АРЕОПАГИТИКИ
Тот памятник богословской письменности, автор которого скрылся за псевдонимом св. Дионисия Ареопагита, представляет немалый интерес в развитии церковного учения о человеке. "Ареопагитиками" открывается та линия мистического направления в богословии, которая для нас имеет особое значение, так как с ними начинается ряд непосредственных духовных предков паламизма, как в богословии вообще, так и в антропологии в частности[1199]. Это уже не богословие умозаключений и толкования священного текста, а таинственных созерцаний. Источником вдохновения является не столько Священное Писание, сколько свой собственный мистический опыт. Поэтому оно придает этим богословским откровениям характер по преимуществу апофатический.
Несмотря однако на этот отрицательный характер богословия, "Corpus Dionyssianum" учит о Боге, что Он не только "безымянен", но и "многоимянен"[1200]. И в числе многих имен Божиих особое значение для своих богословских выводов автор придает именам "Благо", "Красота", "Единое", "Эрос".
"Ареопагитики" не строят своей системы космологии и не занимаются подобно Оригену или каппадокийцам проблемою Шестоднева. Мир есть откровение Бога и, как таковое, самоочевидная истина, не нуждающаяся в доказательствах. Им важно не происхождение мира, а его устройство. Не генезис мира, а его место в иерархической полноте Всего для них имеет преимущественное значение. Творение мира есть одно из раскрытий Божества, один из его προοδων, т. е. "выступлений"[1201].
Бог, как Высшее Благо, есть источник жизни. Благо, не есть моральная категория на языке этого памятника, а понятие онтологическое, т. е. сама жизнь. Это Благо подает бытие всем существам: "ангелам, людям, бессловесным животным, птицам, зверям, пресмыкающимся, рыбам, амфибиям, животным, скрытым под землею… а за ним и бездушным растениям; и не имеющим жизни Бог дает существовать"[1202].
Человек создан по образу Божию, соответственно Первообразной Красоте и способным к высшему совершенствованию[1203]. Вопросы чисто психологические о взаимоотношении сил душевных равно как и вопрос о составе человека совершенно не интересуют автора этих трактатов. Тот наивный натурализм Немезия, который наложил свой отпечаток на многих писателей Церкви, совершенно не коснулся "Ареопагитиков". Душа для них не объект психологического анализа, а конкретная реальность их мистических созерцаний. Они исследуют душевную жизнь, а, выходя в своем экстазе из себя, видят душу.
Грехопадение, как говорит трактат о "Церковной Иерархии" есть "безумное отпадение от божественных благ, изначала дарованных человеку", следствием чего явилась жизнь полная страстей и, наконец, смерть в истлении"[1204]. Это было отступничество "апостасия" от истинных райских благ. Вместо Источника Жизни человек получил в удел смерть. Грех породил и помрачение сознания, откуда вместо истинного богопочитания человек пришел к поклонению ложным богам.
Фактическая сторона грехопадения, анализ библейского повествования, богословские о том рассуждения – все это не входит в поле мистического зрения автора. Он не богослов догматист и не комментатор текста. Он мистик, которому в углубленном созерцании своей души открывается сущность вещей, мира, самого себя. Область его богословия не догматы, не моральные ценности, а Божественный Эрос, влекущий к Себе Эрос человека. Больше чем о грехопадении и его последствиях учит он об искуплении, но опять-таки не богословски-систематически, а сквозь призму своих мистических внутренних откровений.
"Богоначальная Благость в Своем безграничном человеколюбии не переставала подавать нам свои промыслительные благодеяния. Она истинно причастилась всех свойств нашей природы кроме греха, соединилась с нашим смирением (точнее: с нашим ничтожеством) неслиянно и не потеряв ничего из своих свойств. Она даровала нам, как Своим сродникам, приобщиться с Нею, и быть причастниками Ее собственной Красоты".
Этот кенозис Бога произвел полную перемену нашей природы: просветил ум и украсил его, поднял нас духовно, чтобы мы жили в Боге[1205]. "Простое и таинственное единство Иисуса, богоначальнейшего Слова стало, благодаря вочеловечению, сложным и видимым, но без изменения"[1206]. Это действие нисколько не изменяет Божества. Оно никак не выходит из Своего неподвижного состояния, и совершенно непоколебимо в Своем тождестве[1207]. Таким образом человечество Христа нисколько не умалило Его божественности ("сверхсущности"), а Божество не уничтожило человеческого начала во Христе. В этой сложной ипостаси проявляется сложное "богомужное действо"[1208]. В этих отрывках не может не поражать разработанность христологической терминологии, свидетельствующая против авторства св. Дионисия Ареопагита, мужа I века.
Внимание Ареопагитиков обращено в вопросе воплощения Слова не столько на факт искупления, выкупа, жертвы Богу, и, конечно, уже не на удовлетворение божественного правосудия, или оскорбления, нанесенного Адамом Богу, сколько на последствия его, на благодатные дары, главным образом на обóжение нашего естества.
О "теозисе" автор говорит очень много и часто. "Наше спасение возможно только через обóжение. А обóжение значит наше уподобление и соединение с Богом, насколько это возможно"[1209]. "Бог, – или по псевдо-Дионисию, – "Богоначальное Блаженство, начало всякого обóжения, чья божественная Благость обóживает обóживаемых, даровала иерархически всякой разумной и духовной сущности дар спасения и обóжения"[1210].
Как же осуществляется это спасительное обóжение?
В мистическом опыте Ареопагитиков можно ясно различить два пути. Один – это путь церковных тайнодействий, благодатные дары Св. Духа; другой – личный путь каждого мистика, его внутренние духовные дерзания, экстатические достижения через очищение себя.
Описав крещение и обряды при нм, автор упоминает помазание воды и крещаемого освященным елеем. В этих действиях подается дар святого рождения в Боге. Крестная смерть Христа и крещение в Его смерть подают нам обóжение[1211]. Дар обóжения подается каждому соответственно духовному совершенству и в молитве[1212]. При описании Евхаристии и ее мистическом созерцании ("теории") автор ясно учит об обóжении, дарованном нам вочеловечением Христа и реальнее всего проявляющемся в евхаристическом жертвоприношении[1213]. Следует, однако, отметить, что о таинствах церкви, как средствах обóжения сказано меньше, чем о личном мистическом достижении. Но из этого никак не следует, что этот мистический путь есть противоположный таинствам, путь, так сказать, внецерковный, светский. Мистические откровения предполагают прежде всего благодатную жизнь в Св. Духе, стяжание которого есть необходимое условие для духовной жизни,
Онтологическим обоснованием экстатических дарований человека является природа самого Божественного Начала. "Божественный Эрос экстатичен", учит псевдо-Ареопагит. "Благодаря этому любящие не принадлежат себе, а тем, кого они любят"… Ссылаясь на слова ап. Павла (Гал. II, 20) "и уже не я живу, но живет во мне Христос", он продолжает: "это и есть поистине, что человек выходит из себя к Богу, и не живет больше своей жизнью, но жизнью Того, Кого он любит"[1214]. И несколько дальше он учит о той же божественной Красоте и Благости, Которая по своему преизбытку выходит из Себя и охватывает другие существа. "Короче говоря, Красота и Благость есть объект любовного желания, и Сама есть любовь (Эрос)"[1215].
В ответ на эту божественную любовь, навстречу выходящему из Себя Высшему Эросу, и душа, "когда она становится боговидною, через непонятное соединение с Ним, бросается в слепом порыве к лучам неприступного Света"[1216]. Это экстатическое соединение с божественным таково, что "выйдя совершенно из себя и став всецело Божиим"[1217], мы познаем божественное. Это дознание совершенно не интеллектуальное, а путем мистической интуиции совершается на парадоксальном языке мистиков, в частности и псевдо-Дионисия, благодаря озарению неприступного света, невидимого физическим очам. Это "божественный гнозис, познаваемый через неведение"[1218]. Это мрак, "превышающий всякий свет"[1219]. Это "теософия", достигаемая через "непреодолимый экстаз, абсолютно чистый и свободный, благодаря которому человек устремляется к сверхсущественным лучам божественного мрака"[1220]. Можно было бы привести еще много примеров и выдержек из Ареопагитиков, но все это только подтвердит сказанное о выходе ума из себя, об онтологическом очищении, т. е. упрощении души, и об устремлении нашего ума к Уму Высшему, к Неприступному Свету, к запредельному[1221].
Этим в опыте Церкви открывается новая сторона в обóжении человека, не уменьшающая его реальности, но переходящая из плана интеллектуального или сакраментального в план мистического единения с Триединым.
СВ. МАКСИМ ИСПОВЕДНИК
Мистический опыт Ареопагитиков, сильно окрашенный влиянием неоплатонических прозрений, был воспринят преп. Максимом Исповедником, но прошел через закаляющий огонь догматических споров с монофелитами и через суровую школу монашеского аскетического делания. Это отразилось и на его учении о человеке. Преп. Максим вносит существенные уточнения в вопросе о человеческой воле. Вообще же в св. Максиме соединились Платон и Аристотель (последний, вероятно, через Леонтия) с Златоустом, св. Григорием Богословом и Ареопагитиками.
Образ и подобие; душа
Богоподобие Адама усматривается в духовности и разумности[1222], бесстрастности и нетленности[1223]. По-видимому, образ отличается от подобия. Образ относится к сущности человека, и проявляется в его бытии и даже приснобытии, "хотя и не безначальном, но бесконечном"; подобие заключается в нравственной способности, т. е. в благости и премудрости. Таким образом, "человек по благодати есть то, чем Бог есть по существу"[1224].
Душа есть "сущность бестелесная, простая, бессмертная и разумная"[1225]. Создана она ни до, ни после тела, а одновременно с ним[1226]. В составе души действуют три силы, как о том учили писатели до св. Максима, – разумная, похотная и раздражительная[1227].
Тело первого Адама не было грубо и не страдало. Оно было нетленно[1228]. Человек не должен был размножаться путем брака[1229].
Учение о воле
Борец за дифилитство не мог оставить без внимания этого вопроса, и внес существенные дополнения и уточнения в учение Церкви о действиях и хотениях человека. Перед богословским сознанием VII в. стояла дилемма. Или, во избежание соблазна монофилиства надо было признать у Спасителя две воли, – наряду с божественной и человеческую, могущую противиться божественной в силу полноты и независимости своего человеческого хотения; или же, во избежание возможности такого конфликта, отказаться от признания самостоятельной человеческой воли во Христе, и вернуться к монофелитству, т. е., рассуждая последовательно, и к монофизитству. Другими словами: если признать, что действия человеческие во Христе подчинены так, что они являются только оружием в руках Слова, то незаметно можно впасть в аполлинарианство; если же признать их чем-то Слову чуждым и внешним, это значит несторианство с его разделением природ[1230]. Прел. Максим выходит из этого затруднения следующим образом. Он вносит в христологию такое уточнение, которое особенно важно и для всего учения о человеке. Между Христом и обычным человеком есть различие.
Если для Леонития Византийского ударение в этом вопросе ставилось на Ипостась, то для св. Максима оно ставится на природу, Соединение души и тела составляет совершенную и полную природу, и это не столько ипостасное, сколько природное единение[1231]. Исходит ли действование во Христе от Ипостаси, или от природы? От природы. А раз их две, то и действования два. Во Св. Троице одна божественная природа и одна же воля, несмотря на наличие Трех Ипостасей. Так и во Христе, по числу природ, две воли. Но чтобы эти две воли не встали в возможное противоречие друг с другом, св. Максим вносит новое терминологическое уточнение: "воля природная" и "воля рассудочная, гномическая".
Природная воля, есть естественное тяготение существа к добру. Оно совершается в человеке "по естеству" и согласно с планом Создателя. Это – просто желание, способность человеческой природы просто хотеть, "simpliciter velle". Эта естественная способность дана всем людям в равной мере, и она есть естественная способность к добру. В природе нет зла, оно явилось от свободной человеческой воли, воли тварно-конечной. "Зло созерцается не в естестве созданий, но в погрешительном и неразумном их движении"[1232].
Но наряду с этой естественной безошибочной волей, направленной всегда и только к добру у человека способность действовать зависит и от его познавательных возможностей. В человеке после работы, произведенной рассудком действует воля рассудочная, гномическая, как не просто хотение, а уже желание чего-то определенного "sic velie". Это называется еще и свободная воля, в смысле свободы выбора мотивов. И если первое, т. е. воля природная, дано всем людям в равной мере, то гномическая воля есть своеобразие той или иной Ипостаси. Гномическая воля предполагает известное колебание, борьбу мотивов, внутреннюю работу мысли и желаний. Это воля чисто человеческая, несовершенная, а потому часто и греховная[1233]. Если по природе человек всегда тяготеет к добру, то подчиняясь этому рассудочному голосу, он может выбрать и злое. Отсюда ясно, что во Спасителе была только естественная воля к добру, а гномических колебаний греховной природы в Нем не было.
Грехопадение и искупление
Грех Адама состоял в свободном уклонении его воли от добра ко злу. Следствием этого явились: страсти, болезнь, смерть, раздоры, деление на мужской и женский пол, двуполое и соединенное с похотью продолжение человеческого рода и т. д.[1234]. Наличие раздора и разделений особенно переживается св. Максимом.
Ради спасения человека Слово воплощается[1235], но не следует ограничивать этого акта домостроительства только сотериологическим моментом. Из всего контекста учения св. Максима о человеке, о плане Божием, о мире и о творении ясно, что борец против монофелитства смотрел шире и глубже на акт воплощения. Можно сказать, что в его богословском миропонимании воплощение не зависит от грехопадения первого человека. Оно предопределено в Совете Божием[1236]. Человек осуществляет этот совет об обóжении всего бытия[1237]. В этом совете Бог не столько предзрел ветхого Адама, сколько нового и в Нем все человечество, почему и вся антропология св. Максима является антропологией христоцентрической[1238]. "Воплощение есть средоточие мирового бытия, и не только в плане искупления, но и в изначальном творческом плане. Воплощение изволено вместе с самым творением, но не только в предвéдении падения"[1239]. "Воплощение Слова входит в первоизволение Бога о творении мира"[1240].
С вочеловечением Логоса связано обóжение человека. Спасение и есть обóжение[1241]. Св. Максим повторяет Иринее-Афанасиевскую тему, что "Бог для того стал человеком, и Сын Божий Сыном Человеческим, чтобы нас сделать богами и сынами Божиими"[1242]. В основу спасительного обóжения легла формула св. Григория Богослова, "что не воспринято, то и не уврачевано"[1243], так охотно впоследствии повторявшаяся св. Кириллом Александрийским во время христологических споров[1244].
Логос является Богочеловеком, и тайна боговоплощения совершается всегда и во всем, поскольку в мире есть отражение, часть и произведение Бога и Логоса. Человек есть связующая грань между Богом и тварью, и через него совершается обóжение. Единение Бога и человека совершается по их взаимной любви. Бог снисходит к человеку и делается им, а человек, любя Бога и отдаваясь Ему, воображает Его в себе и по благодати делается богом. Получается взаимообщение вочеловечения и обóжения, что св. отцом названо "прекрасным взаимообращением"[1245].
"Бог боголепно в начале создал нашу природу подобною Себе, и очень ясно отображающею в себе Его собственную благость"[1246]. Важно это потому, что св. Максим не забывает сам и напоминает Христианскому миру, что человек достоин быть храмом и плотию Бога, способен стать обóженным. В человеке есть соответствие Богу, иначе это не могло бы произойти. Слово Божие стало Богочеловеком, а не Богоангелом. Св. отец любит говорить, что "Бог алчет обóжения человека"[1247]. Все существующее устроено ради обóжения, и Бог потому и создал нас, чтобы мы делались общниками божеского естества[1248]. Все созданное должно вернутся к Образу[1249], и цель Промысла вернуть и соединить посредством любви то, что разорвано злом[1250].
Но кроме того, самый факт боговоплощения имеет наряду с сотериологическим значением еще и историософское, о чем будет сказано ниже (см. главу VII).
Но не следует думать, что дар обóжения для св. Максима является возможностью только будущего века. Подобно своему духовному предку, псевдо-Дионисию и др. мистикам, он говорит о пути таинственного внутреннего очищения, также ведущем к обóжению. Очищение ума через молитву делает его "световидным"[1251], "невещественным и безобразным"[1252]. Ум становится даже "боговидным"[1253]. Он охватывается и восхищается божественным светом[1254], погружается в неизреченное молчание[1255], и человек становится причастным божественной любви[1256].
Из сказанного ясно, насколько св. Максим, наряду с путем сакраментального обóжения, ценит и путь экстатический. Объясняя псевдо-Дионисия, он приемлет и его учение об онтологическом очищении ума, т. е. об его упрощении и объединении в самом себе. Ум должен стать единым[1257]. Этим путем христианская аскетическая письменность, восприняв опыт древних мистиков, христианизирует их. Можно сказать, что этим совершается в известной мере оцерковление Плотина.
ПРЕП. СИМЕОН НОВЫЙ БОГОСЛОВ
В ряду духовных предков св. Григория Паламы преп. Симеон занимает третье, после псевдо-Дионисия и преп. Максима, место. Но влияние его на изучаемого нами писателя, если не больше, то непосредственнее. Как и те два, он богословствует и проповедует не столько от догматических построений и истолкования текста Писания, сколько от личного опыта своих тайнозрений. Это, однако, нисколько не умаляет глубины его богословствования, в свидетельство чего Церковь увенчала его титулом Нового Богослова.
Состав человека
Много раз в своих творениях преп. Симеон подчеркивает двучастное строение человека. "Человек двояк из двух: чувственного и умопостигаемого… Познай себя, что ты двояк, и двоякие имеешь очи: чувственные и умные"[1258]. "Человек создан, состоящим из двух естеств: мысленного и чувственного, души и тела"[1259]. "Одна воля скоропреходящей плоти, другая Духа, а иная души. Однако же я не трояк, но двояк, как человек: душа моя неизъяснимо связана с плотью"[1260].
Поэтому человек, соединяя в себе противоположные начала, не может не чувствовать боль этой двойственности. "Человек страждет всю свою жизнь, так как он есть "рабосвобод", т. е. и свободный и раб"[1261]. Из всего видимого и мысленного только один человек создан от Бога двояким. У него есть тело, составленное из четырех стихий, чувство и дыхание, и душа мысленная, невещественная, не телесная, соединенная неизреченно и неисследованно, срастворенная неслиянно и сочетанная несмешанно с тем, что есть в теле. И вот что есть человек: животное смертное и бессмертное, видимое и невидимое, чувственное и мысленное, способное видеть творение и познавать мысленное[1262].
Эта трагичность в строении человека не должна однако препятствовать высокому назначению его. "Люди рождаются в этот мир, чтобы прославить и благодарить Бога"[1263]. Цель всякого христианина: угодить Христу, примириться с Богом Отцом и приять Святого Духа[1264]. "Человек есть животное разумное, зачинающееся так невзрачно, и потом являющееся таким дивным существом, которое мнится быть Богом всего видимого, в силу разумности его отличающей"[1265]. "Человека, которого Сам Бог сотворил по образу Своему и по подобию, мы называем миром (κοσμον), потому что он украшается (κοσμεϊται), добродетелями и господствует над земными тварями"[1266].
Преп. Симеон, верный духу православной аскетики, хотя и признает упомянутую трагическую двойственность, не забывает однако, что тело не отвержено, что человеческая полнота не состоит в одной душе, что тело не есть что-то презренное. Конечно, цель подвига для него есть сочетание Бога, души и тела[1267]. У него, как у всех высочайших подвижников Православия, – и чем они выше, тем это и яснее, – чувствуется, что тело не враг человека, а сотрудник в его подвигах. Участие тела в аскетических трудах с одной стороны, и такие психофизические явления, как ощущение теплоты около сердца в молитве, – все это свидетельствует о здравом и трезвом восприятии всей полноты человека. В его аскетизме нет малокровного спиритуализма в отношении к человеческой плоти.
Искупление и прославление
Не столько глубина падения Адама привлекает к себе внимание автора "Божественных гимнов", сколь созерцание прославленного состояния спасенного человечества. "Сошедши во ад и изведши души оттуда, Спаситель не ввел их опять в тот же рай, из которого они изгнаны, но возвел их на небо небес и, когда воссел одесную Бога и Отца Своего, посадил их вместе с Собою. Подумай же, какою великою честью почтил Он Адама, который был раб Ему по естеству, и сподобился быть отцом Ему по благодатному домостроительству"[1268].
Искупление падшего человечества состоит в его обóжении. Часто и много говорится об этом. Вот несколько примеров.
"Спасение наше состоит именно вот в чем. Явился великий Свет будущего века, на землю сошло Царство Небесное; лучше же сказать, что пришел Царь всех вышних и нижних, захотел уподобиться нам. дабы мы, приобщившись Его, как бы света, явились вторыми светами подобно Первому Свету и, сделавшись причастниками Царства Небесного, были общниками славы Его и вместе наследниками вечных благ…"[1269].
"После смерти люди будут богами, подобными Богу по усыновлению"[1270]. "Никто ни из Ангелов, ни из Архангелов, ни из других чинов никогда не видел ни природы Моей, ни Самого Меня, Творца всецело, каков Я есмь, но они видят один только луч славы и некое излияние Моего света, и обóжаются"[1271]. "Человек бывает по благодати богом в Боге, и по душе и по телу, без слияния и без разделения; и не тело не прелагается в душу, ни душа не изменяется в плоть; и опять: ни Бог не сливается с душою, ни душа не претворяется в Божество… И Бог пребывает, как есть, Бог; и душа опять пребывает так, как есть естество ее; и тело, как создано, персть; и Сам Бог… соединяется с сими двумя без слияния"[1272].
Из приведенных выдержек ясно, что обóжение понимается двояко. Оно не есть только удел загробного блаженства, а в известной мере оно, "по соответствию", "по аналогии" (согласно псевдо-Дионисию), дается уже здесь на земле совершенным подвижникам. Для этого нужно пройти путь мистического очищения, т. е. аскетического подвига, без которого ничто не дается. В нем важны "и воздыхания, и слезы, и пост, и молитва"[1273], но, конечно, это все только необходимые средства а цель "ни пост, ни вериги, ни власяница, а сердце сокрушенное и смиренное; и спасение дается даром, а не ради добрых дел"[1274]. Мистическое очищение, согласно со всем учением восточных отцов дается не созерцанием Распятого Господа и Его кровоточащих ран, а стяжанием благодати Св. Духа, участием в вечно длящейся в Церкви Пятидесятнице.
"Дух вселится и будет существенно обитать; и просветит и сделает светлым, и всего тебя переплавит, тленное обестленив, и вновь переплавив, говорю, обветшавшую храмину души… и сделает тебя Богом по благодати, подобным Первообразу"[1275]. Стяжание благодати совершается в таинствах, особливо же в Божественной Евхаристии, где "люди в причащении Св. Тайн делаются сотелесными и единокровными Воплощемуся Господу"[1276]. Это – причастие света и славы[1277]. "Причащаясь обóженного тела, как Самого Бога, человек и сам делается Богом через неизреченное соединение"[1278].
"Теозис", стало быть, есть состояние и будущего века и возможность его предвкушения в настоящей жизни. Но и в том и другом случае, это есть совершенно реальное обóжение, сонаследие со Христом, усыновление Богу; вовсе не как нечто иносказательное и метафорическое, а также не одно только нравственное уподобление Первообразу, а самое реальное, онтологическое прославление человеческого естества, души и тела. В таинственных созерцаниях это есть проникновение в премирное, в до-бытийственное, и причастие несозданного Света.
На этом мистическом пути встречаются экстатические восторженные состояния умоисступления[1279], когда подвижник в уме своем выходит из пределов этой природы и детерминированности этого мира. Но и экстаз не есть цель. Как для псевдо-Дионисия и св. Максима, так и для преп. Симеона, это только этап мистического совершенствования. Цель же – "исихия", совершенное упокоение[1280].
Видения им света не вносит ничего нового в мистическую практику; это знали и подвижники VI–VII вв. (псевдо-Дионисий и св. Максим). Уча об исихии, преп. Симеон подготовляет путь для мистиков XIV в., но и в этом только повторяет мысли и опыт раннейших подвижников. (Смотри главу I нас. работы, отдел о Мистической традиции).