Отношения А. М. Гедеонова к артистам. — Барон Левенштерн. — Неприятности со мною по поводу нового контракта. — Рассрочка прибавки разовых во целковому на год.
Для полного описания личности А. М. Гедеонова я должен упомянуть еще об некоторых чертах его странного характера. У него была претензия создавать самому таланты и хотя его креатуры, по большей части, не пользовались успехами на сцене, но всегда загораживали дорогу людям, имевшим истинное дарование. К первоклассным артистам он вообще относился как-то недоброжелательно и, при случае, всегда готов был сделать им что-нибудь неприятное; так, например: Тальони, Ф. Эльслер, Рубини, Тамбурины, французские артисты Алланы (муж и жена), Брессан, покойный мой брат, жена его, В. В. Самойлов, сестра его Вера Васильевна и некоторые другие, зачастую имели с ним неприятные объяснения и столкновения. На молодых же актеров и актрис, начинавших пользоваться любовью публики, или обративших на себя внимание высокопоставленных особ, Гедеонов всегда косо поглядывал, как бы в предупреждение, чтобы они не вздумали забыться перед ним, будто желая им сказать: «вы-де не слишком надейтесь на покровительство кого бы то ни было, а без меня немного от этого выиграете!»
Упомянув выше о Тальони, я не могу обойти молчанием одну щекотливую историю, случившуюся с Гедеоновым во время ее пребывания в Петербурге; рассказы об этом происшествии долго гуляли по городу с разными прибавлениями.
Был у Александра Михайловича старинный приятель, отставной заслуженный генерал, георгиевский кавалер, остзейский барон Левенштерн — страстный поклонник Тальони; но так как он был человек вовсе не богатый, то, пользуясь приятельскими отношениями к Гедеонову, постоянно бывал в его директорской ложе. Однажды, на вечере у графа Воронцова-Дашкова, Гедеонов, сидя за картами, бранил Тальони и говорил, что напрасно эта старуха к нам приехала, что теперь зачастую, при ее представлениях, театр бывает далеко не полон, и публика явно к ней охладела. Барон Левенштерн не мог не вступиться за свою любимицу и сказал, что это не справедливо, что он не пропускает ни одного ее представления.
— Что ж мудреного, — сказал Гедеонов, с язвительною улыбкой, — вы всегда у меня в ложе и смотрите даром, а не за деньги.
Раздразненный барон кинул карты, вскочил из-за стола и бросился на своего неделикатного приятеля. Окружавшие их гости, конечно, поспешили их развести, но гр. Воронцов приказал им обоим подать шляпы и попросил их окончить свою ссору не в его доме. Иные говорили, что ссора эта едва не кончилась дуэлью; другие прибавляли такие варианты, что я считаю лучше о них умолчать. Но как бы то ни было, а барон Левенштерн с тех пор не показывался уже более в директорской ложе.
Сообщу моим читателям об А. М. Гедеонове еще несколько анекдотов и фактов, которых случилось мне быть свидетелем, или слышать о них от людей вполне достоверных.
Однажды был поставлен какой-то новый балет, на который была затрачена довольно большая сумма, но он не имел успеха. В день третьего или четвертого представления этого балета, поутру, по заведенному порядку, подают Александру Михайловичу так-называемую «рапортичку» о сборах с обоих театров. Увидя, что на Александринском театре, где шла в тот день какая-то старая трагедия или драма — почти полный сбор, а на Большом, где шел новый балет, не разобрано билетов и третьей доли, он швырнул рапортичку и яростно вскрикнул:
— Ну, чего эта глупая публика не видала на Александринском театре? Ломится на старую пьесу, а нового балета смотреть не хочет.
Еще у него была неблаговидная странность: он терпеть не мог, когда его о чем нибудь просят: тут, первым его движением было непременно отказать, как бы ничтожна ни была эта просьба, хотя после он иногда и соглашался исполнить эту просьбу. Например, мой брат и его жена Александра Михайловна имели в своих контрактах условие: каждые два года пользоваться, если пожелают, отпуском в Москву, где могли дать несколько представлений и получить там бенефисы. В одно прекрасное утро явилась Александра Михайловна к Гедеонову заявить, что в этот год она с мужем желает отправиться в Москву.
— А имею я право вам отказать? — спрашивает он.
— Нет, по смыслу контракта не имеете никакого права.
— Да?.. Ну, в таком случае поезжайте.
В 1842 году приходилось мне заключить новый контракт, последний перед окончанием 20-ти летней моей службы. Года за три до того, я получал уже поспектакльную плату по 3 р. серебр. До истечения срока моего контракта за шесть месяцев, по принятому правилу, я подал в контору заявление, в котором сказал, что, относительно прибавки к получаемой мною поспектакльной плате, я предоставляю на благоусмотрение начальства, как обыкновенно в таких случаях писывали. Все мои товарищи и однокашники давно меня обогнали по этой статье, хотя я работал не менее их; я тогда играл по 170 и 180 раз в год. Полагая, что добросовестная и усердная 19-ти летняя моя служба дает мне некоторое право надеяться, что меня сравняют с моими сверстниками, что директор обратит внимание и на то обстоятельство, что я в свои бенефисы ежегодно ставил по две и по три свои пьесы, за которые от дирекции ничего не получал. Одна «Ложа 1-го яруса», игранная в продолжение трех лет около 100 раз, принесла дирекции порядочную прибыль…
Проходили месяцы, а о результате моего заявления не было никакого ответа; наконец, недели за две до возобновления моего контракта, я получил из конторы бумагу, где сказано, что его превосходительство назначает к получаемым уже мною 3-м рублям поспектакльной платы, еще два рубля. Хотя я и чувствовал, что заслуживал более двухрублевой прибавки, однако же готов был согласиться на предложенное мне условие, но жена моя и мой зять Евгений Макарович Семенов, который служил тогда секретарем директора, уговаривали меня, прежде чем подписать контракт, лично попросить Гедеонова об увеличении разовых… Крепко мне этого не хотелось, но наконец решился, в той надежде, что до того времени я никогда ни о чем его не просил. Перед тем днем, когда я намерен был явиться к директору, Семенов посоветовал мне прийти пораньше, пока никто еще не успел его рассердить. Случалось еще и такое обстоятельство: если его превосходительство накануне проигрывал в карты (что бывало с ним зачастую, благодаря его упрямству и настойчивости), то тут, говорят, к нему приступу не было. Вот, на другой день, ровно в 9 часов утра, я уже был в канцелярии директора; Семенов сидел за своим столом и являлся уже к директору с докладом. Я осведомился у него — в каком расположении его превосходительство? и он отвечал мне: «ступай смело; сегодня он кажется, встал с постели правою ногой»; и точно в это время послышалось из его кабинета насвистывание какого-то балетного мотива, что, по замечанию близких к директору людей, означало доброе, расположение его духа… Я также собрался с духом, и с приличною покорностью вошел в его кабинет. Его превосходительство пил чай и небрежно рассматривал какие-то бумаги. Увидя меня, он с благосклонною улыбкой обратился ко мне: «Здравствуй, Петр Андреевич, что скажешь?»
Его благосклонность меня несколько приободрила и я отвечал ему:
— Ваше пр-во, я пришел к вам с покорною просьбой…
Слово просьба в одну секунду изменило его физиономию… Он прихлебнул чай, потер свои бакенбарды и, не глядя на меня, спросил:
— О чем ты хочешь просить?
— Насчет моего контракта.
— Ну, да, так что же? разве тебе не прислали из конторы моего предписания?
— Прислали, в. пр-во.
— Теперь ты будешь получать поспектакльной платы, вместо трех — пять рублей. Я надеюсь, что ты доволен?
— В. пр–во, мои сверстники по службе давно уже получают по 8 и даже по 10 р., а я работаю не менее их…
— Ну! так! вы ничем недовольны, вам что ни назначь, все мало! — вскрикнул он запальчиво.
От этой любезности меня что-то кольнуло в сердце и легкая дрожь пробежала по спине; я, как ошеломленный, не мог вдруг собраться с силами и, помолчав немного, спросил его:
— За что же вы изволите сердиться, в. пр–во?
— А вот за то, что ты недоволен тем, что я тебе назначил, и смеешь требовать еще прибавки!
— Я не требую, а прошу вас, в. пр — во.
— А я тебе не даю, и не только не даю, но не дам и того, что сперва назначил; оставайся на прежних трех рублях!
Я, не глядя в зеркало, чувствовал, что начинал бледнеть… Прошла минута тяжелого молчания.
— Чем же я заслужил, на 19-м году усердной службы, такую немилость? — спросил я его, наконец.
— А вот тем, что ты недоволен.
— Если это вас так раздражает, то я отступаюсь от моей просьбы и безропотно приму то, что вы уже мне назначили.
— А я тебе говорю, что не дам; оставайся на прежнем положении, а если ты недоволен, то можешь подать в отставку!
— В. пр–во, в будущем году я получу царскую пенсию за двадцатилетнюю мою службу; я семьянин, у меня четверо детей, так если бы вы и вовсе отняли у меня поспектакльную плату, я и тогда бы не подал в отставку.
— Ну, это твое дело; как знаешь, а я все-таки не дам тебе пяти рублей… Прощай.
Когда я рассказал Семенову о решении директора, он очень удивился и старался успокоить меня тем, что эта превосходительная вспышка зачастую не имеет никаких дурных последствий и что дело, конечно, уладится в мою пользу. Но тут дело не в трех или пяти рублях, а в незаслуженной обиде! Товарищи мои, которые узнали обо всем этом, также говорили мне, чтобы я не огорчался; что и с ними, при заключении новых контрактов, бывали такие истории; что, с первого раза, этот своенравный барин раскричится и откажет, а потом смилуется и даст то, что у него спросят; что не может быть, чтобы он решился отнять у меня прибавку, уже однажды им назначенную; другие советовали мне сходить к нему вторично и снова попросить его… Но я был слишком горд для того, чтобы выканючивать себе вполне мною заслуженное. Через неделю после этого происшествия, потребовали меня в контору для подписания контракта. Я пришел туда, читаю контракт и вижу, что его превосходительство действительно взмиловался — контракт заключен был на 3 года: в 1-й год я оставлен на прежних 3 р., на 2-й прибавлен один рубль, на 3-й — еще один. Я подписал контракт. Но его превосходительство не ограничился одною этою милостью: до этого времени, три года кряду, мне назначался бенефис в начале апреля, первый по открытии спектаклей после Пасхи, в пору довольно выгодную; но на этот раз мне был назначен бенефис 19-го мая, когда половина петербургских жителей перебирается на дачи; вследствие этого, в день моего бенефиса театр был пуст наполовину и на мою долю пришлось едва 600 р. И так, в эти два года, по милости его превосходительства, я не досчитался в моем домашнем бюджете, по меньшей мере, тысяч около двух, но зато его превосходительство своим поступком со мною доказал, что он тверд в своем слове и может когда, как говорится, выдержать характер…