Пока в кофейне шла эта политическая дискуссия, у Георгия Пиперкова происходило следующее. Кир Георгий, тяжко стоная, лежал на лавке с завязанной головой, Георгевица, сидя возле него, время от времени меняла ему на голове мокрый платок, а Спиро Трантар стоя успокаивал друга.
— Не волнуйся, кир Георгий! — говорил он. — Будь юнаком! Я на твоем месте махнул бы рукой и сказал: «К чужим плечам свою голову не приставишь». Ты свою обязанность исполнил: вырастил их, людьми сделал, а если они не хотят слушать, что ты им говоришь, — не твоя вина. Не волнуйся.
— Как же мне не волноваться! — возразил больной. — Я их кормил-поил, учил и воспитывал, на ноги их поставил, а они забыли свой долг, на посмешище меня выставили! Ты говоришь: не волнуйся! У кого нет детей, тот не знает, каково отцу, у которого сыновья оказались негодяями. Господи боже, за что караешь? Что я теперь паше скажу? Ведь от стыда сгореть придется!
— Успокойся, успокойся, Георгий! — промолвила Георгевица, вся дрожа — от злости или от жалости, кто ее знает!
Человеческие характеры отличаются иной раз такими странностями, что ни один психолог не в состоянии подвести их под какую-либо математическую формулу. Все помыслы этой женщины были до того поглощены двугривенными, что она даже о себе позабывала. Но сегодняшнее происшествие, о котором говорил Спиро, было столь необычайно, что потрясло даже ее еще более необычайную психику. Вот что произошло. Когда Филипп Тотю переправился через Дунай[124], сыновья Георгия Пиперкова, Иванчо и еще несколько молодых людей убежали из Рущука и присоединились к его чете. Нужно заметить, что Георгий не знал точно, что произошло с его сыновьями: Спиро и Ненчо сказали ему, что они бежали в Румынию, скрываясь от полиции. Но Георгевица, от которой ничего не могло укрыться, знала гораздо больше.
— Если б они не убежали, я отвел бы от них грозу, — сказал Георгий.
— И теперь не поздно, — возразил Спиро.
— Только бы господь помог мне подняться и дойти до паши, я бы все уладил. Митхад-паша — мой друг… Господи боже мой, избавь от кончины безвременной! У меня желчь разливается. Пускай побродят по валашской земле! Пускай милостыни попросят! Пускай поголодают, коли до сих пор по-людски жить не научились! Я не о них горюю. Срам-то, срам какой! Как мне на улицу выйти? Как паше в глаза смотреть? Что скажет валия? «Ты называешь себя верноподданным? Но у тебя сыновья — заговорщики… А я буду стоять перед ним выпуча глаза и просить прощения. Скверно!
Тут в комнату вошел Ненчо, вопя:
— Знаете, что произошло, до какого позора мы с вами дожили? Ваша дочь, Марийка ваша, убежала в Румынию с этим негодяем… Паша его ищет, из-под земли хочет вырыть, а он похитил девушку и — на лодке через Дунай! Мне сами лодочники рассказали… Обнялись, и поминай как звали! Я ходил к паше, просил задержать лодочников, допросить их, и он согласился исполнить мою просьбу…
Долго еще изливал Ненчо свое красноречие, но никто уже не слушал его. Георгий, снова застонав, повернулся лицом к стене, тетушка Георгевица побежала в сад, рассчитывая, быть может, еще найти там дочь, Спиро Трантар отправился к своей благоверной, а Ненчо пошел искать себе другую невесту…
Между тем по всей Болгарии разнесся слух, что какая-то комета переправилась через Дунай и движется к Балканским горам с целью освободить болгарский народ от турецких паразитов. Турки вдруг стали ласковей, начали заискивать перед болгарами. Старые турки осуждали правительство, молодые злодеи старались оправдать сами себя и свои преступления, турчанки несли свои драгоценности в болгарские дома, турчата обвиняли родителей в том, что те научили их обижать болгарских ребят и кидать в них камнями, а Митхад-паша строго-настрого запретил правоверным называть болгар гяурами. Словом, в оттоманской империи были вдруг проведены такие «реформы», каких не в состоянии осуществить самый умный великий визирь, самый добрый и гуманный султан.
А что думал и что делал в это время сам болгарский народ? Он ждал, что произволением божиим на него посыплются с неба жареные куры. Когда Филипп Тотю и Панайот Хитов переправились через Дунай, множество лиц посветлело, множество сердец учащенно забилось, множество взглядов поднялось к небу, множество уст зашептало тайные молитвы. Но ни один из этих «доброжелателей» не захотел стать действующим лицом и поддержать болгарские четы. Когда юнаки Тотю и Панайота обнажили священные мечи свои для спасения своих угнетенных братьев, братья эти преспокойно вышли на поля и луга, чтобы заработать лишнюю монету для своих повелителей. Словом, народ повел себя благоразумно: он решил, что, если Тотю и Панайот достигнут цели, он тоже выиграет и скажет им спасибо; если же их разобьют, он, вслед за турками, назовет их разбойниками и выйдет сухим из воды. Находились и такие, которые ругали болгарских юнаков хуже, чем турки.
— Эти негодяи решили сжечь наши дома и обездолить наши семьи, — говорил толстый торговец.
— Какой позор! Бездельники хотят окончательно нас уничтожить, скомпрометировать в глазах нашего благодетеля, — возмущался какой-нибудь сладкогласнейший учитель.
— Перехожу в магометанство, — объявлял иной безгрешный чорбаджия.
— Избавь нас, господи и пресвятая богородица, от всякого зла, — твердили храбрые христиане.
Почему же получилось так, а не иначе? На этот вопрос нелегко ответить. Мне кажется, вся беда в том, что у нас до сих пор все делалось без определенного плана и стремления к общему благу. Светила наши загорались сами по себе и сияли для самих себя, так что вовсе не могли воздействовать на своих ближних. Конечно, и препятствия были велики.
Но не подумайте, что я собираюсь во всем винить народ. Нет, я говорю только, что, решаясь на то или иное предприятие, наши предводители руководились только своей личной ненавистью, а народ не мог проснуться из-за того, что не имел разумных и энергичных предводителей. Кроме того, в отечестве нашем появилось множество ненчовцев, георгиевцев, спировцев и т. п., которые оказались хуже турок и думали только о своей шкуре. Пусть говорит кто что хочет, а я утверждаю, что прежде чем лечить организм, надо вырезать из него гнилую ткань.
Но вернемся к нашему повествованию.
Тотю и его чета сидели возле Вырбовки в молчании. День был погожий, солнце весело сияло, слышалось сладкое пенье птиц. Яркие лучи солнца заливали лес. Среди зеленой листвы и увешанных плодами ветвей белело и желтело болгарское село.
— Я рассчитывал, что найдется немало крестьян и городских жителей, готовых оказать нам помощь, но теперь вижу, что мы обмануты, предоставлены самим себе. Силы наши слишком незначительны… Если мы не успеем скрыться в горах, то все погибнем напрасно, — печально промолвил Филипп Тотю.
— Если б вы оповестили народ пораньше, было бы совсем иначе, — сказал Цено, присоединившийся к чете Тотю за день до этого. — Такие дела так не делаются. Одни решают поднять восстание, а другие об этом знать не знают, ведать не ведают! Наши крестьяне думают, что мы просто разбойники, пришли грабить их, дома жечь. Очень многие считают нас турками. Коли решили начать революцию, надо было с народом столковаться, сообщить ему о своем замысле.
— Ты прав, — ответил Тотю. — А где Смил? Я рассчитывал, что он первый примкнет ко мне!
— Смил наберет чету и приведет ее к нам. Нам бы продержаться только несколько дней: будут у нас и союзники, и помощники, и сочувствующие. Смил поехал в Румынию по одному делу; он обещал набрать там небольшую чету и сейчас же вернуться обратно. Он не обманет, — задумчиво промолвил Цено.
— А где дедушка Стойчо? — спросил Тотю.
— Дедушка Стойчо скончался в тюрьме от пыток. Царство ему небесное! Этот человек умел даже мертвых воскрешать… Жизнь его достойна подражания. Будь у нас у всех такие отцы, мы уж давно зажили бы по-человечески, — сказал Стоян.
— А куда его дочка девалась? — спросил Иванчо. — Я всюду ее искал, нигде не мог найти. Не бежала ли она тоже в Румынию?
— Радка перебралась к бабушке Нене. Помнишь ту старуху, что нам на чорбаджиев жаловалась? Она, кажется, родственница дедушке Стойчо, — ответил Цено.
Тут невдалеке от четы поднялась пыль столбом, и со всех сторон послышались голоса турок:
— Здесь, здесь! Вперед! Рубите, режьте! Велик аллах!
— Ребята, к оружию! — воскликнул Тотю, и все смешалось.
Перед тем, кто забрался бы в этот момент на высокое дерево, открылась бы такая картина. На поляне шел ожесточенный бой. Шестьсот турок, изрыгая страшные проклятия, бешено атаковали болгарских юнаков, встречая с их стороны бодрый, мужественный отпор, доказывавший, что пятьдесят умных, энергичных человек сильней шестисот здоровенных животных. Гремели ружейные выстрелы, сверкали клинки, ржали кони, турки орали во все горло, понося христианского бога и его последователей. Болгары стреляли молча, укрывшись за деревьями. У них не было ни военных труб, ни барабанов, ни музыкантов, которые ободряли бы бойцов. У них не было орудий, чтобы устрашать малодушного врага, — поэтому над головой у них не плыл белый дым. Не было у них, наконец, ни конских хвостов, ни красных шаровар, этих обязательных признаков регулярного войска. Неопытный наблюдатель подумал бы, что эти люди играют; но человеку бывалому было бы ясно, что тут идет бой — страшный бой не на живот, а на смерть, после которого ни одному участнику не быть в живых. Окровавленные пряди волос, клинки, колья, топоры усеяли поле сражения; там и тут валялись сломанные ружья, сабли, штыки; зеленая трава стала красной. Заходящее солнце смеялось над грубой силой, вздумавшей бороться против энергии и ненависти.
Голоса турок, торжествующие клики болгарских юнаков, вопли мести и ненависти смешались с фырканьем коней, беспрепятственно, носившихся по полю боя, покрытому сотнями мертвых тел.