Гнилые Колодцы
На всех караванных путях, пересекающих необозримые степи Центральной Азии, встречаются местами оригинальные каменные сооружения, цель которых обозначать степные колодцы и цистерны и предохранить их от песчаных заносов. Сооружения эти достигают колоссальных размеров, и тогда они служат пристанищем для путников, которые, свободно размещаясь под сводами строения, защищены в нем и от дождя, и от снега в зимнее время, и от порывов свободно разгуливающего по степям холодного ветра. Эти последние постройки называются аратабами, т.е. дворами, куда можно завести арбы (повозки), хотя чаще они служат приютом для четвероногих повозок — верблюдов и лошадей, так как на многих караванных путях двухколесная арба составляет более чем редкое явление.
Бог весть, когда и кем строились эти здания. Современный туземец — бродячий кочевник или заезжий торгаш при караване — разинув рот, осматривает это гигантское сооружение и недоумевает: человеческими ли руками возведены эти просторные своды, эти арки, в которых, не нагибаясь, можно проехать на самом высоком верблюде, и, по простоте своей, относит все это ко времени и деятельности великого Тимура — личности, давно уже принявшей гигантский, сказочный образ.
Каких усилий, какой массы рабочих рук потребовалось бы, чтобы приготовить запасы этого темно-коричневого квадратного кирпича, о который тупится и ломается железо! Сколько верблюдов нужно, чтобы развезти его по бесконечным караванным путям! Сколько времени нужно, чтобы из этого кирпича сложить стены и своды мулушек и арабатов. А к тому же все они так давно строены, что никаких следов не сохранилось, который раньше строен, который позже: разницы в сотни лет слились в общем итоге, и вот слагается легенда, что «герой хромоногий»[11] в одну ночь разбросал по безводным степям эти спасительные постройки.
На далеком расстоянии видны туманные очертания этих куполов и, как маяки, направляют они одиноких всадников, рыскающих по-волчьи без всяких дорог по степям; направляют и караван, когда первый снег ровным покровом затрусит широкий караванный путь. И в темную ночь, далеко-далеко видно зарево над кострами, разложенными под сводами арабатов, и красными полукругами рисуются гигантские, освещенные арки, в которых, словно злые духи, мелькают черные тени.
И чтит азиат эти грандиозные «тимуровы жилища».
Та небольшая караванная дорога, на которую выбирались барантачи со своей жертвой, давно уже утратила торговое значение и опустела. Редко когда по ней тянулись небольшие караваны, около десятка вьючных животных, не более, и то больше или напрямик возвращавшиеся кочевники, уже сдавшие товары в торговых пунктах, или же корыстолюбивые контрабандисты, желавшие избежать необходимости платить зякет (таможенные пошлины); чаще же всего, темные, подозрительные личности, шатающиеся по степи без какой-либо определенной цели (эта цель сама набежит при случае) и очень характерно отмеченные народным названием: каскыр-адам, т.е. волк-человек.
На этом пути не было больших арабатов, как на дороге между Чиназом и Джизаком, у Ирджара и т.д., и только сводчатые, ульеобразные мулушки обозначали водные резервуары. Да и эти мулушки, никогда не поддерживаемые и, вероятно, строенные с меньше й тщательностью, потрескались, позавалились, засыпали ломаным кирпичом и мусором колодцы; поросшие степной растительностью, они стоят одинокие, поблизости уже вновь вырытых колодцев; путники не всегда решаются подходить к этим подозрительным развалинам из боязни наступить там на одну из бесчисленных фаланг, единственных обитательниц степных руин. Эти ядовитые пауки гнездятся в сырой тени развалин и выползают на поверхность греться на раскаленных солнечным жаром камнях.
Колодцы здесь очень глубоки и узки; длинная веревка с кожаным ведром на конце опускается в эту черную дыру и вытягивается назад помощью верблюда или лошади. Водопой идет чрезвычайно медленно, почему всегда скопляется много народу и скота, ожидающих своей очереди.
Когда путники подходили к гнилым колодцам, они заметили, что громадная отара овец окружила водопой, и густая пыль столбом стояла в воздухе. Другой подобный же столб медленно приближался; это гнали новую отару; громкое блеяние десятков тысяч овец слилось в какой-то непрерывный стон и далеко разносилось по степи; в этом хаосе звуков резко проносились свист и гиканье чабанов (пастухов), которые, полуголые, с длинными жердями с крючком на конце, медленно шли, окруженные своими блеющими легионами.
Высокий, тощий, словно ободранный, одногорбый нар тянул веревку с ведром; несмазанный деревянный блок жалобно скрипел; крохотный, совершенно голый киргизенок, сидя на горбе верблюда, орал какую-то песню.
Осторожно подходили барантачи; хотя они и видели, что, кроме пастухов, никого нет у колодцев, но все-таки на всякий случай не пренебрегали мерами, обеспечивающими им полную безопасность. Как ни велика была жажда, усилившаяся от вида воды, но они не сразу пошли к мулушке и, не доходя с четверть версты, остановились и сели на корточки.
Так тигры, мучимые жаждой после кровавого пира, осторожно подходят к воде и припадают на землю, завидя красный свет костров, разложенных на берегу человеком. Хищник злобно рычит, щурясь на огонь, но в этом глухом рычании слышна другая, трусливая нота. Вода близка; вон она сверкает чрез чащу; слышны прибрежные всплески, прохладная сырость щекочет горячие ноздри: «Так бы вот и сунул морду по самые уши, полреки бы вылакал, — думает полосатый разбойник, — да вон эти... что у огня... вон один привстал, осматривается, другой сидит и в руках что-то держит; вон третий лежит на брюхе». И нетерпеливо дергая усами, припав на передние лапы, совершенно вытянувшись на песке, ждет умное животное, когда же ему очистят дорогу? «А то разве попробовать нахрапом?» — думает тигр и начинает медленно, осторожно подползать, рассчитывая свой прыжок смертоносный. Берегись, человек, не зевай, посмотри-ка назад, на эти кусты камыша; то не ветер колыхнул белые, пушистая метелки...
И чабаны заметили приближение подозрительных личностей и подняли тревогу. Их набралось человек восемь; они собрались в кучу и смотрели не спуская глаз с этих пятерых человек, сидящих рядом, словно утки на отмели.
Сафар пошел один для переговоров.
— Да пошлет вам Аллах здоровья! — начал Сафар.
— Будьте здоровы и вы! — отвечал седой пастух, у которого у одного только и был в руках мултук с подсошкой.
— А наша дорога тоже к воде, — произнес Сафар.
— Вода для всех, — лаконично отвечал старик.
— Мы люди правоверные и зла вам не желаем.
— Аллах над всеми нами.
Сафар махнул рукой оставшимся, те встали и пошли вперед.
— А где ваши лошади? — начал, в свою очередь, старый пастух. Он сообразил, что вооруженные люди и в таких костюмах не могут ходить по степи пешком.
— Лошадей наших джульбарс угнал с ночлега.
— Да где вы были?
— На земле, где теперь Ак-паша сидит.[12]
Старик покосился на Батогова, совершенно измученного, лежавшего неподвижно на влажном песке, и тоже сообразил, в чем дело.
— Тюра или сорбаз?[13] — спросил он, кивнув на пленника.
— Тюра, улькун тюра,[14] — многозначительно отвечал Сафар и добавил: — Батыр.
— К чилекскому беку везете?
— Там, как Аллах укажет, — уклончиво отвечал Сафар.
— Все в его воле, — произнес старик и стал сбирать отару.
Между тем узбек и другой барантач вели переговоры совсем другого рода: результатом объяснений их с пастухами были кожаный мех с прокисшим молоком и деревянная чашка.
Батогова совсем развязали, и он почти подполз к кожаному ведру с водой. Ведро было потрескавшееся, вода быстро просачивалась сквозь эти трещины и уходила в песок. Батогов вцепился в край ведра и пил; пил большими порывистыми глотками и жадно наблюдал за тем, как поверхность воды спускалась все ниже и ниже, и уже виднелся рубец, которым пришито было дно кожаного сосуда. Ему казалось, что мало будет этого ведра, он боялся, что ему не дадут еще, а жажда все словно усиливалась и, казалось, целого колодца мало будет для ее удовлетворения.
— Эй ты! — крикнул узбек. — Лопнешь, собака!
И он отбросил, ногой ведро, которое покатилось в сторону.
Застонал Батогов и метнулся было за ведром, да почувствовал, что и взаправду — довольно: живот его страшно вздулся, и жажда прекратилась тотчас же, как у него отняли воду.
Он растянулся на песке, с наслаждением раскинув свои измученные руки; холодный песок благодетельно действовал на его настеганную спину.
Пастухи угоняли своих овец, и дробная топотня бесчисленных ног становилась все глуше и глуше. Барантачи уселись вокруг чашки с молоком и прихлебывали из нее по очереди. Пленнику тоже дали молока и потом снова связали на ночь. Через четверть часа все крепко спали, утомленные тяжелым переходом; не спал только Сафар, который сторожил, сидя на корточках и положив около себя оружие.
Старая мулушка, словно могильный курган, подымалась в темноте мрачной, давящей массой. Большая сова вылетела из черного отверстия, описала вокруг колодцев круг своим беззвучным полетом и тихо опустилась на вершину купола. Она повернула свою голову: две изумрудные, горячие точки заискрились на мгновение и погасли.
Неприятный, пронзительный крик, точно плач ребенка, внезапно нарушил тишину ночи, вздрогнули во сне суеверные дикари, и Сафар забормотал себе под нос какое-то заклинание.
— Ведь эдакие контрасты, — думал пленник, которому не спалось, несмотря на сильное утомление. — То перед тобой красивое женское лицо: ты обнимаешь молодое, свежее, упругое тело... через минуту рожа косоглазая, вонючая схватила, душит за горло, вяжет руки... Тьфу!..
Сумка, где спрятана была голова рыжего артиллериста, лежала неподалеку; круглые очертания резко выпячивались наружу, заразительный трупный запах пробивался сквозь густую шерстяную ткань куржума.
— Ишь ты! — уставился на нее Батогов. — Нас пятеро, а голов шесть... Удовлетворения требовал... на барьер...
Вспомнил Батогов окно в узком переулке, вспомнил он громкий крик испуганной красавицы, дикие вопли пьяных певцов... Записка Марфы Васильевны, вся как есть, со своим тонким, разгонистым почерком, с загнутыми строчками, с чернильной кляксой посредине, как-то особенно хитро сложенная, ясно представилась перед его глазами... И как это все живо сварганилось: раз, два и всяк при своем месте: я — вот тут; он — вот там... Батогов опять взглянул на куржум.
— Она... Господи, спаслась ли она?.. Юсупка у меня молодец... Я помню, они уже на той стороне были... кони добрые — унесут. Эх, Орлик, Орлик, и мы бы с тобой удрали, коли бы только о своей шкуре заботились... Ну, значит, судьба!..
Далеко, в стороне, едва-едва слышались словно бубенчики; то затихали они, то снова мелодично звенели и, казалось, близились. Сафар прислушивался уже давно и даже раза два припадал на песок ухом.
— Да, положение скверное, — продолжал размышлять пленник. — Надежды на помощь, на спасение со стороны нет никакой. В степи не угонишься за барантачами, а степь — вот она; широкая, тихая, стелется далеко во все стороны: туда ни одна нога европейца не прокладывала следа; там живут вольные люди, сами себе владыки... Да, сами-то вольны, а другим не дадут и понюхать этой воли. Все на привязи, как скотина вьючная: побои, проголодь, жажда и впереди все одно и то же, до самой той минуты, когда дохлого оттащат куда-нибудь в сторону от аула, чтобы не так уж в воздухе разило; и что не догложут днем собаки, то ночью докончат поджарые степные волки...
— Выкупят нешто: кто? Да почему узнают, где я, куда меня затащили? Если бы еще в Бухару, ну, пожалуй, там узнали бы, а как в степи?.. «К чилекскому беку», — спрашивал пастух, — это бы недурно; все можно бы было как-нибудь подать весточку... Надо ждать, может, судьба и пошлет что-нибудь подходящее. Теперь на судьбу, а пуще всего на себя только и надежда: надо терпеть да дожидаться... Чу! Никак сюда?..
Сафар, на всякий случай, будил товарищей.
Все слышнее и слышнее звенели колокольчики; уже теперь ясно можно было различить по звуку, что это те погремушки, которые навязывают на шеи верблюдам в караванах. Небо на горизонте чуть отделялось от земли тонкой светлой полоской, на этой полоске выросли высокие черные тени, эти тени все росли и росли, по мере того, как звук усиливался.
Раскачивая своими длинными шеями, медленно подходили к колодцам навьюченные верблюды; на высоких седлах колыхались дремавшие фигуры в ушастых, остроконечных шапках.
Барантачи поднялись, подобрали свои пожитки и тихонько переползли за мулушку, перетащив за собой и Батогова.
Кто его знает, что там за люди с караваном? Все на всякий случай не мешает принять меры предосторожности.
По бокам каравана шло несколько пеших; у некоторых заметно было что-то вроде оружия. Передний верблюд остановился почти у самого колодца, опустился на передние колена, опустился и на задние, тяжело вздохнул и улегся совершенно неподвижно. Его начали развьючивать; за ним другого, а за тем третьего, и через полчаса весь караван уже был развьючен и расположился на отдых. Эти черные фигуры в широчайших шароварах, непрерывно ругавшиеся то друг с другом, то с верблюдами, то даже с веревками, цеплявшимися своими многочисленными узлами, работали скоро свою привычную работу. Бог весть, сколько тысяч верст исходили они по этим степям, сколько тысяч раз развьючивали и навьючивали они снова своих терпеливых животных.
Сафар с узбеком пошли к новоприбывшим. Появление этих двух вооруженных фигур, так неожиданно появившихся из-за развалин мулушки, несколько озадачило караван-баши и его людей, и произошла суматоха.
Приветственная речь Сафара успокоила несколько подозрительных караванщиков, и начались переговоры, которые и тянулись почти до самого рассвета.
Караван-баши пожелал удостовериться, действительно ли их только четверо. Он обыскал кругом развалины, заглядывал во внутрь мулушки, подробно рассматривал Батогова, и после этого осмотра переговоры пошли значительно успешнее.
В результате вышло то, что барантачам дали двух свободных верблюдов, и они пристроились к каравану, так как оказалось, что дорога их была одна и та же.
С каким удовольствием Батогов полез на горбы высокого старого верблюда: в эту степь, что раскинулась перед их глазами, подернутую косыми лучами восходящего солнца, уже не приходилось пускаться пешком; а все ужасы подобного путешествия были им уже испытаны накануне.
Караван собрался в путь с рассветом.