Новые лица
— Вот мы и вторые сутки сидим здесь, на одном месте! — произнес Ледоколов с досадой, закрывая книгу, которую читал, и засовывая ее под подушку.
— Что же делать? Некоторым приходилось по неделям просиживать на станциях или, вернее сказать, на местах, где предполагаются станции; вот как здесь, например!
— Что вы там делаете?
— Наблюдаю горизонт с помощью вашего превосходного полевого бинокля и изыскиваю средства к дальнейшему нашему движению!
Малоросс сидел на козлах и почти не отрывал бинокля от своих глаз, щурясь и всматриваясь в прозрачные линии миражных озер, в бесконечную даль безлюдной степи.
— Школа терпения, — вздохнул Ледоколов, помолчав немного. — Сигару хотите?
— Вон что-то чернеет; не то всадник, не то... не разберешь, что...
— Хотите сигару?
— Верблюд... или, постойте-ка... Что же это, в самом деле? Позвольте...
Бурченко, не оставляя своих наблюдений, протянул руку.
— Вот кого-то еще судьба посылает. По дороге пыль!
— Экипаж?
— Не видать за пылью. Что-то большое, кажется...
— Уж не дормез ли с нашими дамами?
— Может быть. Далеко еще, верст пять, пожалуй, будет: не скоро дотащатся. Вы, кажется, оживились немного?.. Не хотите ли бинокль?
— Нет, пользуйтесь им; меня это нисколько не интересует!
— Будто?.. А мне показалось...
— Как ни симпатична она, но, наученный горьким жизненным опытом, я смотрю иначе на эти явления!
— Я тоже вот смотрю... (Бурченко даже встал на ноги) и вижу дормез... Теперь это ясно видно!
— Близко?..
Ледоколов сделал движение, будто тоже хотел лезть на козлы.
— Гм!
Бурченко улыбнулся и подвинулся немного. Ледоколов, впрочем, остался на месте.
— Грустную роль берет на себя эта девушка. Судя по намекам, по рассказам, которые мне приходилось слышать... — начал Ледоколов.
— Нисколько не грустную. Коли она так же умна, как красива, то в накладе не будет... Верочка эта, белобрысенькая, та тоже молодец, скоро разыщет, где раки зимуют. Кучеренок — ну, тот мелко будет плавать, натуришка небогатая. Да на что вот сама маменька: вы думаете, устарела барыня... нет, еще посмотрите, как поработает...
— Вы все смотрите с точки зрения наживы... барыша...
— А то как же?.. Ведь это все тоже своего рода горные инженеры, вот как и мы с вами. Мы будем рыскать по горам и запускать в их недра свои буравы и щупы, они тоже, т.е. оно, положим... впрочем, это решительно все равно, дело в результатах!
— Но, послушайте, продавать так свою молодость, девственность, сердце, душу — все за деньги, не согреть себя ни разу истинным чувством, оскорблять так свою духовную природу...
— Чего-с?
— Это не может пройти безнаказанно. Рано или поздно человек остановится, оглянется назад, на свою молодость... Это будет ужасная минута...
— Вот вы опять в крайности ударились... Вот вы изволили видеть, как Спелохватов метал?
— Ну, это к чему?
— Вы, я думаю, заметили, что он, бивши чуть не каждую карту, нет-нет, да и даст что-нибудь и понтеру... Так вот и в этом деле. Вот вы все говорите «продавать да продавать», а иные так ухитряются, что, по-видимому, и продают товар, да из лавки его не выпускают. Все зависит только от уменья и ловкости, а это все достигается рядом опытов, а чтобы сделать опыт, надо сделать решительный шаг. Вот эти барыни и шагнули, да как, чуть не пять тысяч верст сразу. Да напустит на вас Аллах премудрости, храбрые барыни! Нет, это не дормез, а, впрочем, ничего не разберешь; пыль поднялась такая!..
Бурченко протер стекла бинокля и опять приставил его к глазам.
— Они самые!..
— Брозе?!.
Ледоколов вскочил тоже на козлы и взял бинокль из рук своего путевого товарища.
Оригинальный вид представлял распряженный тарантас, стоящий посреди необозримой, гладкой, как море, степи, и эти две бородатые фигуры, в парусиновых пальто, взобравшиеся на козлы, наблюдавшие с сосредоточенным вниманием что-то такое, что опять скрылось из глаз, заслоненное густым пыльным облаком.
Чуть слышно доносился свист ямщиков-киргизов. Темная, тяжелая масса, поскрипывая и позванивая разболтавшимися гайками, медленно ползла по дороге.
Ледокодов поправил рукой свою бороду и стряхнул с нее завязшую соломинку; Бурченко справился, все ли у него застегнуто.
Ближе и ближе подвигался чудовищный экипаж. Теперь ясно уже было видно, что это такое; всякое сомнение исчезло: это не был дормез госпожи Брозе и ее дочери.
Легкая, досада промелькнула на лице Ледоколова.
— Однако, слезем с козел на всякий случай! — предложил Бурченко.
Большая колымага, вроде тех еврейских фур, которые попадаются частенько в наших западных губерниях, на деревянных осях и бычьих колесах, запряженная четверкой верблюдов, приближалась к станции. Верблюды были запряжены попарно: пара в дышле и пара впереди. Передняя пара, должно быть, сильно притомилась и начала приставать, потому что «лаучи» слез с горбов одного из верблюдов этой пары и, перекинув поводья через плечо, шел впереди пешком и тащил усталых животных. На задней паре сидел другой «лаучи» и дремал. Плоская крыша этой колымаги была завалена узлами, перехваченными накрест веревками; из боковых отверстий, служащих для входа и выхода или, вернее, для влазу и вылазу, торчали углы подушек в ситцевых наволочках, торчала даже женская нога, обутая в полосатый синий чулок и красную туфлю без задка.
— Это что за явление? — удивился Ледоколов.
— А вот узнаем... Во-первых, это верблюды не почтовые; видимое дело, они едут на долгих. Где же это мы их обогнали и не видели?
— Ночью как-нибудь, должно быть!
Колымага, дотащившись до станции, остановилась. Лаучи, молча, не обращая никакого внимания на тарантас и двух русских путешественников, словно их тут и не было, принялись отцеплять постромки и выводить верблюдов. Внутри колымаги незаметно было никакого движения; оттуда только слышался храп и тяжелое, носовое дыхание спящих.
«Пойти, поглядеть», — подумал Бурченко и подошел к колымаге. Надо было встать на подножку, чтобы заглянуть внутрь. Так он и сделал. С противоположной стороны в это время лез Ледоколов.
Шесть женщин, пять молодых и одна преклонного возраста, необыкновенно развитых, ожирелых до того, что все формы лоснились, спали на перинах. Между жирным затылком в чепце и углом кованного сундучка торчали тараканьи усики и длинный красный нос чистейшего кавказского типа.
— Наблюдаете? — произнес Бурченко, заметив, с каким вниманием созерцал его vis-à-vis интересную картину.
— Что же это такое?..
— Я полагаю, это тоже горные инженеры. Однако, это уж слишком! Как ни интересно все это, но наблюдать на таком близком расстоянии...
Бурченко соскочил с подножки, Ледоколов тоже опустился на землю. В колымаге послышалась возня; нога в туфле спряталась, вместо нее высунулась черномазая голова восточного человека, оглянулась, щуря на солнце заспанные, маслянистые глаза, и стала вылезать.
— Уф... как же жарко!.. — послышался женский голос. — Ой, как мине хочется пить! — говорил другой женский голос.
— Амалат Богданович, у вас бутилка?..
— А я же почему знаю... — отвечал Амалат Богданович и, заметив посторонних, поспешил оправить свой архалук с нашитыми на груди патронами и закрутил ус. — Мое почтение... Мы тоже проезжаем в Ташкент... Здесь можно пить чай?.. — почему-то обратился он к Ледоколову.
— Отчего же нельзя, — отвечал за него Бурченко, — В степи просторно, и чай пить никому не возбраняется!
— Очень это хорошо... Боже мой, Боже мой! И отчего это только так жарко?.. У нас, в Шемахе, тоже очень жарко; в Варшаве не так чтобы совсем; в Петербурге тоже очень хорошо, там не жарко...
— Не может быть? — удивился Бурченко.
— Нет, не жарко. Вот в Ревеле и в Кенигсберге...
— Не случалось!
— Прекрасный город... Вы бывали в Ташкенте?
— В Ташкенте был.
— Вот и мы едем в Ташкент... Да что же вы спите все? Вставайте, вылезайте; здесь будем пить чай и гулять будем немножко!
Из колымаги выбросили большой ковер. Амалат Богданович ухватил его за угол и поволок на то место, где ложилась тень от их экипажа. За ковром последовало несколько подушек, наволочка с булками. За всем этим полезли девицы, за девицами пожилая дама с самоваром под мышкой и двумя металлическими чайниками. Кавказец почтительно принял от нее посуду и помог ей спуститься на землю.
— Ставь самовар, Амалат... Пусти меня тут сесть, Каролина! — произнесла почтенная дама и лениво, с самой сладкой миной, раскланялась с нашими приятелями.
Амалат засуетился над самоваром, пыхтя и раздувая его трубу, и осторожно закупоривал бочонок, из которого наливал воду.
— А нельзя будет полюбопытствовать, — обратился Бурченко к восточному человеку, — что именно вы предполагаете устроить в Ташкенте?!
— Новый ресторан!
— Ну, а вот эти барыни, что же они будут делать?
— Будут подавать господам кушанье и играть на арфе! — серьезно ответила за своего мужа Августа Ивановна.
— А что, позвольте теперь вас спросить... — обратился, в свою очередь, восточный человек к малороссу.
— Что прикажете?
— Когда вы изволили быть в Ташкенте, не было там еще ресторанов?
— Таких, как ваш, еще не было, да и теперь нет. Вы первый!
— Ой, как же это хорошо! Слышите, Августа Ивановна, мы первые!
— О!.. — осклабилась почтенная дама, — Вы, господа, к нам, пожалуйста, заходите, когда мы устроимся...
— Непременно...
***
— А близко здесь аулы? — спросил киргиза Бурченко.
— Должно быть, недалеко. Вон, видишь, солнце? Оно теперь уже на низ пошло, как дойдет совсем до земли, можно назад успеть вернуться!
— Ну, поезжай в аул!
— Зачем же ты в аул посылаешь?
— А по своему делу. Сделаешь — целковый дам!
— Что же тебе там надо?
— Скажи там бию, или кто там есть постарше, чтобы прислал сюда лошадей или верблюдов отвезти наш тарантас в аул. Скажи мол, купцы едут; хотят у них погостить!
— Купцы? — киргиз подозрительно посмотрел на проезжих.
— Известно, купцы, а ты думал: чиновники?
— То-то. Ну, я там скажу. Давай целковый!
— Половину на, а остальную — когда приведешь лошадей. Ты скажи им, что я за лошадей тоже заплачу, слышишь?
— Слышу-у... Эх!.. Далеко как аул, очень далеко, и так далеко, что не хочется ехать!
Киргиз лениво потянулся и сделал вид, будто собирается прилечь.
— Ведь, экая хитрая свинья: ты же ведь, говорил, что близко, что к солнечному закату назад вернуться можно?
— Да как ехать; если уж очень гнать... Да нет, у меня верблюды очень устали. Не поеду!
— А, ну, хорошо же, так я сам поеду!
Бурченко выбирал глазами между лежащими верблюдами, которого бы взять. Темно-бурый нар, недавно только остриженный, почему-то ему приглянулся больше прочих. Он подошел и взял за волосяной арканчик, продетый в надорванные ноздри животного.
— Кой (оставь), не твой верблюд! — крикнул киргиз.
— Ладно, испорчу — заплачу!
Малоросс дернул за повод и издал гортанный хриплый звук, которым обыкновенно поднимают верблюдов на ноги. В ту минуту, когда животное подобрало зад, чтобы подняться, Бурченко вскочил на седло, и верблюд поднялся вместе с всадником.
— Ну, прощай, до свиданья, товарищ! — крикнул Бурченко и тронулся.
— Ведь вы не знаете дороги? — крикнул ему вслед Ледоколов.
— В степи надо знать только, в какую сторону ехать; а это я знаю!
— Смотри, Маллык, как бы тебе не вышло чего, — остерег пожилой лауча молодого товарища, — Пожалуется там бию, что ты его не послушал!
— Эй, шайтан! Я его догоню!
— Садись вот на этого да догоняй. Поезжайте лучше вместе.
Киргиз поднял другого верблюда, сел и пустился тяжелой, развалистой иноходью догонять Бурченко. А тот далеко уже виднелся в степи, беспрестанно погонял своего верблюда ударами нагайки и уже чуть мелькал в пыли белой спиной своего парусинового балахона. Ледоколов взял бинокль и наблюдал обоих всадников. Расстояние между задним и передним становилось все меньше и меньше, наконец, они сошлись; поспорили, должно быть, помахали руками. Бурченко вернулся, а киргиз исчез совершенно из глаз, погнав своего верблюда туда, где были аулы.
— Фу, как раскачало... отвык! — произнес Бурченко, слезая с верблюда.
Амалат Богданович со всей своей компанией с недоумением и подозрительно смотрели на происходившие перед их глазами маневры. Они положительно не понимали, что это такое делается. Даже сам Ледоколов недоумевал немного.
— Вот мой план, — говорил Бурченко. — Нам приведут лошадей; мы поедем в аулы. Оттуда мы договорим кого-нибудь везти нас степью, мимо почтового тракта, от аула к аулу и т. д. Если мы будем и медленнее двигаться, то, по крайней мере, путешествие наше будет интересней. Да еще это вопрос, медленнее ли?
— Позвольте вас попросить с нами чай кушать! — подошел к ним Амалат Богданович.
— Пожалуйте, господа! — с приятнейшей улыбкой протянула Августа Ивановна.
— Помилуйте, в таком приятном обществе...
Бурченко подставил локоть Ледоколову, тот взял его под руку. Они подошли к ковру. Эмма, Матильда, Розалия и Каролина пораздвинулись и дали место гостям.