Глава тринадцатая. Извлечем уроки
Вторая мировая война была первой войной, которую американцы вели в тесном единении с другой нацией. Наш опыт во время первой мировой войны считать нечего, он был слишком коротким: мы вступили в войну незадолго до ее окончания и слишком скоро затем отказались от наших союзов, повернувшись спиной к Лиге наций. Наше сотрудничество с другими нациями было туристской вылазкой. Только вторая мировая война побудила нас вступить с другой нацией в действительное сотрудничество, в тесное единение, побудила встречаться и разрешать с ней, по меньшей мере, наши военные проблемы на правах партнеров.
Вместе с нашими партнерами мы выиграли величайшую в истории войну. И теперь возник вопрос: как обеспечить себе перевес во время мира? На этот раз мы не можем замкнуться в одиночестве и дуться на других, но должны разрешать наши проблемы в тесном сотрудничестве с другими нациями.
Чему научило нас международное сотрудничество во время войны такому, что было бы применимо к его проблемам во время мира?
Действительно полезный опыт был у нас только с англичанами. Наш союз с русскими не был настоящим сотрудничеством. Это был, если хотите, сговор с целью обуздать немцев. Президент Рузвельт за все время воины только дважды встречался с главой русского государства; мы не вели совместно с русскими никакой военно-стратегической или административной штабной работы и вплоть до самого конца были географически отделены от них нашим общим врагом. С китайцами мы тоже сносились издалека, а тот вклад в общие военные усилия, который могли внести второстепенные союзники или более крупные оккупированные страны, не был достаточно велик, чтобы создавать серьезные проблемы руководства. Но наш союз с англичанами ставил перед нами достаточно серьезные проблемы и был достаточно тесным — настолько, что его можно точно определить как международное сотрудничество, — и это был первый случай в нашей истории, когда мы как нация вступили в такое сотрудничество.
Урок, вынесенный нами из войны, в которой мы сотрудничали с англичанами, заключается в том, что они хотят всегда поставить на своем и готовы пустить для этого в ход все средства, имеющиеся в их распоряжении.
Мы узнали, что даже после заключения номинального соглашения с англичанами на международной конференции, если это соглашение не устраивает их, если они считают, что оно было навязано им против их воли, — они сделают все возможное, чтобы свести его к нулю.
Мы узнали очень много о свойствах британского мышления: англичане всегда считают себя правыми и всегда стараются подобрать факты, чтобы доказать свою правоту. Мы узнали, что они настойчивы и упрямы; если им не удается добиться желательного для них решения сразу, они не успокоятся, пока не добьются своего.
Мы узнали также, что они так безоговорочно верят в себя, так убеждены в том, что мудрость и справедливость на их стороне, что даже уважаемые английские деятели не видят ничего плохого в искажении истины, в утаивании сведений и в других неблаговидных поступках, лишь бы одержала верх и национальная воля. Они не видят ничего плохого в бесчестных действиях отдельных лиц, если эти действия совершаются во имя патриотизма, — ведь шпион, укравший документ для своей страны, не вор, а герой.
Мы узнали, что англичане крепко держатся друг за друга и что в критическую минуту они откажутся от своих личных разногласий и выступят единым фронтом.
Мы узнали, что они дальновидны и заботятся о своем будущем благополучии, заглядывая в завтрашний день.
Какое множество вещей мы узнали! Короче говоря, после того как мы научились понимать их язык со всеми его особенностями и привыкли к их национальным повадкам, мы узнали, что они такие же, как и мы.
Приведенные выше положения — это извлеченные нами уроки, добросовестно обдуманный перечень всех элементарных свойств британского характера, которые во время войны оказывали наиболее очевидное и наиболее важное влияние на наши отношения с Британской империей. Но попробуйте приложить эти выводы к тому, что вам известно о русских, или китайцах, или французах, — не покажется ли вам, что они одинаково применимы и к ним?
Словом, первый из полученных уроков гласит, что нация — всякая нация блюдет, прежде всего, свои интересы и считает законными все средства для этого.
Что касается мелких разногласий, то их было немного, если принять во внимание все обстоятельства. Возьмем хотя бы наше разногласие по вопросу о фельдмаршале сэре Бернарде Монтгомери.
Мы не любили Монтгомери. Мы считали его заносчивым до высокомерия, невежливым и невоспитанным. И скажем прямо: именно таким считали его и англичане. Говоря о своих руководителях, англичане критикуют их еще свободнее, чем мы. Они очень откровенно критиковали своих военных руководителей, и не было человека, внушавшего им большую антипатию, чем Монти. В Лондоне ходили десятки анекдотов о его невоспитанности, начиная с рассказа о том, как его осадил король. Монти, как утверждают, хвастал перед королем доблестью английских войск, называя их "мои войска", на что король ответил: "А я думал, что они мои". (Если вам не смешно, то вспомните, что это английская шутка: они, то есть англичане, считают ее смешной, и она ставит Монти на место).
Монти достиг вершин и пользовался единодушной поддержкой всех министров просто потому, что он был единственной лошадкой, на которой англичане могли тогда, по их мнению, ставить. После длинной серии непрерывных поражений на суше они одержали при Эль-Аламейне свою первую, и притом исключительно важную, победу, которая оказалась связанной с именем Монти. Наиболее осведомленные англичане считают, что честь этой победы, честь ее стратегии и тактики, принадлежит Александеру. Но Монти командовал войсками — и Монти попал на столбцы печати. Монтгомери был при Александере в Африке приблизительно тем же, чем был Паттон при Брэдли в Европе: он приводил в исполнение стратегические замыслы своего начальника — и ему приписывалась вся заслуга, и печать расточала ему хвалы.
Англичане вовсе не думали, что из Монти выйдет генерал исторического масштаба, когда назначали его командующим сухопутными силами при проведении операции «Оверлорд». Но им было важно заручиться поддержкой печати. Они ясно понимали, что их могут затмить своими размерами и своим удельным весом американские вооруженные силы, и на посту командующего им нужен был человек, имя которого могло бы стоять в газетных заголовках. Монти был таким человеком. Они считали, что помогут ему из Лондона, — у них найдутся люди в имперском генеральном штабе, — а он пусть действует на воображение всего мира, играя роль отважного, непобедимого полководца.
Итак, мы не любили Монтгомери, и англичане тоже.
Вскоре мы пришли к заключению, что он не только грубиян, но вдобавок и бездарный генерал. И к такому же заключению, я глубоко убежден, пришли и англичане. Между собой они отзывались о нем с пренебрежением. Но они сделали ставку на Монтгомери. И они пустили свою лошадку на бега. Раза два они обсуждали вопрос, не вызвать ли из Италии более надежного, хотя и менее эффектного Александера, но в последнем счете решили довести блеф до конца с теми картами, какие были у них на руках, и добиться всеми правдами и неправдами в Лондоне и в Париже, чтобы Монтгомери получил под свое командование такие подавляющие силы, с которыми ему невозможно было бы проиграть. Не забывайте к тому же, что вплоть до самых последних дней войны имперская стратегия ставила на первое место свои балканские планы. Поэтому, именно в Италии логично было оставить своего лучшего боевого генерала, который постарался выкачать из ресурсов союзников все, что ему было необходимо, чтобы продолжать свою кампанию вдоль итальянского сапога, и который под конец, прорвавшись через северную итальянскую равнину, дошел-таки до Триеста.
Итак, в общем итоге, у нас не было разногласий с англичанами даже по вопросу о способностях Монти. Он был «главным» для своего штаба, но английское правительство не питало на его счет никаких иллюзий. Англичане относились к нему лояльно, потому что в интересах империи было поддержать его авторитет. Поскольку речь шла о престиже британского оружия, поведение англичан было вполне разумно, хотя и стоило им одного — двух проигранных сражений.
Столь же разумно было с их стороны настаивать на балканском марше вместо вторжения через Ла-Манш: этот маршрут соответствовал их интересам дальнего прицела, ибо, по мнению англичан, эти интересы требовали, чтобы они попали на Балканы раньше, чем русские. В этом и заключался не составлявший никакого секрета секрет, почему их так привлекал балканский путь к победе.
Не менее разумными- с точки зрения англичан- были бесконечные происки с целью получить под свое командование американские войска и увеличить свои права на финансовые и материальные ресурсы американцев. Если бы Бразилия выставила более крупную армию, чем она послала на театр военных действий, в составе армии Марка Кларка сражалась одна бразильская дивизия, — мы, вероятно, считали бы все же уместным, правильным и естественным, чтобы она воевала под нашим командованием, независимо от того, как смотрели бы на дело сами бразильцы.
В нашем случае цифра больше, чем та, в которой выражалась численность бразильской армии, сражавшейся под начальством американского генерала, а англичане из поколения в поколение привыкли командовать колониальными армиями, и в их отношении к американским вооруженным силам — по крайней мере, в начале войны — значительную роль играл тот взгляд, что американцы, в сущности, представляют собой "такую же колониальную армию". А, кроме того, на континенте, во всех войнах, которые велись с тех пор, как Англия сделалась первоклассной державой, она вносила свою лепту в союзное дело не столько людьми и оружием, сколько руководством. Сражаться же за нее приходилось другим, ибо характерно, что она всегда ввязывалась в войны, требовавшие больше солдат, чем бывало в ее распоряжении.
Англичане никогда не сомневались в своей правоте, беря на себя роль хозяев, ибо это была та роль, которую они издавна привыкли играть.
Что касается их моральных прав на руководство, то они, наверное, были убеждены, что каждое их очко должно считаться за десять, так как совесть у них чиста. На войне каждая сторона уверена в своей правоте, но англичане были уверены вдвойне, так как считали, что они спасли человечество, сражаясь в одиночестве после крушения Франции. С их точки зрения, мы просто обязаны были отдать в их руки решение судеб войны.
Словом, англичане дрались за то, во что они верили, с убежденностью, служившей оправданием беззастенчивости, которая, впрочем, вряд ли нуждалась бы, на их взгляд, в оправдании, даже если бы моральная позиция англичан была менее прочной, так как беззастенчивость и "своя рубашка ближе к телу" до сих пор являются признанными основами международной морали.
Итак, повторим: если взять всю проблему в целом, то первый урок, который мы извлекли, заключается в том, что англичане действовали в значительной мере так, как могли действовать в таком же положении мы или русские, французы, китайцы. Они просто реагировали на все как национальная группа, имеющая дело с другими национальными группами.
Второй урок заключается в том, что, когда мы знали, чего хотим, мы, все вместе, были достаточно сильны и достаточно ловки, чтобы добиться своей цели. Англичанам не удалось навязать нам свою волю, и война была так или иначе выиграна по нашему способу. Она была выиграна путем лобового штурма на европейском континенте, без оглядки на возможное нарушение послевоенного равновесия сил в Европе.
Если бы взяли верх англичане, война была бы выиграна совершенно другим путем. Ее вели бы со средиземноморских баз, более отдаленных от американских источников снабжения, и это затянуло бы ее. И так уже тысячи американцев страдали и умирали в Италии, в первую очередь для того, чтобы обеспечить английские интересы на Средиземном море. А если бы там были сосредоточены главные усилия, то еще многие тысячи американцев сложили бы головы только для того, чтобы перекроить карту Европы именно так, как это желательно Великобритании. Это не подлежит никакому сомнению. А кроме того, вполне законно предположение, что мы могли и вовсе не выиграть войну, разве только разнесли бы континент в куски атомными бомбами.
Если бы лето и осень 1944 года, а затем зима и весна 1945 года прошли относительно спокойно для Гитлера, то никак нельзя поручиться, что его мечта закрыть для нас континент при помощи секретного оружия осталась бы неосуществленной. Все, что мы знаем, это то, что когда мы проникли на европейский континент со стороны Нормандского побережья, кривая германской промышленной продукции все еще резко поднималась, а глава германского государства верил, что он выиграет войну при помощи секретного оружия.
Вот что мы знаем, и мы знаем также, что наше наступление через Ла-Манш сломило германское государство и безнадежно разрушило гитлеровские планы. Мы знаем, что высадка союзников в Нормандии произвела ошеломляющее впечатление и вызвала стремительное развитие событий в Германии, — покушение на Гитлера и попытка государственного переворота имели место через месяц с небольшим после высадки, — а Гитлер с момента высадки до самой осени был занят реорганизацией военного командования и собиранием сил после поражения, нанесенного ему во Франции. И мы знаем, что именно настойчивость Брэдли, требовавшего, чтобы наступление продолжалось и зимой, лишила немцев передышки под укрытием Западного вала. Дьявол гнался за Гитлером по пятам с той минуты, как первый американский солдат ступил на землю Нормандии.
Не будем гадать, привел ли бы к роковым последствиям лишний год безраздельного господства Гитлера в Европе, но не подлежит сомнению, — и это записано кровью на Апеннинских горах в Италии, — что на Балканах главное усилие обошлось бы неизмеримо дороже, и эта дорогая цена, цена британских политических целей, уплачивалась бы в первую очередь американскими жизнями и американскими долларами.
Но вот наступил мир. Спрашивается, как можно применить полученные нами уроки к проблеме мира? Чтобы понять, что происходит, уже не нужно тщательно изучать коммюнике, просеивать, взвешивать и сопоставлять приказы и директивы, стараться проникнуть взором сквозь пелену военной цензуры, анализировать и производить подсчеты. О том, что происходит, открыто говорят каждый день газетные заголовки. И они открыто говорят, что наш английский партнер по-прежнему пытается стасовать карты так, чтобы, когда игра начнется, выиграла империя. Англичане подтасовывают карты так упорно и так искусно, что должно показаться, будто в наших интересах сохранить в неприкосновенности Британскую империю и встать плечом к плечу с англичанами против русских там, где их интересы сталкиваются, и не только на Балканах, но и повсюду в других местах
Одно время гитлеровской Третьей империи была предоставлена главная роль в системе европейского равновесия. Гитлеровская Третья империя приказала долго жить. И теперь нам, американцам, предлагают на самых сходных условиях исключительную привилегию — заменить Третью империю в английской политике "равновесия сил" на континенте, причем, в виде премии, мы получим еще привилегию охранять британскую мощь и престиж на Востоке силой оружия. Причем, если мы не хотим открывать пальбу из пушек на Востоке, то нам достаточно только передать оружие англичанам и голландцам, а они уже сами выполнят эту задачу.
Все это в порядке вещей. Люди, правящие Британской империей, просто заботятся о своих интересах, а честно или нечестно они поступают, и подходит ли это нам или не подходит, это не относится к делу. С другой стороны, отсюда вовсе не следует, что англичане добьются своего. Это только ирландцы, как принято думать, считают, что вся мировая политика не что иное, как английские козни. Смешно, конечно. Мир еще широк, и англичанам постоянно приходится ограничивать свои цели практически достижимым. Но тот факт, что они неизменно стараются влиять на мировую политику в таком направлении, чтобы в выигрыше оказалась империя, не только не подлежит сомнению, но и вполне понятен. Точно так же этот факт не дает оснований для ложного вывода, что англичане — или высшая раса, или шайка негодяев. Они просто группа людей, которые блюдут свои интересы. Они продолжают действовать во время мира так же, как действовали во время войны. Когда от Уинстона Черчилля власть перешла к лейбористам, ничто не изменилось. Да и почему было ждать изменений? Разве м-р Эттли считается меньшим английским патриотом, чем его предшественник? Англичане могут расходиться во взглядах на то, как надо делить их национальный доход, но никто из них не желает, чтобы доход империи в целом оказался урезанным. Английская внешняя политика направлена на обеспечение дохода и безопасности английских граждан. Да и может ли быть иначе? Как и всякий делец, Британская империя в своих сделках с остальным миром может выторговать ту или иную выгоду в обмен на такую же; или, наоборот, конъюнктура может заставить ее удовольствоваться меньшим, чем она бы хотела, как это было, когда по воле и решению американского партнера победа над Германией была одержана в Северо-Западной Европе, а не на Балканах. Но англичане всегда спрашивают ту цену, которая устраивает их, и сделка всегда изображается перед покупателем как обоюдно выгодная. Кто ожидал бы другого?