Арест брата и его заключение в крепость. — Смерть Новицкой. — Высылка П. А. Катенина из Петербурга.
Смею надеяться, что благосклонные мои читатели, судя по предыдущим главам, не упрекнут меня в обычной слабости пожилых людей — хвалить безусловно свое доброе старое время. Теперь я, например, расскажу один грустный факт из жизни моего покойного брата, Василия Андреевича, случившийся с ним в самом начале его сценической деятельности.
Подобный факт в настоящее время, благодаря справедливости милосердного нашего Государя, конечно, не может повториться; и мне тем прискорбнее вспоминать о нем, что тут была замешана личность, которая должна возбуждать в каждом русском человеке невольное к себе уважение.
В 1822 году, 9-го марта, на четвертой неделе великого поста, был у нас в театральном училище домашний спектакль, под руководством кн. Шаховского. Я участвовал в этом спектакле и брат мой пришел посмотреть меня. Тогда был директором театров Аполлон Александрович Майков.
По окончании первой пьесы, в которой я играл, мы с братом вышли в танцевальную залу, где тогда поместили учебные столы и скамейки, которые были сдвинуты на самый конец залы. Отойдя к стороне, мы прислонились к одному из этих столов и начали разговаривать между собою; он делал мне некоторые замечания насчет сыгранной мною роли. Во время антракта зала наполнилась нашей театральной публикой; на другом конце этой длинной залы были кн. Шаховской и Майков; мы, загороженные от них толпою, вовсе их не заметили и продолжали спокойно разговаривать. Вдруг Майков подбежал к нам и с резким выговором обратился к брату: «как он смел сидеть в его присутствии?»
Брат, озадаченный такою неожиданностью, несколько сконфузился и отвечал, что, во-первых, он не сидел, а стоял, прислонясь к столу; во-вторых, вовсе не видал его.
Майков не хотел слышать никаких оправданий и явно старался своею грубостью вызвать моего брата на дерзость.
— Ты мальчишка, — говорил он ему, — я научу тебя уважать начальство! Ты не смотри на то, что я хожу в старом фраке, я все-таки твой директор и не позволю тебе забываться передо мною!
Все это было сказано громко, при всех.
Брат мой побледнел от негодования и твердо отвечал ему:
— Повторяю вам, ваше превосходительство, что я вас не видал. Что же вам еще от меня угодно?
— Хорошо, хорошо! Я проучу тебя за эту дерзость! — сказал он и, отойдя от нас, начал опять разговаривать с кн. Шаховским вполголоса.
Мы с братом были в изумлении от такой нелепой выходки Майкова, тем более, что он был человек очень простой и вовсе невзыскательный к другим на счет наружных знаков уважения. Брат мои вскоре ушел домой.
Следующий затем день прошел очень спокойно и мы полагали, что тем и кончится эта вздорная история. На третий день, 11-го марта, часу в десятом вечера, приехал к нам на квартиру квартальный надзиратель Кречетов, с предписанием военного генерал-губернатора Милорадовича — взять моего брата и немедленно отвезти под арест. — куда же именно, он не хотел ему сказать. В этот вечер, по счастию, матушки нашей не было дома. Брат наскоро должен был собраться, простился с отцом, который дал ему на всякий случай денег; он сел на санки с квартальным и поехал. Дорогою этот благородный исполнитель правосудия сказал брату, что он имеет предписание отвезти его прямо в Петропавловскую крепость и что если с ним есть деньги, то пусть отдаст их ему, потому что у каждого арестанта в крепости их отбирают, но что он непременно после найдет случай ему их доставить. Брат поблагодарил его за это предостережение и отдал ему 100 руб. ассигн., полученные от отца. В 10 часов вечера за ним затворились крепостные ворота и представили его коменданту Сукину, который, не зная настоящей вины арестанта, приказал его отвести в каземат под таким-то №. Страшную ночь должен был провести молодой человек, не знавший за собою никакой вины, которая бы требовала такого тяжелого наказания; его грустное положение увеличивалось еще более мыслью: как должно испугать нашу матушку, когда она, наконец, узнает об этом несчастий.
Матушка воротилась домой часов в 12 ночи. Разумеется, от нее скрыли это происшествие. Она, по обыкновению, заглянула в комнату моих братьев; постель брата Василия была постлана, но его отсутствие ее не удивило: она знала, что брат всегда поздно возвращался от Катенина (его учителя), и, ничего не подозревая, пошла в свою спальню, На следующее утро, часов в 6, отец наш поехал к Евгении Ивановне Колосовой (известной в свое время знаменитой пантомимной танцовщице), давнишней приятельнице нашей матушки, сообщить ей об этом грустном происшествии и посоветоваться с нею, какие тут принять меры. Часов в 8 Колосова, приехала к нам и вошла в спальню нашей матушки, которая еще не вставала с постели. Накануне этого дня умерла балетная танцовщица Новицкая, жившая над нами в том же доме.
* * *
Эта бедная страдалица была вопиющею жертвою грубого самовластия нашей тогдашней театральной администрации.
Девица Настасья Семеновна Новицкая была в то время первая танцовщица, несравненно талантливее Истоминой, воспетой Пушкиным; но она была не очень красива, лет 25 или 26, и поведения безукоризненного. Она была учительницею танцев в Смольном монастыре, Екатерининском институте и пользовалась особенною благосклонностью вдовствующей императрицы Марии Феодоровны. Тогда граф Милорадович ухаживал за танцовщицей Телешовой. Дидло приготовил какой-то новый балет, в котором главную роль назначил Телешовой, а второстепенную, ничтожную — Новицкой. Последней это показалось обидно; она просила Дидло избавит ее от этой роли, а дат ей протанцевать отдельно какое-нибудь pas. Дидло сказал об этом графу Милорадовичу; тот призвал Новицкую к себе и объявил ей, что если она не будет танцевать в назначенной ей роли, то он, граф, посадит ее в смирительный дом. Эта угроза так сильно подействовала на Новицкую, что она на другой-же день захворала нервическою горячкою и все время бредила, что ее одели в арестантское платье с «латкой» на спине. Императрица Мария Феодоровна, узнав о тяжкой болезни Новицкой, прислала к ней своего лейб-медика Рюля, которому мать бедной девушки объяснила причину болезни своей дочери. Рюль оказал ей медицинское пособие и обо всем слышанном от матери Новицкой, довел, разумеется, до сведения Государыни Марии Феодоровны. Это дошло до графа Милорадовича и он, желая чем нибудь загладить свой жестокий поступок и успокоить больную, приехал сам навестить ее. Новицкой в это время сделалось несколько получше: она пришла в память… Но едва ей сказали о приезде графа, как с нею, от испугу, сделался новый бред; болезнь усилилась — и через несколько дней Новицкой не стало!
* * *
Матушка удивилась такому раннему посещению Колосовой, но полагая, что она приехала посмотреть Новицкую, сказала ей:
— Ты слышала, Евгения Ивановна, о нашей соседке? Как жаль ее, бедную.
— Да, жаль, — отвечала Колосова, — но теперь нечего о ней говорить. Что тебе чужое горе. Вставай-ка поскорее: теперь не время прохлаждаться.
— Да что же такое случилось? — спросила матушка.
— Вставай, говорю тебе, поедем вместе выручать Базиля!
— Как? Что это значит?
— А то, что он со вчерашнего вечера сидит где-то под арестом.
Всякий поймет, что должна была чувствовать в эту минуту мать, нежно любившая своего сына. Ей подробно рассказали обо всем и она залилась слезами. В это время приехал к нам и Катенин, который также был извещен о нашем домашнем горе. Все сообща начали советоваться, как поступить в таком случае; наконец решили, чтобы матушка лично просила гр. Милорадовича о помиловании.
Катенин тут же написал просьбу и матушка вместе с Колосовой поехала к Милорадовичу. Правителем канцелярии генерал-губернатора был тогда Н. И. Хмельницкий, известный театральный писатель. Колосова смело обратилась к нему, как к человеку, всем нам знакомому. Первый ее вопрос был: «где находится брат наш?»
Хмельницкий долго не хотел говорить, как бы боясь открыть государственную тайну; но, наконец, обе женщины умолили его и он сказал, что брат посажен в Петропавловскую крепость. Матушка, едва удержалась на ногах. Колосова упросила Хмельницкого доставить им возможность увидеть графа и лично подать ему просьбу нашей матушки.
Этот храбрый генерал, герой 1812 года, русский Баярд, как его называли, имел репутацию доброго и благородного человека… Но рыцарь без страха не всегда бывает без упрека …
Хорошенькие девушки и миловидные женщины пользовались постоянною его благосклонностью и перед ними наш русский Баярд готов был преклонить колена с рыцарскою любезностью.
В тот период времени он почти ежедневно бывал у кн. Шаховского и ухаживал за одной хорошенькой танцоркой, родственницей князя.
Отец и мать мои тогда полагали (может быть, и ошибочно), что кн. Шаховской, в отмщение моему брату, настроил Майкова придраться к нему, а вместе с тем вооружил и гр. Милорадовича против него.
Матушка наша, поддерживаемая Колосовой, едва могла войти в приемную графа. Он вышел… она бросилась к его ногам и, рыдая, подала ему просьбу… Раздраженный граф грозно закричал ей:
— Меня слезы не трогают, я видел кровь!
Эта странная фраза была сказана им со строгим выражением лица и с полным убеждением, что он сказал и логично, и убедительно.
Что он видел кровь, в этом, конечно, никто не сомневался; но какое же отношение эта кровь имеет к слезам испуганной и отчаянной матери, пришедшей умолять о пощаде своего сына?
Граф начал читать ее просьбу и еще более обнаружил негодования. Он ударил рукой по бумаге и сказал:
— Вот за это одно слово его надо отдать в солдаты!
На этот раз граф сказал уже вовсе нелогично.
Мать подает просьбу о помиловании сына. Чтобы ни было написано в этой просьбе, сын ее ни в каком случае не может быть тут ответчиком.
Матушка от слез и душевного страдания ничего не могла говорить; но тут Колосова, которая была неробкого десятка, вступилась за нее и энергично начала упрекать графа в его жестокости и несправедливости. Граф, наконец, умилостивился, начал успокаивать матушку и, посадив ее, сказал:
— Этот урок был нужен молодому либералу, который набрался вольного духу от своего учителя Катенина; впрочем, нынешний же день велю его освободить…
Матушка воротилась домой несколько успокоенная обещанием графа; однако-ж, брат мой был возвращен из крепости на другой уже день вечером.
В каземате он просидел 42 часа. Немного, для ежедневного рапорта коменданта; но слишком достаточно для того, чтобы дать понятие, как в то доброе старое время умели ценить и поощрять талантливых и начинающих артистов.
Матушка наша была одна из тех робких, мягкосердечных и впечатлительных натур, воображению которых, зачастую, самые обыденные житейские неприятности представляются в преувеличенном виде. Что же она, бедная, должна была перечувствовать в продолжении этих двух суток!
Господь дал ей силы перенести эти ужасные потрясения, но такая строгость ничем не вызванная со стороны моего брата, могла бы стоить ей жизни. Добродушный коменданта Сукин, отпуская моего брата из крепости, сказал ему:
— Я, по моей должности, никогда не бываю в театре, но слышал от моих знакомых, что вы артист даровитый; вот, теперь, как вам придется представлять на сцене какого-нибудь арестанта, вы, побывши у нас, конечно, еще натуральнее сыграете свою роль. Прощайте, сударь. До свидания я уж вам не скажу (смеясь, прибавил он). Я к вам в театр не езжу, так, дай Бог, напредки и вам не посещать нас грешных. Желаю вам успехов. Не поминайте нас лихом.
Легко себе вообразить, в каком мы были восторге, когда брата воротился из крепости: мы не помнили себя от радости. По той же, вероятно, причине и г. квартальный надзиратель позабыл возвратить брату деньги, полученные им от него в самые грустные минуты; он, конечно, не хотел напоминать ему прошлого горя.
Недели через две или три, брат мой письменно просил Кречетова о возвращении своих денег; но так как расписки в получении их квартальный не давал, то, конечно, и не считал себя обязанным возвращать их. Когда же отец наш написал ему, что будет жаловаться обер-полицмейстеру, то отец Кречетова пришел к нашему отцу и умолял пощадить его сына, не срамить его перед начальством, и что он сам, наконец, даст честное слово заплатить вместо своего сына всю сумму сполна. Отец мой не жаловался, а отец Кречетова не возвратил денег. Благородный же сын его получил, года через два, чин высокоблагородия и был долгое время частным приставом в нашей части.
В том же 1822 г. И. А. Катенин был выслан из Петербурга; и вот что вызвало на него эту опалу, знаменитая трагическая актриса того времени, Катерина Семеновна Семенова, вторично вступя на сцену, долго не хотела удостоить моего брата чести играть с нею и вообще отзывалась о нем с пренебрежением. Все трагедии она играла тогда с Брянским. Главная причина ее нерасположения к моему брату была, во первых, его дружба с Александрой Михайловной Колосовой — ее соперницей по театру[13]; а во вторых, будучи сама прежде ученицею кн. Шаховского, она принадлежала к его партии и крепко не жаловала Катенина на его злой язык и строгую критику. В первый раз она начала играть с моим братом в трагедии «Поликсена», соч. Озерова[14], 18-го сентября (А. М. Колосова тогда отошла от театра и была в Париже). Семенова играла Гекубу, брат — Пирра, а роль Поликсены занимала молодая воспитанница театрального училища Азаревичева, ученица Семеновой. Эта шестнадцатилетняя девушка не имела никаких средств — ни внешних, ни внутренних — для сильных трагических ролей и, разумеется, была очень слаба и неудовлетворительна (впоследствии она перешла на роли служанок). Семенова, по окончании трагедии, при вызове собственно ее, вывела вместе с собою и свою ученицу. Такая закулисная протекция показалась многим неуместна, потому что этой воспитанницы никто не думал вызывать. Надо заметить, что вызовы тогда имели важное значение и считались большою наградою артистам. Раздалось шиканье. Катенин сидел в первом ряду кресел, и так как он имел в то время значительный авторитет в кругу истых театралов[15], так, вероятно, был главным тут зачинщиком; он закричал:
— Семенову одну!
Гордая Семенова, не привыкшая к такого рода протестам, возмутилась этой демонстрацией и на другой же день формально пожаловалась гр. Милорадовичу, который, в своей неограниченной власти, запретил Катенину посещать театры. Понятно, что такое лишение сильно раздражило страстного любителя театрального искусства; он не скрывал своего негодования и не стеснялся в своих резких отзывах на счет губернаторской власти, что, вероятно, не могло не дойти до графа.
Но этим дело еще не кончилось. Покойный государь Александр Павлович был тогда в отсутствии, кажется, за границей. Прошло месяца полтора после этого рокового спектакля и в продолжении этого времени гр. Милорадович, по всем вероятиям, донес Государю о поступке Катенина; может быть, даже увеличил его вину.
Как бы то ни было, только в одно «прекрасное утро» (и именно 7-го ноября) я пришел к Катенину часов в 11 и просил прослушать меня в какой-то новой роли; он занялся со мною, — вдруг входит слуга и докладывает, что приехал полицмейстер Чихачев. Катенин очень удивился.
— Что что за посещение? Что ему от меня надобно? — сказал Катенин, велел его пригласить в гостиную и вышел к нему.
Я остался один в кабинете и вскоре услыхал оттуда довольно крупный разговор; хотя слов я не мог расслышать, но по тону Катенина ясно было, что с ним творится что-то недоброе. Чрез несколько минут он вернулся в кабинет с воспаленным лицом и в сильном раздражении.
— Ну, поздравь меня, Петруша: меня высылают из Петербурга!
— За что?
— Не знаю.
— Когда же?
— Сию минуту; мне не дают даже законных 24-х часов; Чихачеву приказал граф Милорадович теперь же вывезти меня за заставу: он там ждет; я сейчас должен дать ему форменную подписку — не въезжать в обе столицы.
Говоря это, он сед к письменному столу.
— Прощай, — сказал он, поцеловав меня; — кланяйся брату и всем своим.
Я вышел из кабинета, увидал Чихачева и опрометью бросился домой с этим печальным известием. (Мы жили тогда на одной улице с Катениным). Брата моего тогда не было дома, а отец и мать мои были изумлены этим неожиданным происшествием. Через час карета Катенина, запряженная в четверню, промчалась мимо нашего дома; он высунулся из окошка и поклонился нам, а позади его скакал Чихачев на своей паре. В то время это происшествие не только нас, но всех лиц, знавших Катенина, сильно поразило.
Все удивлялись строгости наказания, за такой далеко не важный поступок, отставному гвардейскому полковнику, храброму и заслуженному офицеру, пользовавшемуся благосклонностью императора, как хороший и исправный служака и талантливый писатель[16]. Впоследствии я слышал от некоторых моих знакомых, что его подозревали принадлежавшим к какому-то тайному обществу, что многие были уже на замечании у правительства и что Александр I, не желая делать огласки и наказывать явно опасных либералов, дал секретное предписание петербургскому и московскому генерал-губернаторам — следить за ними и при случае дозволял им, придравшись к этим господам, высылать их немедленно из столицы. Так было и с Катениным[17].
Он, по высылке из Петербурга, остановился в одном из трактиров на Петергофской дороге, известном под названием «Красного Кабачка», устроить свои дела и распорядиться домашним хозяйством: надобно было сдать городскую квартиру, продать экипажи, лошадей, перевезти свое имущество, мебель и огромную библиотеку в свое родовое имение, куда он должен был переселиться. (Его деревня и село, с барским домом, находились в Костромской губернии, не далеко от Чухломы). Все эти комиссии принял на себя наш отец; мало этого, он, желая чем-нибудь отблагодарить учителя своего сына, вызвался сопровождать Катенина в его деревню и разделить с ним на первое время скучное его одиночество и изгнание из столицы. Жертва была немаловажная, ибо он, в первый раз, в жизни решился оставить жену и свое многочисленное семейство: до тех пор он положительно никуда не выезжал из Петербурга. Мы с братьями и с отцов нашим, а также многие полковые товарищи Катенина, друзья и знакомые несколько раз навешали его в Красном Кабачке. Наконец был назначен день отъезда, — тяжело было нашей матушке и нам расставаться с отцом нашим!..
В Красном Кабачке был заказан прощальный обед; нас было человек двадцать, в числе которых были Андрей Андреевич Жандр, Николай Иванович Бахтин и много преображенских офицеров: Хвощинский, Хрунцов, Яков Волховской и двоюродный брат Павла Александровича, Александр Андреевич Катенин, который тогда еще был прапорщиком. После обеда, усадили мы горемычных наших путешественников в дорожный возок, пожелали им счастливого пути и грустные воротились домой. С этого времени брат мой остался без учителя и должен был все свои новые роли приготовлять уже сам собою. Помня уроки своего наставника, он продолжал неусыпно работать и с каждою новою ролью все более и более приобретал расположение публики.
Чтобы не наскучить моим почтенным читателям рассказами в минорном тоне, я перейду в мажорный.