Время директорства А. М. Гедеонова. — Обычай анонсов. — Почетное гражданство. — Поднесение кубка. — Обед у директора. — Характеристика его. — Прекрасная Елена. — Фанни Эльслер. — Муравьева.
В 1833 году был назначен директором петербургских театров действительный статский советник Александр Михайлович Гедеонов, служивший до того времени в Москве, при Оружейной палате. Предшественник его кн. Гагарин, как я уже говорил прежде, был гордый аристократ, недоступный для подчиненных. Новый директор, с первого своего шага, оказался человеком совсем другого склада и характера. Когда артисты всех трупп ему представлялись, он был одинаково приветлив, прост и любезен с каждым из них. Можно сказать, что первым своим дебютом он сумел расположить всех в свою пользу. Вступив в должность, он обратил особенное внимание на драматическую труппу, бывшую, при князе Гагарине, в полном пренебрежении. Гедеонов посещал наш театр почти ежедневно; замечал успехи молодых артистов и поощрял их, или похвалой или материальным вознаграждением. В первый же год своего директорства, он занялся переустройством Театрального училища: его ходатайством и старанием было приобретено огромное здание против Александринского театра, в собственность дирекции; туда вскоре были переведены: театральная школа, контора, швальня, гардероб и нотная контора, находившиеся, до того времени, в разных домах; тут же отведены были квартиры школьным учителям, гувернерам и театральным чиновникам.
По его домогательству, театральный бюджет был значительно увеличен… Короче сказать, хозяйственная часть и вообще театральная администрация изменились во многом к лучшему. До Гедеонова драматическая и оперная труппы не были разделены, и оперные артисты, как-то: Осип Афанасьевич Петров, Ефремов, Шемаев и другие участвовали в драматических спектаклях; потом он уничтожил обыкновение давать малые комедии и водевили перед балетом, как говорится, для съезда, что, конечно не могло быть приятно для актеров, потому что на их игру публика не обращала никакого внимания и хлопала… только дверями. В то время покойный И. И. Сосницкий, как старший артист (которому, конечно, не весело было играть для съезда), передал мне несколько ролей из своего репертуара, как-то: «Воздушные замки», «Шалости влюбленных», «Своя семья», «Говорун» и другие. Кажется, Гедеонову также мы были обязаны уничтожением так называемых « анонсов », т. е. возвещений публике о спектаклях на следующие дни. Эта традиция, вероятно, вела свое начало с того времени, когда еще не печатались афиши. Молодые артисты обязаны были ежедневно, по очереди, являться в театр, в черном фраке и белом галстуке, и в одном из антрактов, выйдя за переднюю занавесь, анонсировать, что «завтра на здешнем театре представлена будет такая пьеса, а на Большом такая-то». Если приходились тут бенефисы, то и об них надо было сообщить. Особенно на масленице, при утренних и вечерних спектаклях, эти нелепые анонсы были просто нестерпимы. Старшие актеры были, конечно, избавлены от этого удовольствия…
Впрочем, я помню однажды, в чей-то бенефис, Сосницкий играл «Говоруна» (ком. Хмельницкого). В конце пьесы он остается один на сцене — и вместо последних стихов:
Но мне пересказать об этом остается
И всем и каждому, кто первый попадется.
Он (обращаясь к публике) заменил их следующими:
Чтобы, наконец, вас чем-нибудь занять,
Дозвольте честь иметь теперь вам сказать:
«Завтрашний день, на здешнем театре, российскими придворными актерами представлено будет» и проч… Аплодисменты и общий хохот перервали эту неожиданную выходку любимого артиста и фарс удался вполне.
В конце 1830-х годов последовал высочайший указ, по которому артисты императорских театров, первого разряда, прослужив двадцатилетний срок, имеют право получать потомственное почетное гражданство. Этою милостью мы были обязаны инициативе и ходатайству А. М. Гедеонова, и можно сказать, что это было действительно капитальное доброе дело, сделанное им для артистов. До того времени звание придворного артиста не имело никакого определенного положения в обществе. Хотя они и дети их не принадлежали к податному состоянию, но собственно никакими гражданскими правами не пользовались. Придворные певчие, например, получали чины, по выслуге положенных лет; но чиновники, поступая на сцену, не имели права пользоваться своими чинами и лишались их в продолжении своей службы при театре. Вследствие такого правила, кн. Тюфякин (о котором я говорил в прежних главах моих Записок) и посадил актера Булатова на съезжий двор, хотя он имел тогда чип титулярного советника. Понятное дело, что царская милость не могла не вызвать в нашем закулисном мире общего восторга — и старшие артисты того времени почли за долг благодарить директора, который был главным виновником этой милости, и, в память совершившегося события, преподнести ему какой-нибудь вещественный знак их признательности. По испрошении предварительно, через министра двора кн. Петра Михайловича Болконского, высочайшего соизволения, артистами был тогда заказан изящный серебряный кубок с позолотой, приличными атрибутами и надписями, с таким же блюдом, на котором были вырезаны фамилии артистов, участвовавших в подписке для этого подарка… И вот, в одно прекрасное утро, старшие артисты драматической, оперной и балетной труни явились со своим приношением к Александру Михайловичу. Он был глубоко тронут изъявлением нашей благодарности… и через несколько дней мы получили приглашение к нему на обед. Первый тост, как следует, был предложен хозяином за здоровье Государя императора и все единым сердцем и устами провозгласили ему многая лета! Второй тост артисты не замедлили провозгласить за здоровье радушного хозяина, а третий тост был выпит, по предложению Александра Михайловича, за процветание искусства и за успехи русского театра.
Обед прошел шумно и весело… Вообще этот достопамятный день имел характер какого-то семейного праздника и оставил в нас самые отрадные впечатления и надежды. Прежние директора не приучили артистов к подобному обхождению, держали их в почтительном отдалении от себя, а иные держали их, как говорится, просто, в черном теле. Мы все были обворожены лаской и любезностью нашего нового начальника; нам тогда казалось, что судьба, наконец, сжалилась над русским театром и послала нам директора, который с любовью будет стараться об успехах нашей родной сцены; что он будет смотреть на артистов, как на свободных художников, которые могли бы ему иногда, не стесняясь, откровенно высказывать свои мнения, не подражая Молчалину:
«Что нам — (дескать) не должно сметь свое суждение иметь».
Да, все это, конечно, многим из нас приходило тогда на мысль… Но, увы!! не всегда безоблачное утро бывает порукой хорошего дня. Отдавая справедливость полезной деятельности покойного Александра Михайловича в продолжении первых годов его управления театрами, та же справедливость обязывает меня показать и оборотную сторону медали…
Хотя и говорит латинская пословица, De mortuis aut bene, aut nihil, но если бы следовать этой добродушной пословице, тогда бы и историю нельзя было писать… Есть люди, которые (как уверяли астрологи) явились на свет под счастливою звездой, или (как гласит народная поговорка) родились в сорочке. Эти баловни природы, без особенных трудов и способностей, быстро выдвигаются вперед, им все удается: задумают они жениться — невесты попадаются им с богатым приданым, а если такового не имеется в наличности, то судьба пошлет им красавицу жену, которая поможет мужу занять видное место в общественном положении и благодетельно посодействует его карьере по службе… Так или иначе, но Александру Михайловичу по службе постоянно везло. Все близко знавшие его должны согласиться, что он был человек очень добрый; но и добрые люди бывают своенравны, капризны, самолюбивы и упрямы, а с такими качествами и от добрых людей может произойти много зла. Не даром же сказал какой-то француз или итальянец, что добрыми желаниями и намерениями ад вымощен. У Александра Михайловича был очень странный характер или, лучше сказать, у него не было никакого. Он был иногда вспыльчив до безрассудства и упрям до ребячества; самолюбие его никогда не допускало в нем мысли, что он может в чем-нибудь ошибиться. Трудно мне теперь определить: с которого времени начал он утрачивать прежнюю симпатию к себе в своих подчиненных; но едва ли не с тех пор, как лишился своей доброй и милой жены… только положительно можно сказать, что с этого времени он охладел к драматической и оперной труппам и обратил все свое внимание сперва на балетную часть, а потом на французский театр. Прелестная попрыгунья Терпсихора дала coup de pied и Талии и Мельпомене, и наш александринский пасынок опять отодвинулся на задний план. В доказательство тому можно привести на память, как в то время монтировались драматические спектакли; на постановку новой пьесы режиссеру с трудом удавалось выпросить у дирекции несколько десятков рублей… Грустно вспомнить, в каких жалких и разнокалиберных костюмах, при каких безобразных декорациях, представлялись тогда «Гамлет», «Лир», «Дон-Карлос», «Разбойники» и многие другие пьесы[54].
Здесь следует обратить внимание на то, что ни при одном из директоров, предшествовавших Гедеонову, театральная дирекция не имела такого огромного бюджета, получая чуть-ли не ежегодно значительные к нему прибавки, и при всем том, в конце года, оказывался постоянный дефицит… Из этого можно заключить, что Гедеонов был нерасчетливый администратор; он тратил десятки тысяч без всякой пользы для театра и отказывал в нескольких сотнях рублей, в которых бывала крайняя необходимость…
В ту пору была в Театральном училище, в числе других воспитанниц, одна юная дщерь Терпсихоры, единственная дочь какой-то простой, бедной женщины; ее звали Еленой… имя знаменательное: от ее тезки погибла Троя, и Мейерберов Бертрам (в «Роберте») из целого кордебалета прелестных дев, восставших из могильных склепов, избрал Елену соблазнить Роберта-дьявола. Хотя Елена Театрального училища не могла назваться прекрасною Еленой, но она была ловка и грациозна… Его превосходительство, как я уже выше сказал, был тогда вдовец; он обратил особенное внимание на развивающийся талант этой воспитанницы, подававшей большие надежды… а надежда и любовь — родные сестры. Юная дева не могла не заметить особенной к себе благосклонности или, короче сказать, склонности своего начальника и потому, подавая надежды относительно своего искусства, она, как девушка себе на уме, рассчитала не лишать надежды своего начальника. Хотя ему тогда было уже далеко за 60 лет, но звезды блистали на его груди и всесильное его могущество пророчило ей блестящую перспективу взойти на театральный горизонт звездою первой величины. Расчетливая дочь Терпсихоры не решилась пренебрегать отеческим вниманием своего протектора. Если она не могла его полюбить, то почему же было ей не пококетничать с ним, в ожидании будущих благ! Как бы то ни было… но они сблизились и его превосходительство нашел, что ей оставаться в училище долее ни к чему, что она довольно уже успела в хореографическом искусстве, и он поторопился выпустить ее из училища… Он, как всесильный султан, мог, конечно, рассчитывать на безмолвную покорность доморощенной одалиски, но эта хитрая одалиска повела свое дело иначе, и горделивый султан, как Магомет II, подчинился обворожительной Роксолане. Любовь, как известно, с незапамятных времен делала чудеса. Если она заставила сурового деспота и хитроумного кардинала Ришелье танцевать с кастаньетами перед Анной Австрийской, то чему же удивляться, что закулисный султан начал плясать по дудке ловкой танцорки. Сделавшись фавориткой директора, она сумела до того овладеть им, что он готов был исполнять ее малейшие желания и снисходить к ее капризам; тогда, разумеется, многие из балетного люда начали искать ее протекции, а так как она делала все, что хотела, из своего протектора, то тут зачастую хромала справедливость по балетной части.
Получив такой прочный апломб на сцене и за кулисами, юная дочь Терпсихоры, конечно, не могла иметь соперниц, которые бы осмелились стать с нею на одну доску… Все новые балеты того времени ставились собственно для нее. Но… увы! будучи фавориткой директора, она не могла сделаться любимицею публики. Озлобленные театралы, обожатели других танцовщиц, может быть, более даровитых, нежели она, зачастую ей шикали, что много вредило по службе тем из ее подруг, которые решались с нею соперничать. В то время знаменитая Фанни Эльслер прислала в дирекцию из-за границы предложение ангажировать ее на несколько представлений, но, не получив удовлетворительного ответа, решилась приехать в Петербург без зова. Гедеонов принял ее очень холодно и сказал ей, что, по финансовым соображениям, он не имеет возможности в настоящее время исполнить ее желание, зная наверно, что такой могучий талант срежет с ног его фаворитку; но покойный Государь Николай Павлович, узнав о приезде Ф. Эльслер, пожелал ее видеть и пригласил дебютировать в первый раз на придворном театре в Царском Селе.
В этот спектакль шли две пьесы: одна французская, другая русская (в которой я участвовал), а в антракте должна была танцевать Эльслер свою чудную качучу. Гедеонов, по своей обязанности, конечно, должен был, скрепя сердце, присутствовать на этом представлении. Часа в 4, все артисты, участвующие в спектакле, были приглашены в одну из дворцовых комнат к обеденному столу; русские артисты заняли одну половину, французские — другую; между последними поместилась и Фанни Эльслер. Подле меня сидел Василий Васильевич Самойлов, и мы с ним заметили, что французские артисты, в угоду-ли директору, или из национальной гордости, как-то холодно относились к знаменитой немецкой гостье. Это возбудило в нас досаду… Только что налили нам в бокалы шампанское, я шепнул Самойлову: «хватим-ка, брат, за ее здоровье!» и тут же оба с пим вытянулись во весь рост и дружно гаркнули: «à la santé de la célèbre Elssler!» Все поднялись вслед за нами, подняли бокалы, и французское «vive Elssler!» слилось с русским громогласным «ура!!» Может быть, французским артистам была и не по вкусу наша выходка, но мы с Самойловым были очень довольны тем, что нам первым довелось чествовать знаменитую гостью. Она, конечно, не могла не заметить, кто были запевалы этой овации, и наградила нас приветливым поклоном и очаровательным своим взглядом. Фанни Эльслер, как и следовало ожидать, произвела в этот спектакль фурор. Государь, вся царская фамилия и весь Двор были в восторге.
Эльслер дебютировала на Большом театре в балете «Жизель», который не пользовался особенною любовью публики, и едва ли этот выбор зависел от нее самой. Может быть, дирекция нашла какое-нибудь затруднение назначить другой балет, более эффектный. Я как теперь помню этот спектакль. Петербургская публика иногда удивляет своими странностями: то она поверит на слово заграничным отзывам об артисте и примет его с шумными аплодисментами, то как-то недоверчиво отнесется к нему, несмотря на европейскую его славу[55]. Последнее случилось и с Фанни Эльслер: при первом ее выходе в упомянутом балете встретил ее ледяной холод, ни одна рука не пошевелилась для аплодисмента; у другой танцорки ноги бы подкосились, но она была не такова. «А! господа (конечно, подумала она), вот как! вы не верите тому, что было обо мне писано в Европе, — так я же вам докажу, с кем вы имеете дело»… и — пошла писать на славу! Только она кончила свое первое pas, как весь театр разразился оглушительным аплодисментом. Вскоре, по высочайшей воле, ее ангажировали в Петербург на три года.
Понятию, что при таком светиле, явившемся на нашем балетном горизонте, счастливая звезда директорской фаворитки должна была померкнуть. Тогда Гедеонов был уже директором театров в обеих столицах и он, с горя, заблагорассудил перевести петербургскую Елену на московскую сцену; но и туда переселилась она не на радость. Московские театралы, поклонники первой тогдашней балерины Санковской и других танцовщиц, начали враждебно преследовать петербургскую незваную гостью, и зачастую угощали ее шиканьем. Москва за своих стоит горой и эксцентричный антагонизм этих балетоманов дошел, наконец, до того, что в одно из представлений какого-то балета, в котором первенствовала петербургская Елена, выброшена была из верхней ложи к ее ногам — мертвая кошка! Мщение, конечно, перешло уже границы всяких приличий; но когда разгуляется московская широкая натура, она принимает чудовищные размеры.
Виновного[56], разумеется, не отыскали, но после этой кошки его превосходительство начал зверем смотреть на московский балет и сократил прежние на него расходы.
О дальнейших похождениях Елены я не помню подробностей; знаю только, что она возвратилась, по отъезде Эльслер, в Петербург, а потом уехала в Париж, кажется, там танцевала, без особенного успеха, на сцене Большой Оперы и, наконец, умерла в Париже в 1857 году. Но слухам, она была добрая женщина и зачастую укрощала вспыльчивого и раздражительного своего патрона, через которого, может быть, приходилось ей терпеть иногда напраслину и клевету. Хотя Ф. Эльслер уже не в первой своей молодости посетила Петербург, но дивным своим талантом, грацией и особенно мимикой могла обворожить любого юношу… О стариках я уже не говорю; они все были от нее без ума, кроме Гедеонова, разумеется, который не обращал никакого внимания на ее сценическое торжество и видел в ней только нарушительницу своего закулисного счастия.
Балетмейстер Перро поставил для Ф. Эльслер несколько новых балетов, с прекрасною музыкой композитора Пуни[57]; замечательнейший из них «Катарина, дочь разбойника», где она обнаружила в полной силе свой огромный талант. Надо сказать, что и окружавшие ее, в то время, танцовщицы чуть-ли не на подбор были красавицы; знаменитый танец с ружьями (pas de fusils), под предводительством Катарины, производил постоянный восторг в публике.
Помню я еще небольшой балет соч. Перро, под названием «Мечта художника», в котором наша будущая знаменитость Муравьева представляла амура; ей тогда было лет 15. Я видел, как за кулисами, в одно из представлений этого балета, Эльслер целовала ее, как бы меньшую сестру и наследницу ее славы. При окончании трехлетнего ангажемента Ф. Эльслер, Гедеонов, по обоюдному соглашению с Перро, пригласил из Парижа танцовщицу Карлотту Гризи (Гризи была фавориткою Перро), а Ф. Эльслер предложил на один сезон перейти на московский театр. В Петербурге Гризи, сменив Фанни, не заменила ее, а Фанни в Москве производила такой же фурор, как и в Петербурге, потому что ей не могли помешать никакие московские знаменитости.