сияние.

На площади Льва Толстого хотели подробнее рассмотреть булочную, куда днем попал снаряд, но при свете ручного фонарика, конечно, ничего не увидели.

Только успели прийти домой — три-четыре снаряда ахнули подряд на той же площади.

Вчера днем там смертельно ранило бывшую здешнюю студентку, теперь аспирантку Орошанскую. У нее порваны кишки, она без пульса: надежды никакой.

Во время этого же обстрела убита наповал совсем юная студентка II курса — Верочка Березовская. И. Д. видел ее за десять минут до смерти: она выходила из «анатомички», где происходили экзамены. И. Д. спросил ее:

— Что, трясетесь? Она ответила:

— Сегодня трясутся другие. А я буду завтра. Через час она уже лежала в нашей прозекторской.

19 декабря 1943 года

Сегодня утром пошли к выносу тела Верочки Березовской. Было ясное, розовое, сухое утро. Подошли к прозекторской как раз в ту минуту, когда отъезжал грузовик с гробом какого-то моряка, также погибшего от обстрела. Взвод балтийцев следовал за грузовиком.

С трудом проникли в маленькую комнату «прощаний». Там стоял еще один гроб с женщиной под кисеей; тоже жертва обстрела. И тут же небольшой гроб Березовской. Одна только полудетская ручка, желтая, как воск, виднелась из-под искусственных лилий и роз. Прощаясь с покойницей, все целовали эту ручку.

Изголовье было обвито тюлем. Когда я хотела откинуть его, чтобы взглянуть на лицо, мне шепнули, что от головы у покойницы осталась только затылочная кость. Мать держалась стойко, но отец… вот уж подлинно убит горем.

И. Д. со студентками вынесли гроб. Грузовик пошел сначала на улицу Окороходова и остановился там перед аккуратным особнячком Стоматологической клиники, которой заведует Березовский-отец и где Верочка, будучи студенткой-медичкой, работала сестрой. Из клиники взяли скамьи на грузовик, чтобы ехать на кладбище. И тут же на улице состоялся небольшой траурный митинг.

Первым говорил И. Д., потом сотрудники клиники, затем — студентка. А в это время, не переставая, громыхали орудия. И где-то по недальним улицам звучал похоронный марш: хоронили военного. Небо было чистое, прелестное: молодая, нежная зима. Долгожданный морозец, необходимый для начала нашего наступления.

Слыша орудийный гул, Березовская-мать сказала:

— Только бы доехать до кладбища.

И было неясно — то ли она сама боится, то ли хочет спокойно похоронить дочь.

Вечер Важное сообщение по радио: огромный прорыв вражеской обороны в районе Невеля. Теперь ясно, почему гитлеровцы так свирепствуют все эти дни.

25 декабря 1943 года

Было заседание нашего партбюро и общее собрание: меня приняли в партию. В понедельник — бюро райкома. Сегодня рано утром ходили с Мариэттой в райком по поводу наших заявлений.

Мой год кончается хорошо.

28 декабря 1943 года

Тревожный день… Только было собралась идти в райком уточнять анкету — шквальный обстрел нашего района. И. Д. ушел в город по делам до вечера, и это очень волнует меня. Мы повздорили перед уходом и не простились. А в Ленинграде нельзя расставаться не прощаясь.

Как только обстрел стихнет, пойдем в райком.

29 декабря 1943 года

Трудная, грозная ночь. Три раза возобновлялся обстрел из тяжелых орудий. Снаряды падали очень близко, у дома Промкооперации. Наше здание колыхалось, как карточный домик, но мы никуда не сошли, даже не оделись. Только я с подушками перебралась на тахту, подальше от окна.

Вечер

Бюро райкома заседало за овальным столом, в большой прекрасной комнате: пол устлан дорожками, на столе — зеленое сукно. Мне задавали вопросы, а я, стоя, отвечала.

Вопрос. Почему вы не вошли в партийную организацию Союза писателей?

Ответ. Ленинградское отделение Союза писателей в настоящее время не имеет своей партийной организации. Писатели-фронтовики прикреплены к военным парторганизациям. Остальные — к заводам, где они работают.

Вопрос. Какая общественная нагрузка была у вас за это время?

Ответ. Я выступала на заводах, в клубах, в воинских частях, в госпиталях и школах.

Вопрос. Как представляете вы себе свою будущую партийную работу?

Ответ. Я, как и раньше, буду писать и выступать. Но постараюсь делать это много лучше, с точки зрения писательского мастерства. Кроме этого, буду делать все, чего потребует от меня партия.

Вопрос. Не пугает ли вас строгая партийная дисциплина?

Ответ. Нет, не пугает. Я организованна по природе.

По дороге из райкома домой я спрашивала себя: как же действительно прошел год моего кандидатского стажа? Какие изменения произошли со мной за этот срок?

Я выступала на фабриках, заводах, в воинских частях. Я писала. Верно. Но все это я делала и раньше. В чем же разница?

Это не так просто сформулировать, но разница есть. Раньше было так: напишу, допустим, удачную вещь — и рада. Неудача была мне горька. Но это была моя личная печаль и только моя радость.

Теперь же я думаю: а в какой мере то, что я пишу, полезно делу советской литературы, которая в свою очередь является только частью великого дела — процветания моей страны, первой социалистической страны в мире?

Каждое литературное произведение, логически продолженное, должно претворяться в действие. Может претвориться во всяком случае.

Я старалась мысленно проследить эту линию, угадать, что происходит за тем обрывом в конце страницы, за которым начинается жизнь.

Как действуют сейчас мои стихи? Как работало мое перо, мое оружие, в осажденном Ленинграде? Сумела ли я хоть в какой-то степени быть нужной ему? Я отвечаю за это.

Мне это поручено партией, это мое партийное дело.

30 декабря 1943 года

Тихая ночь. Только поздно вечером был слышен далекий сплошной гул: может быть, это разговаривали наши «катюши». Сообщения по радио прекрасные…Сегодня первая в этом году метель.

31 декабря 1943 года

Итак, год кончается. Новый, наступающий, сулит нам победу. Вчерашние сообщения блестящи. С восторгом слушали также о «весьма ожесточенном» налете на Берлин. Нет такого ада, который не следовало бы обрушить на голову Гитлера.