Мелодрама с собачьей комедией. — Шутка Брянского. — Пропажа пуделя. — Воспоминания о П. И. Толченове.
Кому из нас в детстве своем не доводилось читать в учебных книжках наивно-трогательного анекдота о необыкновенной собаке кавалера Обри-Мондидье? Из этого анекдота, или исторического происшествия, французский борзописец Жильбер-Пиксекур, в 1819 году, состряпал театральную пьесу, которая, в переводе, была играна немецкими актерами в Петербурге, под названием: «Обриева Собака» (историческая мелодрама в 3-х действиях), где, разумеется, главное действующее лицо была четвероногая артистка, как уже видно и по заглавию пьесы. Эта мелодрама имела на немецкой сцене большой успех. Актер Толченов попросил тогдашнего переводчика Шеллера перевести эту пьесу для своего бенефиса[18]. Какой-то петербургский немец выучил своего белого пуделя для этой роли и получал за него поспектакльную плату, которой никто из двуногих артистов тогда еще не получал. Немец был, конечно, очень доволен, что он получать гонорар с обоих театров за своего воспитанника.
1820 года, 26-го апреля, был назначен бенефис Толченова. В конце афиши, по настоянию собачьего антрепренера, было напечатано: «Дабы рукоплескания не устрашили сию собаку, просят почтеннейшую публику не аплодировать при ее появлении».
Толченов, чтобы приучить к себе пуделя, с которым у него в 3-м действии была эффектная сцена, упросил немца взять его к себе на квартиру (чуть-ли даже и немец, вместе с собакой, не переселился к нему).
Репетиции делались при полном освещении и все шло как следует: собака играла свою роль также хорошо на русской, как и на немецкой сцене: одно только последнее явление 3-го действия, где собака, узнав чутьем убийцу своего господина, бросается на него с лаем и хочет его искусать, — не ладилось.
На немецкой сцене роль убийцы играл известный в то время трагик Вильде и ловко отбивался от разъяренного пса, что производило большой эффект; но наш Павел Иванович Толченов был очень неловок и неповоротлив и никак не умел приноровиться к собаке. Зычный ли его голос, напоминающий иногда собачий лай, или русская речь, к которой еще не привыкла немецкая собака, только дело не ладилось. Толченов лез из кожи, а пудель на него не бросался; тявкнет раза два, да и успокоится, завертит хвостом и побежит назад — и преступление остается не наказанным!
Как тут быть? Сцены этой нельзя было исключить, потому что на ней основана развязка мелодрамы; и потом, такое исключение было бы оскорбительно для самолюбия русского артиста, что он, по своей неловкости, не может подделаться под собаку и должен уступить немцу. Раз двадцать пробовали эту роковую сцену, но дело решительно не ладилось. Наш Павел Иванович раскраснелся, как вареный рак, и сам измучился, как собака, а результат был один и тот же. Но немец, говорят, «обезьяну выдумал», как же ему было не придумать тут какого нибудь кунштюка! И вот собачий антрепренер подбежал к Толченову и говорит ему:
— Подождите, Павел Иванович, я придумал, что надо будет сделать! — И, в ту же минуту бросается со всех ног из театра.
Репетиция остановилась да несколько минут; все были в недоумении: куда исчез? Что такое он придумал? Наконец, немец возвратился с торжествующим лицом и с колбасою в руке.
— Вот возьмите ее, Павел Иванович, эта штука нас выручать будет.
Павел Иванович разинул рот, взял колбасу, но никак не мог взят в толк, зачем тут явилась колбаса?
— Да что же я с нею буду делать? — спрашивает раздраженно трагик.
— А вот извольте посмотреть, — отвечает немец.
Он дал собаке понюхать колбасу и та от удовольствия завертела хвостом, навострила уши и начала бегать за своим хозяином. Тот отправляется за кулисы и, держа колбасу в правой руке, перебегает через сцену и отмахивается от собаки, а она, с неистовым лаем, кидается на него, желая выхватить соблазнительную колбасу. Эта поспектакльная плата, разумеется, ей была вкуснее той, которую получал за ее труды собачий эксплуататор. Толченов попробовал этот кунштюк, как показал ему немец, — и сцена вышла очень эффектна, даже страшно было смотреть: с таким остервенением Обриева Собака бросалась на злодея; казалось, что она его в клочки разорвет, благодаря этой спасительной колбасе.
Толченов успокоился; потирал руки от удовольствия и уже заранее предвидел, какой громадный эффект произведет эта раздирательная сцена завтра, в день его бенефиса. Одно только его огорчало, что почтеннейшую публику на афише просят не аплодировать собаке, а потому и он из-за нее должен лишиться заслуженного аплодисмента. По совету немца, он дал собаке съесть колбасу, чтобы она знала наперед, какую награду получит за свою роль; но, однако, решено было на завтра, в день представления, вовсе ее не кормить, чтобы голодный пес в точности и с большим успехом исполнил эту сцену.
На следующее утро, на последней репетиции, все прошло, как нельзя лучше. Бенефициант был в полном удовольствии, потому что все билеты были распроданы; собачий антрепренер поглаживал своего воспитанника и рассчитывал заранее, сколько он получит поспектакльной платы. Один только голодный пес был не в духе; он, вероятно, недоумевал, за что люди так несправедливо и жестоко с ним обходятся, и почему же, за все его старание, с вчерашнего вечера не дают ему ни куска хлеба? Вспоминая вчерашнюю колбасу, он часто подходил к бенефицианту: поглядит на него жалобно, повертит хвостом, понюхает и пойдет прочь!
— Потерпи, Тромпет (так звали Обриеву Собаку), потерпи! Если ты попал на эти доски, надо же и тебе принести некоторую жертву для искусства.
Наконец наступил роковой вечер. В первом действии у собаки нет роли. Хозяина ее, Обри Мондидье, убивает Макер (Толченов), его однополчанин, из зависти, и где-то в лесу зарывает его в землю, Второе действие: театр представляет лесистую местность, с высокими вдали горами и с хижиной на первом плане. Глухая ночь; при поднятии завесы музыка играет аллегро и, немного погодя, появляется Обриева Собака; перебегает с горы на гору, наконец перескакивает через плетень и прямо бросается к хижине, у дверей которой привязан шнурок от колокольчика; она его дергает, лает изо всей мочи и царапает лапами двери.
Дело, изволите видеть, в том, что она по следам нашла могилу своего господина, разрыла ее и прибежала к знакомой ей старушке известить ее об этом несчастье[19]. Старушка выходит с фонарем и спрашивает ее:
— Что случилось, Тромпет?
Но Тромпет, конечно, не может ей рассказать все в подробности: он только лает и тащит ее к себе за платье; старушка ничего не понимает. Наконец собака хватает поставленный на пол фонарь и бежит со сцены. Старушка, напоследок смекнув, что, верно, случилось какое-нибудь несчастье, следует за нею.
Сцена, как видите, очень эффектна, но публика, предупрежденная афишкой, вела себя, в то старое доброе время, очень сдержанно и не нарушала тишины. Я уверен, что нынче непременно бы вызвали собаку за эту сцену.
В 8-м действии, хотя правосудие и видит, что кавалер Обри умер насильственною смертью, но преступника не могут отыскать; подозревают одного крестьянского мальчика, немого от рождения, племянника той старушки; все улики против него, в числе которых окровавленный заступ нашли в сарае, где он спал в эту мочь. Но немой ничего не может сказать в свое оправдание.
Вот тут-то и должна была разыграться знаменитая сцена с колбасой. Этой сцены, кроме бенефицианта, я думаю, больше всех ждал голодный Тромпет. Он за кулисами не отходил от злодея Толченова, все протягивал нос к его правой руке.
Но, увы! и бенефициант, и собачий антрепренер обманулись в своем ожидании и в этой кровавой драмы судьба сыграла с ними собачью комедию.
Покойный Яков Григорьевич Брянский (тогда еще молодой человек) изображал кавалера Обри и, как я уже сказал, был убит в конце 1-го действия; и вот ему вздумалось, от нечего делать, за кулисами пошкольничать: он послал купить себе колбасы и поджидал, спрятавшись, выхода Толченова. Дело подходит к развязке. За кулисами послышался испуганный крик преступника и отчаянный лай Обриевой Собаки. Все действующие лица бросаются с любопытством к решетке сада, мимо которой следует пробежать Толченову со своей собакой. Вот он появился, размахивает руками и кричит во все горло:
— Отбейте от меня эту собаку, она меня растерзает!
Собака, старясь схватить, целый день ожидаемую, колбасу, которую держит Толченов в руке, прыгает и неистово лает. Злодей Толченов, для большего эффекта, остановился посреди сцены и продолжает махать руками, как бы отбиваясь от разъяренного животного; но в эту самую минуту Брянский, спрятавшись в укромном местечке, почмокал из-за кулис и выставил свою руку с колбасой. Собака оглянулась и растерялась. Две колбасы разом!
Выбрать одну из них было делом двух или трех секунд. Толченов поднимал руку с колбасой выше своей головы, а Брянский держал колбасу чуть не на полу: Тромпет обернулся к убийце хвостом и повернул назад в кулису.
Надобно было видеть бедного Толченова в эту ужасную минуту! Он не знал, что ему делать. Бежать за собакой — неловко, потому что он сам бежал от нее. Окончательно растерявшись не менее собаки, он попробовал-было снова закричать:
— Отбейте от меня эту собаку!..
Но ее, действительно, уже отбили от него, а вместе с нею отбили у него и лучший эффект из его роли! Как только он произнес эту несчастную фразу, публика расхохоталась; все действующие лица тоже не могли удержаться от смеха. Словом сказать, дело вышло дрянь; полное fiasco, как говорят итальянцы. На беду тут и немец не мог ничего поделать; когда он выпустил из-за кулис своего воспитанника, так в ту-же минуту побежал на другую сторону сцены, чтобы взять своего пуделя и вознаградить колбасой за его старание; но, прибежав туда, он не менее Толченова был поражен плачевным результатом. Немец бесился, Толченов свирепствовал, а на противоположной стороне Обриева Собака с жадностью уплетала свою поспектакльную плату. Толченов до того расходился за кулисами, что чуть не опоздал выйти на сцену в последнем своем явлении, которое, разумеется, вызвало новый смех.
Короче сказать, собачья комедия, сыгранная с ним, много повредила успеху мелодрамы… А все немец виноват: колбаса все дело испортила. Кое-как кончили пьесу, в которой, разумеется, добродетель торжествует, а порок наказан. Лишь только опустилась завеса, как поднялся на сцене шум, крик и суматоха. Толченов и немец выходили из себя. Главное, они хотели добиться: откуда взялась другая колбаса? Кто ее подбросил голодному псу? Стали расспрашивать, искать закулисного злодея, но все напрасно. Преступление осталось покрыто мраком неизвестности! За неимением виноватого, Толченов накинулся на правого — на бедного немца: зачем-де он перебежал на другую сторону и этим дал возможность злонамеренности — подбросить другую колбасу. В повторение этой пьесы, разумеется, уже не могла повториться эта злодейская штука и колбаса вполне достигла своей цели. Немец стоял на стороже, собака делала свое дело на славу, и мелодрама — в то время дала несколько полных сборов. Но курьезная история с собакой еще не окончилась. Она, как я уже выше говорил, была взята к себе Толченовым на квартиру; он иногда с нею прогуливался, а в свободное время вместе с нею проходил на дому эффектную свою сцену.
Но вот, в одно роковое утро, когда вечером того дня должна была идти эта собачья мелодрама, собака пропадает! Весь дом пошел вверх дном. На дворе шум, крик, беготня. (Мы жили тогда с ним в одном доме). Это было в начале сентября; все повысовывались из окошек.
— Что случилось? Уж не пожар-ли? — спрашивают друг друга.
Наконец появился на дворе и Толченов, растрепанный, в беспорядке и впопыхах. Дело объяснилось: пропала Обриева Собака! И надо же быть такому несчастью: пропала именно тогда, когда она стоит на афишке! Случись подобная катастрофа с актером, его бы роль выучил другой и дело бы пошло своим порядком, а как найдешь другого ученого пуделя? Просто придется отменить спектакль.
Можете себе представить, что чувствовал в эти ужасную минуту бедный Толченов! Собака чужая, он взял ее на свое попечение, он должен за нее отвечать, заплатить, и какую еще сумму потребует с него собачий антрепренер! Как угорелый, бросается он за ворота, бежит по улице, озирается во все стороны, расспрашивает встречного и поперечного, — все напрасно! Чуть где услышит собачий лай на дворе — заглянет туда… Нет, нигде нет, пропал и со шкурой четвероногий артист! Наконец он увидал будку, у дверей которой спокойно дремал будочник, опершись на свою классическую алебарду. Толченов подбежал к нему, неистово толкнул его; будочник спросонья рот разинул от страха и пододвинул к плечу свою алебарду.
— Не видал-ли белого пуделя? — говорит ему Павел Иванович. — Не пробежал-ли он здесь?
Будочник хотя и оторопел, но весьма логично отвечал ему:
— Мало-ли тут собак бегает; всех не разглядишь.
— Да! много ты увидишь во сне, чорт тебя возьми! К чему вас здесь ставят, дураков; вы ни за чем не смотрите, дрыхнете на часах, — я вот на тебя пожалуюсь квартальному.
И, облаяв бедного будочника ни за что ни про что, побежал далее.
Будочник с своей стороны, разумеется, отсыпал ему вдогонку горсть порядочной руготни и, может быть, подумал:
— Делать-то вам, господам, нечего, так вы вот только по улицам собак гоняете.
Наконец, после долгих исканий и беготни, Толченов решился отправиться к немцу, чтоб сообщить ему об этом ужасном происшествии. И какова же была его радость: беглянка первая его встретила в дверях. По всем вероятностям, собаке, наконец, надоело проходить с Толченовым каждый день свою роль и она удрала к своему хозяину.
Теперь, для полной характеристики моего героя, я нелишним считаю сказать о нем еще несколько слов.
Павел Иванович Толченов был из купеческого звания; начал он свою актерскую службу на московском театре, но во время нашествия французов, в 1812 г., переселился в Петербург.[20] Он был человек добрый, хотя и занимал всю жизнь свою амплуа злодеев, тиранов и интриганов, а потому, по привычке, он постоянно хмурил брови и смотрел зверем, как-будто каждого хотел пугнуть своим грозным взглядом. Характера он был вспыльчивого и раздражительного, с достаточной дозою самолюбия, что и служило иногда поводом его молодым товарищам дразнить его и подчас школьничать с ним; подобных проделок, какую с ним сыграл Брянский, можно бы еще много привести, но я отложу это до другого раза. Толченов имел одно важное достоинство: он был, как говорят в школах, твердач. Всегда отчетливо выучивал свои роли и отчеканивал с буквальною точностью каждое слово.
Горячился на сцене он вообще довольно холодно, не увлекался и любил рисоваться на сцене; особенно это ему было сподручно, когда разыгрывал классические трагедии из греческой, или римской истории: тут его ходульная игра была во всей своей забавной красоте, хотя в его физиономии ни греческого, ни римского не было положительно ни одной черты. Он был очень богомолен: не только во все праздники, но чуть-ли не каждое воскресенье певал в домовой церкви театрального училища на клиросе; знал твердо все гласы, тропари, ирмосы, кандаки и проч. не хуже иного соборного дьячка.
Любил он иногда к какой-нибудь двунадесятый праздник, когда много бывало народу в церкви, щегольнуть своим зычным голосом: возьмется читать Апостола, кончит и самодовольно, с торжествующим лицом, отправляется на клирос, поглядывая на всех, как-будто хочет сказать: «Да, пусть-ка так дьячок прочтет!»
Еще у него была странная слабость: он не пропускал почти ни одного пожара; не только в том околотке, где он проживал, но готов был скакать на извозчике и в отдаленную часть города. Я помню, как-то случился пожар в банях Таля, у Красного моста. На другой день, на репетиции, я подошел к Толченову и спросил его:
— Что, Павел Иванович, были вы вчера на пожаре?
— Был, — отвечал он с недовольным лицом, — да что это за пожар? Не успел я приехать, как уж все потушили.
— Ну, что-ж и слава Богу, — сказал я.
Но Павел Иванович, полушутя, возразил на это мне:
— Велика важность! Таль человек богатый, не разорился бы, если бы и все бани сгорели.
Вот он какой был злодей… на словах. Это, я полагаю, все происходило от его зверского амплуа, оттого-то он и любил сильные ощущения.
В уборной с ним была постоянная потеха: тут он всех распекал поочередно: портные, сапожники и парикмахеры никогда ему не могли угодить и бегали от него, как от огня. Бывало не смей никто из молодых актеров подойти к тому зеркалу, против которого он расположится. Однажды он, завитой в папильотки, сидел перед своим зеркалом и с нетерпением ожидал парикмахера, чтоб он его припек. Несколько уже раз посылал он портного за ним. Наконец подбегает к нему со всех ног парикмахерский мальчик со щипцами.
— Тише, тише, болван. Что ты точно с цепи сорвался, этак меня обожжешь, — ворчит раздраженный трагик.
— Помилуйте, Павел Иванович, щипцы почти совсем простыли.
— Так ты меня холодными хочешь припекать? — вскричал он и прогнал мальчугана из уборной.
Впрочем, находили на него подчас и добрые минуты; это случалось по большей части тогда, когда ему доводилось играть в новом костюме: тут он одевался прежде всех и, важно охорашиваясь, разгуливал по сцене. Станет-бывало перед кем-нибудь из товарищей подбоченясь и, молча глядя ему в глаза, начинает покачиваться с боку на бок. Помолчит, помолчит и, не дождавшись от него ни слова, скажет наконец:
— А ведь новый-то костюм хорош.
И отойдет в сторону.