М. г.
Более года прошло тех пор, как я получил дружеское письмо ваше; я должен бы был покаяться в том, что долго не отвечал, и просить прощения, если бы не мог сказать в свое оправдание, что сильное воспаление глаз лишило меня на несколько месяцев возможности взяться за перо или книгу и даже принудило меня, в продолжении многих недель, не выходить из темной комнаты. …
Невольная, почти совершенная праздность, на которую я был осужден в продолжении последних десяти месяцев, была для меня весьма тягостна; между прочими лишениями одним из самых для меня чувствительных была невозможность отвечать на письмо ваше и обратить ваше внимание на обстоятельство весьма важное в церковной истории. Столько различных политических событий, значительной, или только мнимо значительной важности, волновало и занимало Европейские умы в течении этих двух последних лет, что то, о чем я хочу говорить с вами, прошло или совершенно незамеченным, или остановило на себе внимание весьма немногих, да и то разве случайно. Отвлеченные вопросы веры почти всеми считаются менее интересными и менее важными, чем практические вопросы дипломатии и политики. Таково общее мнение, и я тому не удивляюсь, хотя считаю его одним из самых ошибочных и ложных. Оно ложно не только с философской точки зрения (ибо вопросы религиозные касаются вечных истин и единственного истинного человеческого счастья), но и с точки зрения исторической. Можно ли человеку не слепому, с глазами не закрытыми для света исторической науки, хотя на минуту усомниться в том, что Арианство и осуждение его в Никейском соборе дало особенное направление судьбам Европы на многие столетия, соединив интересы Католичества с жизнью некоторых Германских племен и поставив последние во враждебные отношения к другим племенам, павшим в столкновении с ними? Нельзя также не признать, что разделение Востока и Запада, по поводу вопроса религиозного, имело жизненное значение для всей Европейской истории; оно побудило Запад отдать на жертву Восточную Империю: оно произвело отчуждение последней, задержало ее и осудило на неполное развитие. В ответ на такие указания обыкновенно говорят, что они не более как исключения; тогда как они, наоборот, представляют лишь яркие примеры общего правила. Даже в наше время большая часть Европейских потрясений, хотя и возникла, по-видимому, из материальных и иногда самых ничтожных интересов, служит только внешнею оболочкою для глубоких вопросов религиозного свойства, управляющих действиями людей без ведома их самих. Вы, я уверен, разделяете это мнение, и надеюсь, что вы также согласитесь со мною в том, что я не напрасно считаю следующий факт весьма важным и значительным событием.
Вы конечно слышали о нападении на Восток, предпринятом папою в то время, когда еще не начинались его собственный хлопоты с итальянцами и его мятежными подданными. Нападение это было сделано в форме адреса к Римско-католическим подданным султана; но оно было несомненным, хотя и замаскированным покушением на восточное Православие. Восточные патриархи сочли себя обязанными отвечать и написали послание, подписанное 31 епископом. Факт этот сам по себе важен, во-первых потому, что, в продолжении целого столетия, это первый случай исповедания веры, близко подходящий к соборному, Вселенскому определению; во-вторых, здесь виден прекрасный пример единодушия; но некоторые выражения, заключающиеся в ответе, заслуживают особенного внимания. Я не совсем одобряю общее изложение и самый слог письма (в нем заметна сильная наклонность к Византийской риторике); но не следует забывать, что как ни странен кажется нам этот язык, он свойствен людям, воспитанным под влиянием безвкусной Византийской школы. Полемическая часть, хотя не лишенная достоинств, могла бы быть сильнее. Но опять скажу: это кажется мне делом второстепенной важности. Выражения, обращенные к Римским противникам, могли и даже должны бы быть не так резки.
Но нельзя слишком строго судить это последнее обстоятельство, хотя оно и заслуживает порицания: в продолжении последних десятилетий или более Римские писатели в нападениях своих на Восток употребляли особенно резкие выражения; сопоставление с Арианством было у них делом обыкновенным. Поэтому трудно было ожидать мягкости в возражениях. Но самое уважительное извинение заключается в опасности, которая, по-видимому, угрожала Православию на Востоке. Никогда Римские миссионеры не действовали с такою энергией и, в некоторых случаях, с таким успехом. Папа приобрел большую популярность; он, по-видимому, был в самых лучших отношениях с диваном; полагали, что вся энергия его характера и ума обращена к достижению политического и духовного преобладания. Резкость выражений была внушена Греческим епископам чувством опасности; тем не менее нахожу, что краткословие было бы достойнее. Но полемика — дело частных лиц и никогда не может иметь церковного соборного значения. Единственная важная сторона патриаршего соборного послания заключается в тех выражениях, которые употреблены епископами в определении своего исповедания и своих догматов. Эти выражения имеют огромное значение и доставили многим из нас великую радость, и, вероятно, не одних нас они обрадовали, но и всякого кто принимает живое участие в религиозных вопросах. Вы уже конечно давно почувствовали, также как и многие из нас, что различие между восточною Церковью и всеми западными общинами, как Римскою так и теми, которые возникли из Рима и облеклись в форму Протестантства, лежит не столько в различии отдельных догматов или частей символа веры, сколько в чем-то ином, что еще не было ясно определено и выражено. Вся разница состоит в различном способе понимания или определения самой сущности Церкви. В некоторых разбросанных очерках, и еще более в неизданных доселе исторических исследованиях, я старался определительно и ясно изложить это различие. Но объяснения частного лица, и притом мирянина, не имели бы силы; никто бы не принял его одинокого голоса за истинное выражение самой Церкви, за ее самосознание. Непременно возникли бы сомнения, или прямые противоречия, тем более, что объяснения мои, я должен признаться, были бы прямым отрицанием многих определений Церкви и ее сущности, данных теми богословами нашими, которые, к несчастью, воспитались под влиянием западной науки, до некоторой степени еще преобладающей в наших школах. Но выражения, употребленные собором, состоявшим из 3 патриархов и 28 епископов, имеют высокий авторитет, и теперь, когда выражения эти перепечатаны в России с дозволения нашей Церкви, они близко подходят к Вселенскому решению Восточной Церкви. Выражения эти, изложенные в § 17 следующие: «Папа очень ошибается, предполагая, что мы считаем церковную иерархию хранительницей догмата. Мы смотрим на дело иначе. Непоколебимая твердость, незыблемая истина христианского догмата не зависит от сословия иерархов; она хранится всею полнотою, всею совокупностью народа, составляющего Церковь, который и есть тело Христово». — За тем следуют примеры. Та же самая мысль выражается, кажется, в § 15-м (послания у меня нет под рукою, и я цитирую на память). Вот смысл этого места: ни иерархическая власть, ни сословное значение духовенства, не могут служить ручательством за истину; знание истины даруется лишь взаимной любви. Трудно было бы требовать более ясных и положительных изъяснений. Здесь дар познания истины резко отделяется от иерархических обязанностей (т. е. от власти совершать таинства и соблюдать церковный порядок), и таким образом ясно определяется совершенное различие от Римского учения. Дар неизменного ведения (которое есть ничто иное как вера) приписывается не отдельным лицам, но совокупности церковного тела, и является спутником нравственного начала: взаимной любви. Это положение прямое противоречие тому личному, рационалистическому началу, которое есть основание всякого Протестантского учения. Вижу с радостью, что теперь ясно и прочно установлено одно из главных оснований нашего катехизиса. Я готов этот факт признать за чудо, когда вспомню о глубоком невежестве и даже, может быть, нравственном унижении Греческого клира, и о той склонности к духовному деспотизму, которого нельзя не заметить в нашем более сведущем и образованном духовенстве. Раз вызванная сила тайного жизненного начала сокрушает все препятствия, которые нашим очам и нашему разуму казались бы непреодолимыми. Надеюсь, что вы не осудите несколько торжественного тона моего письма. Радость, которую мы испытали при чтении соборного послания, была тем живее, что была совершенною для нас неожиданностью. Вы конечно будете ей сочувствовать, точно также как сочувствовали бы тяжелым впечатлениям, которые мы ежедневно испытываем.
В нашем отечестве общее положение дел, в отношении к вере по крайней мере, удовлетворительно и было бы еще лучше, если б у нас было поменьше официальной, политической религии, и если бы правительство могло убедиться в том, что христианская истина не нуждается в постоянном покровительстве, и что чрезмерная о ней заботливость ослабляет, а не усиливает ее. Расширение умственной свободы много бы способствовало к уничтожению бесчисленных расколов самого худшего свойства, которые беспрестанно возникают и распространяюсь свое вредное влияние в простом народе. Но все это временные ошибки робких политических деятелей; все это исчезнет, только бы самые начала были яснее высказаны и лучше поняты. Тогда все пойдет хорошо. Надеюсь, что мы к тому идем. — А как дела идут у вас, то есть в отечестве вашем? Те надежды, которые так неожиданно обрадовали вас посреди постоянных ваших усилий, близки ли хотя отчасти к исполнению? Если бы было так, если бы я узнал о радостном событии, то счел бы день этот одним из счастливейших в моей жизни. Это, поверьте, не пустые слова. Духовное благополучие Англии — один из ближайших моему сердцу вопросов. Я не скажу, что сочувствую неутомимым трудам вашим (выражение это было бы слишком слабо); я могу сказать, что труды ваши составляют для меня предмет постоянной, тревожной думы. Я полагаю, что вы едва ли более меня радовались признакам возможного соглашения или сближения с Кафоличеством, замеченным вами во время путешествия вашего в Шотландию. Та земля, которая столько раз заслуживала благодарность человечества не за независимые учреждения и успехи в науках (об них здесь не упоминаю), а за благородные усилия многих ее сынов, разносивших во все концы мира имя Христово и благодать христианского служения, эта земля, говорю я, кажется мне более других достойною ясно понимать дивное стремление христианской Церкви.
Так мыслит и наш ум. Он был весьма тронут чтением письма вашего и вполне одобряет все то, что вы делали и предлагали. Последние известия из Оксфорда далеко неудовлетворительны; кажется, что там многие перешли или в ультра протестантство или в совершенный рационализм, стоящий на рубеже неверия, если он уже не есть полное отрицание всякой религии. Я думаю, иначе и быть не могло. Двусмысленное положение Англиканства между Папизмом и Ультра-протестантством должно выразиться в своих последствиях. Честный ум Ньюмана не избегнул одного из этих уклонений; другие, менее известные, но, может быть, одушевленные столь-же искренними стремлениями впали в противоположную крайность. Надеюсь, что эти отпадения не подействовали ни на друзей ваших, ни на вашу собственную энергию. Чувствую, что с моей стороны притязание давать вам советы или предостерегать вас от уныния было-бы и смешно и странно: вы лучше всякого другого знаете о тех препятствиях, которые лежат на пути вашем; многолетняя борьба засвидетельствовала вашу энергию и ваше постоянство. Но не могу не высказаться перед вами по поводу дошедшего до меня, быть может, ложного слуха; не могу не выразить опасения, как бы обстоятельство это не уничтожило надежды друзей ваших. Кто не подвержен минутной слабости? Может быть, вам небесполезно будет вспомнить, что в далекой стране есть сердца, вполне оценивающие великое значение предпринятого вами дела, сердца, встревоженные слухами о том, чт о может затруднить это дело, и возносящие, по мере сил своих, усердные молитвы об успехе усилий и подвигов ваших.
Письмо это доставить в Англию один из друзей моих.
……………………………………………………………………………………………………….
Если он будет в Оксфорде, то непременно явится к вам и конечно встретит тот радушный прием, в котором удостоверяет меня дружба ваша и которого он вполне достоин. А буду ли я иметь счастье снова встретиться с вами под чудною, раздумье навевающею, тенью Оксфордских дерев? Это одна из надежд моих, одно из моих pia desideria. Быть может в будущем году! Но не буду гадать о будущем …
11 Октября 1850.