I
Кто не видал новосадского молебствия, не читал Максима Исповедника, не ходил на богомолье в Банковский монастырь, не ел «шкембе-чорбаса» в Царьграде, не жил у мадам Клейн в Белграде и не пил казанлыкской розовой водки, тот ничего не знает и не понимает. Ах ты, моя радость, казанлыкская розовая водочка! В твоих алкогольных блестках таятся сотни томов, посвященных самым замечательным эпохам болгарской истории, полным бесчисленных великих и славных подвигов, демосфеновского красноречия, атилловских походов, ватерлооских сражений и пр. и пр. Кто хоть однажды отведал тебя, тот никогда тебя не забудет, а кто попивает частенько, тот произведет в болгарской истории не одну чрезвычайно важную психологическую революцию. И я когда-то пил тебя, и я восхищался твоим ароматом, и я имел счастье испытать твою усладу… Ах, веришь ли, до сей минуты помню я твое могучее животворное воздействие, твое нравственное и физическое влияние. Испивая тебя, смертные боги ощущают такую дивную радость, какой не испытывают ни те, кому по вечерам перед сном чешут пятки, ни даже те, кому господь бог послал неожиданное наследство. А как ты светла, как прозрачна! Серебро, бриллиант, слеза, капля росы, кристалл, украшающий церковное паникадило… Возьмите хрустальный бокал, наполните его до половины этой божественной влагой, закройте двумя пальцами левый глаз и поглядите на нее правым… Хо-хо-хо! Слеза, черт ее возьми совсем! Понятное дело, если бы все это не было неоспоримой аксиомой, казанлыкцы не были бы казанлыкцами, а были бы… скажем, сопотевцами или калоферцами и гологан-беи не могли бы удобрить всемирную историю своими именами. Так-то! И напрасно Захара гордится своими слоеными пирогами, Эни-Захара — своими юродивыми, Пловдив — своими дамами и простоквашей, которую продает арап у фонтана, Тырново — своими постоялыми дворами и «Мальтийской песней», Габрово — своими ставнями и каменным мостом, Эдирне — своей халвой и патриотизмом, Царьград — своим рахат-лукумом, Станимака — своим монашеским происхождением, Ахело-Бургас — своей соленой рыбой, Рущук — своими мостовыми, а Краставо село — своими тыквами! Смешные города и смешные горожане! Как невозможно сравнить Париж с Женевой или Лондон с Оряхово, так же точно и Казанлык невозможно сравнивать … с чем вам хотелось бы? — ну, скажем, с Дыбене.
Но Казанлык обладает и другим, еще более важным преимуществом. Представьте себе, что вы — путешественник и впервые вступаете в этот город роз. Смотрите внимательно! Уверяю: он произведет на вас обворожительное впечатление. Май, начало весны; деревья убрались нежной, прозрачной листвой, поля покрылись цветами, сладко поют соловьи, направо и налево чирикают птички, кругом — весело, мило, прекрасно; даже в воздухе разлит какой-то безмятежный покой. И посреди всего этого, словно Венера среди нимф, алеют сады роз, стараясь изо всех сил раздразнить наше обоняние, выставить напоказ свои не поддающиеся описанию прелести, доказать нам свое превосходство над другими произведениями природы…
Но и это еще не все. Если вы любите красоты природы, то обратите внимание и на царство млекопитающих, а именно на сыновей и дочерей Евы, которым позавидует любая роза и которые с полным правом считаются царями и царицами природы. Черные глаза, красиво изогнутые брови, белое лицо, розовые щечки, алые уста, длинные ресницы, стройный стан, высокая грудь… Ах, замолчите, ради бога: я люблю поспать, а во сне мне снится разное… Если вам случится быть в Казанлыке, свяжите себе сердце крепкой веревкой из козьей шерсти, а то очень легко можете остаться без кровоочистителя… Вас окружат миловидные ангелочки, на вас будут смотреть очаровательные глазки, вам улыбнутся нежные губки, причем все это с таким ангельским выражением, с такой кротостью, что вы того и гляди отдадите им свое сердце. Словом, кто из вас ни взглянет на чудные создания, расцветающие и увядающие в этом земном раю, каждый невольно задаст себе вопрос: «Зачем я не родился, не вырос и не умер в этом городе?»
Был май месяц… Хотя в мае природа богата почти повсюду, мы, как я уже сказал, не смеем сравнивать самые прелестные края вселенной с Казанлыком — из боязни оскорбить розы и алые губки казанлыкских обитательниц. Солнце показалось на востоке и простерло золотые лучи свои над райским садом, по которому гуляло несколько сот молодых и хрупких созданий. Казанлыкские девушки занимались сбором роз… И все эти касаточки распевали, резвились, смеялись, радовались, оглашали воздух разными восклицаниями! Не знаю, как вы, а я ни в коем случае не отказался бы провести среди этих веселых перепелок хоть день, хоть час… Говорят, что жители, а в особенности жительницы Казанлыка думают и действуют под влиянием минуты и что их непостоянство, подобное росе их розовых садов, не могут уничтожить ни старость, ни тяжелая жизнь, ни страшная действительность. А отчего? От растительности, которая их окружает. Майский век розы короток, но он богаче сладкими мгновеньями, чем долголетнее существование ивы. Жить — так жить, спать — так спать, а середина никогда не составит блаженства. Казанлыкцы вполне правы.
В одном из розовых садов под развесистым грушевым деревом был разостлан красивый черно-желтый ковер. На нем восседали два арбуза, или, как сказали бы казанлыкцы, две дыни, единосущные и нераздельные; или, выражаясь точнее, один арбуз, огромный и несколько удлиненный, восседал на ковре, а на нем находился другой, маленький и круглый, — и оба эти различных по форме и размерам арбуза вместе образовывали одно неделимое жирное тело, носившее название: чорбаджи Нено. Я за был вам сказать, что большой арбуз был обтянут шелковой рубашкой, полотняными брюками и белым в красную полоску шелковым жилетом, а маленький — украшен белым фесом. Большой арбуз с большим усилием то вздымался, то опадал и одновременно в маленьком открывалось отверстие, над которым торчали две длинные, черные с проседью пряди козьей шерсти; оно втягивало и выпускало воздух с таким поэтическим клокотанием, как будто в большом арбузе заключался целый вулкан. Маленький арбуз обладал еще двумя особенностями: на нем выдавались три красные подушки, носившие название «ушей» и «носа», и виднелись две черные точки, называемые в миру глазами, а в монастырях — светилами. Вдруг черные точки, до тех пор сонные, забегали по сторонам, из отверстия вырвалось несколько потоков лавы и послышались слова:
— Эй, Иван, пойди сюда!
Перед арбузом встал молодой, красивый юноша, принадлежавший к разряду довольно многочисленных существ, называемых конюхами и умеющих молчать, поворачиваться на пятках, бездельничать и доедать остатки хозяйского обеда. Я не стану описывать вам ни выражения лица этого молодого человека, ни его наряда, ибо, как уже сказано, вы можете встретить подобных личностей в любой день и час, они не отличаются ничем особенным, и, следовательно, мы можем считать их ничем.
— Где Никола? — вскричал вулкан, и нижний арбуз приподнялся вверх на целую пядь.
— Со Станчевым сынком воробьев ловить пошли, — ответило ничто.
— Я тысячу раз тебе говорил, чтоб ты его одного не оставлял… Вы только один разговор понимаете: когда вас палкой охаживаешь. Ступай к ребенку!.. А хозяйка где?
— Под грушей почивают.
— Пускай отдохнет… Ступай, приведи Николу. Не оставляй его одного! Смотри в оба!.. И девкам не вели бездельничать да мух считать. Им деньги платят. Действуй! Бессовестный народ: деньги берут, а работать — после Петрова дня! Ступай к ребенку!
Иван двинулся было по направлению к старому каштану, но большой арбуз, с помощью малого арбуза, приказал ему вернуться и выслушать еще несколько мудрых указаний и распоряжений.
— Ты за ним не кидайся: а то еще упадет и убьется… Скажи ему, что я его зову. «Отец, мол, тебя зовет, новенький грош хочет подарить». Скажи, что я птичку поймал. Да пойди к хозяйке, скажи ей, чтоб она не лежала под грушей. Там тень больно жидка. Скажи ей, чтоб под большой каштан перебиралась. И мою постель туда перенеси… Или нет, постой! Не хочется двигаться. А водка остыла?
— Я так думаю, остыла, — ответило ничто.
— Ты думаешь! Тысячу раз говорил тебе: не смей так отвечать. И в Филибе тебя брал, и в Захару посылал — все зря! Так и не научился говорить по-человечески. «Наверно, остыла, хозяин!» — вот как отвечать надо. Говори!..
— Наверно, остыла, хозяин, — повторило ничто.
— Пойди принеси!.. Позови хозяйку. Нарви черешен на закуску!.. И ступай отыщи ребенка…
Ничто попробовало еще раз, и два, и три идти по поручениям, но арбуз все возвращал его назад, клокоча каждый раз по-новому; а после шестого приказания с севера показалось нечто такое, из-за чего ничто еще раз остановилось, а арбуз замолчал и приготовился слушать чужие распоряжения точно так, как ничто слушало его собственные. Этим нечто, очень похожим на тех двуногих созданий, которых откармливают к рождеству, была чорбаджийка. Но прежде чем описывать положительные и отрицательные свойства этой еще довольно аппетитной особы, я должен, как обычно делают романисты, вернуться назад и сообщить вам кое-какие исторические подробности.
В здешнем мире существует великое множество странных и непонятных личностей. Смотришь на них извне — ничего нет, рассматриваешь их внутри — тоже ничего не видно, говоришь с ними — опять ничего. Анализируешь их — ничего не находишь, но слепое счастье так и вьется у них над головой, пьяная судьба, как из рога изобилия, осыпает их своими дарами, а шальная удача каждое утро и каждый вечер кудахчет у них на пороге. Просто диву даешься!
Одним из таких счастливых или удачливых героев был и чорбаджи Нено. Чтобы понять, каким образом этот ограниченный и слабохарактерный человек сумел выдоить из сосцов богини судьбы такое огромное количество золота и серебра, нам надо поискать какой-нибудь аналогии в природе, так как без содействия ее законов невозможно решить ни одной серьезной психологической проблемы.
Представьте себе, что вы — средних размеров камень, что природа или ваша судьба произвела вас на свет только для того, чтобы кинуть вас в Тунджу; но при этом вам удалось уберечься и от мелких песчинок, так часто погребающих под собой счастье множества небольших камешков, и от крупных камней, столь же часто затирающих мелкого себялюбца и ни за что не дающих ему пошевелиться. Словом, представьте себе, что вы попали на удачное место, что в этот момент Тунджа была достаточно полноводна и стремительна и что вас без особых трудностей и осложнений отнесло течением от Калофера к Казанлыку. Так же бывает и с людьми. Сперва удача дарит им что-нибудь незначительное, это незначительное тащит за собой другое, две незначительности соединяются с чем-то третьим, которое уже кое-что, это третье кое-что совокупилось с четвертым, представляющим собой уже что-то, четвертое что-то породило множество других маленьких что-то и так далее, и в один прекрасный день вы видите, что человек, которого вы считали неспособным цыганского осла напоить, вдруг стал богатым, важным, гордым, «именитым», «знатным», прославленным чорбаджием. Так вышло и с Нено, которого аристократия называла «кир Нено», демократия — «чорбаджи Нено», а средний слой — «челебия»[87]. К двадцати пяти годам он имел уже более ста тысяч грошей наличными, а в то время, к которому относится наше повествование, его состоянию завидовали даже пловдивские откупщики.
Кем были родители кира Нено и какого он был роду-племени, на эти вопросы казанлыкская генеалогия до сих пор не сумела ответить, хотя у казанлыкцев есть немало и бывших и современных писателей-критиков. Из преданий, сохранившихся в любознательной голове отца Стояна, я сумел извлечь только то, что, проверив, осмотрев и пересчитав свои сто тысяч грошей, Нено решил жениться.
«Но у жены моей не должно быть ни братьев, ни сестер, так как у меня нет родителей», — подумал он и приступил к поискам. Сто тысяч грошей — самая убедительная сваха на свете, так что очень скоро его желание осуществилось. Через полторы недели после Петрова дня Нено был уже женат на дочери Димитра Хлапара, который через некоторое время оставил зятю три лавки, дом, розовый сад и обладательницу алых губок. Какое наслажденье!
После женитьбы Нено испытал глубокое, неописуемое блаженство: как у него стало чисто, уютно, спокойно! Все в доме дышало весельем и счастьем: и потолок, и постель, и подсвечник, и рукава, и медная посуда, и деревянная ступка для чеснока, и белая шитая рубашка жены, время от времени подходившей к нему — посидеть рядом на лавке… Правда, его голубка все больше помалкивала, не ворковала, но это именно и нужно было Нено, который не желал ничего, кроме тишины и спокойствия.
— Погляди, — говорила она. — Я была у крестной и выпросила у нее вот этот горшочек. Правда, хорошенький?
— Очень хорошенький, — отвечал Нено, целуя жену.
И снова — тишина и спокойствие.
Горшок ставился на место, а нежная супруга появлялась опять, снимала нагар со свечи, зажигала лампадку перед иконой, о чем-нибудь спрашивала мужа, получала ответ… И снова тишина и спокойствие. Нено объяснял молчание жены тем, что ей, как и ему, дороги тишина и спокойствие и что все ее способности направлены на то, чтобы эту тишину и спокойствие непрерывно охранять. А каким нежным голоском пролепетала эта голубка о выпрошенном у крестной горшочке! В ее голосе слышались и любовь к Нено и непрестанная забота о его тишине и спокойствии… Жена Нено была одной из самых добросовестных исполнительниц тех заветов, которые с малых лет внушаются девушкам в родительском доме при помощи повседневных примеров из действительной жизни, — заветов, основанных на принципе: «Не из дома, а в дом». Этой теорией, все в жизни расценивающей с точки зрения возможности побольше добыть и нажить, руководится множество женщин, которых молоденькими, может быть, насильно выдали за какого-нибудь пятидесятилетнего вдовца, но которых потом никакими клещами не вырвешь из объятий старика, так как они сразу становятся жалкими рабынями лозунга «наживи!», составляющего всю религию мужа, и превращаются в безудержных стяжательниц и скопидомок.
Именно к этой категории жен принадлежала жена Нено. Ее хорошенькое, пухленькое личико было почти всегда серьезно, неподвижно, нахмурено и озабочено только потому, что мысль ее билась над важными вопросами: например, о том, сколько класть соли в капусту, каким способом сохранять свежими яйца, как бы выпросить еще горшочек, как сократить домашние расходы и т. п., — вопросами, не оставляющими ей ни минуты для того, чтобы она могла нарушить домашнюю тишину и спокойствие. Словом, голова Неновой жены круглые сутки занята была мыслью об осуществлении трех жизненных принципов: не выпускай из дому того, что может остаться в доме; не давай двадцати восьми пар, когда можно дать двадцать семь; не доплачивай или даже вовсе не плати тем, кто не в состоянии силой принудить тебя к уплате… Когда Нено возвращал кому-нибудь долг, супруга его искренно сожалела об этом событии… В голове ее частенько кружились такие мысли: «Хорошо было бы не платить работникам. Каждый год у нас оставалось бы десять тысяч грошей. А вот приходится платить… Найди я на дороге сто тысяч грошей, я бы их спрятала и никому не показывала. Пусть себе лежат, закопанные в саду. А если только сто грошей?.. И их тоже в саду закопаю… Положу в горшочек и зарою… Или нет, не в горшок… Лучше в тряпку заверну: горшок-то шестьдесят паричек стоит. Ну, а ежели кольцо?.. Кольцо продам». И еще множество зрелых, практических мыслей проносилось в мозгу этой замечательной женщины, хотя весь процесс протекал без волнений, без страстных порывов и лишних разговоров, так как тишина и спокойствие уже прочно восседали на своих тронах.
— А ты куришь дорогой табак, — говорила мужу нежная супруга, сопровождая слова свои упоительным поцелуем.
— Дорогой, это верно, — отвечал Нено.
— Лучше покупай который дешевле, — продолжала разумная и экономная жена, повторяя поцелуй.
Не имея сил хотя бы на минуту отказаться от домашней тишины, Нено переходил на более дешевый табак.
— Нынешний год вино дорогое, — говорила Неновица.
— Правда, дорогое, — отвечал Нено.
— А корчмари берут с вас за него еще дороже, — продолжала Неновица.
— Это правда: они продают еще дороже, — соглашался Нено.
— А ты не ходи в корчму, не потчуй казанлыкских бражников, — советовала Неновица. — Пей дома. У нас вино — десятилетнее… В погребе целых двадцать бочек стоит. Продал бы половину-то!
Последний совет не понравился Нено, и он решил было оборонять свои позиции, но спокойствие, тишина и уже пополневшее лицо супруги одержали такую блестящую победу, какой не одерживал ни Наполеон I, ни Атилла, ни Тамерлан. Не прошло недели, как Нено стал уже осуждать прежних своих приятелей за то, что они шатаются по корчмам да кофейням, сорят деньгами, бранятся друг с другом, как цыгане, и не знают, куда себя девать… Он чувствовал, что вправе смеяться над ними, так как у него в доме царят спокойствие и тишина. Возвращаясь после какого-нибудь дела домой, он отворял калитку и оглядывал двор со словами:
— У меня в доме — просто рай. Райская тишина.
После чего шел в комнаты.
— Покончил? — спрашивала Неновица, садясь рядом с ним на лавку и принимаясь шить рубашонку.
— Покончил, — отвечал Нено, снимая феску со своего верхнего арбуза.
— А я уж кончаю рубашечку, — говорила нежная супруга.
— Для кого ж это ты ее шьешь? — спрашивал Нено, многозначительно подмигивая.
Неновица молчала, продолжая шить, как полагается женщине предусмотрительной.
«Какое у нее в лице появилось святое выражение!» — думал Нено и осведомлялся насчет обеда.
Вот как прошла молодость двух арбузов и их супруги, которых я намерен подвергнуть химическому, анатомическому и историческому анализу в следующей главе.