Качаясь от ветра на длинной железной цепи, ведущей к якорю, стояла большая туркменская лодка. Парус был спущен. На палубе лежал у левого борта кулас, а у кормового люка стояла бочка с пресной водой, накрепко прикованная и прикрытая брезентом. Ветер был свежий, и волнение обещало быть сильным.
Я простился с пионером Аразом и, стоя у мачты, следил, как кулас быстро удалялся к берегу.
Туркмены — белужатники "выкачивали" якорь, вынимая из воды цепь. Старший стоял на руле и командовал. Когда якорь был поднят, лодку понесло ветром. Двое взялись за веревку грот-мачты и с трудом стали поднимать большой грязный парус. Он плескался, удерживаемый веревкой, которую рулевой прикреплял на корме. Тем временем якорь уже вытащили дальше на палубу, и туркмены все вместе стали поднимать парус. Рея поднялась высоко над головой, парус закрепили, и судно, качнувшись, легло на борт, скользя по набегавшим волнам. Пошли "на переборку. Это значит — итти осматривать крючковую снасть, выставленную в море, не попалась ли на крючок белуга. Снасть выставляется в море километров на шестьдесят от берегов, и, чтобы найти ее там, надо иметь привычку. Рулевой уверенно положил руль направо, точно уже увидел где-то на горизонте поплавки снасти.
Я спустился в кормовую часть лодки. Кошмы, подушки, самовар, скудные припасы, одежда, все больше полушубки из бараньих шкур, и кучка крупных крючков на веревках — вот первое, что я заметил.
Сделав два шага по каюте, я через доски, отделяющие ее от средней части лодки, рассмотрел какие-то бочки и в них наложенную доверху воблу; это — наживка. В углу стояли два багра с короткими деревянными ручками. Направо кругами сложенная веревка и канаты, куски цепей, топор и что-то в роде пакли.
За мной спустился хозяин судна Верды. У него в руках была светло-желтого цвета с особым шелковистым отливом бечевка. Цвет нашей пряжи веревок и снастей много серее, а сам материал более лохматист, попадаются "сучки" и разорванные волокна.
— Вот какой бы нам надо пряжи, — сказал Верды, подавая кусок веревки, — крепкая, воду не принимает, легкая, а уж прочная… — он только махнул рукой. — Это кенаф, из Персии. Покупаем его пряжей и сами вьем веревки и поводцы, — добавил рыбак.
Я взял веревку из кенафа, подергал в разные стороны, как бы пытаясь ее разорвать, погладил шелковистую поверхность и должен был признать, что Верды говорит правду.
— Плохая снасть у нас, — продолжал Верды, — тонкая, рвется скоро, приходится поводец, что к крючку привязываешь, толстый делать. Завяжешь за крючок узел, а он такой большой, как воробей. И какой голодный белуга, раз такой шишка не боится, берет наживку? Когда я мирное время работал в Баку, свой лодка еще не был, привезли однажды для тамошних рыбаков — на Куринском камне они живут — снасти, Вот это снасти! Итальянская манна называлась, тонкая как карандаш, а привяжи к лошадям, — две не разорвут. Вот и кенаф такой. Веревка нет, крючка нет. Крючок нам надо английский, там работают. Здесь запрещено им ловить, потому у нас не работают. Где купишь?
Кто-то крикнул сверху к нам в каюту, и Верды быстро выскочил на палубу. Сильно укачивало, и я задремал.
Проснулся от какой-то возни и громких голосов на палубе.
Я поднялся. Оказалось, мы уже на месте выставки снасти.
Бросив якорь, Верды спускал на воду кулас.
Он распоряжался на туркменском языке, а артель, как цирковые акробаты, точно и быстро выполняла его приказания. Спустили кулас, бросили в него мачту с парусом, большой молоток, веревку, и трое туркмен ловко спрыгнули в него. Кулас подпрыгнул, как пробка, на волнах и медленно откачнулся от лодки. Ветер затих, но волнение еще не улеглось, и на западе синелась полоска, видимо, смущавшая Верды, который, как я заметил, раз или два оглянулся. Кулас уходил все дальше.
— Смотри! — показал мне Верды на чуть видимый поплавок снасти, который, появившись на короткое время, скрылся в воде. — Большой белуга!
Мы стояли под ветром, и туркменам на куласе с трудом приходилось выгребать против набегавшего волнения.
Я достал бинокль и смотрел, как один из них схватился за поплавок, затем за веревку снасти и стал перебираться по ней руками, лежа животом на борте куласа. Другой греб в веслах, а третий помогал переборке. Мелькали изредка крючки с белевшейся на ней селедкой или воблой. С куласа донесся крик. Все трое сошлись в одно место.
— Белугу тащат! — снова почему-то прошептал Верды.
Скоро показалась громадная рыба, которую рыбаки тихонько подталкивали к куласу.
Момент — и один из них ударил раз-два сразмаху деревянным молотком по голове белуги. Другой закинул петлю из веревки, которая шла к блоку мачты. После этого двое стали вытаскивать рыбу, как бы "талями через блок мачты, а третий стоял наготове с топором в руке. Как только белугу подняли почти до половины туловища, он разрубил башку белуги и стал быстро привязывать к мачте рыбу.
Все это продолжалось не более пяти минут.
Я не мог оторвать глаза от бинокля — так интересно было зрелище поимки морского хищника в полтонны весом по виду. Прошло еще несколько минут. Кулас начинал приближаться к нашей лодке.
Следя за рыбаками, я увидал, как от какой-то неизвестной причины кулас опрокинулся и туркмены очутились в воде.
— Ай, шайтан! — заревел сзади меня Верды.
— Ай, шайтан, ушел, чорт! — сыпались ругательства.
— Ожила, шайтан, разбил кулас, ушел, — вопил Верды.
У меня дрожали руки, и я с трудом видел, как туркмены справились с волнами, подплыли к перевернутому куласу и забрались на него. Верды быстро стал выбирать якорь и лавировать лодкой. Через несколько времени их вместе с куласом нанесло на нас, и по сброшенному Верды, канату они один за другим поднялись на палубу.