Грицько, краснощекій парень, никогда не звалъ что за штука сапоги; ходилъ онъ въ цвѣтной жилеткѣ съ мѣдными пуговками поверхъ бѣлыхъ портъ и рубахи. Онъ отличался самымъ невозмутимымъ спокойствіемъ: лицо всегда гладко, какъ только что выстроганная доска; сообразить что-нибудь для него было труднѣй всякаго дѣда. Напримѣръ: у Горобцевъ было заведено, чтобы дрова лежали въ сѣняхъ, вотъ и говоритъ Анна Михайловна: "Принеси дровъ…" — "Дровъ?" — "Да, дровъ…" — "Изъ сѣней?" — "Изъ сѣней"- "Заразъ", тянетъ Грицько, точно родитъ свое слово. Ему, какъ и панночкѣ, очень пріятны были тѣ дни, которые Горобцы проводили въ городѣ: онъ могъ спать сколько угодно.
"Отъ коли-бъ ще и вченья не було," думалъ онъ, доѣдая остатки панночкина обѣда. Однако дѣлать нечего: собралъ онъ свои книги, и вышедъ на крыльцо.
— Эге, се жъ вы и пріихали! сказалъ онъ, увидавъ Русанова.
— А гдѣ панночка? спрашивалъ тотъ.
— У школѣ, дѣтей учатъ.
— А у васъ есть школа? Гдѣ жь она?
— А озь де.
Русановъ пошелъ за нимъ въ садъ и невольно залюбовался. На порогѣ старой, полуразвалившейся бесѣдки сидѣла Инна съ аспидною доской на колѣняхъ. Вокругъ нея крестьянскіе ребятишки въ рубашонкахъ, въ плахтахъ, иной въ отцовскихъ чоботахъ, кто стоя, кто сидя на травѣ, всѣ съ дешевыми букварями Золотова. Одинъ мальчуганъ, лежа на брюхѣ, старательно выводилъ грифелемъ оники, при чемъ помогалъ себѣ языкомъ, высовывая его на сторону. Передъ панночкой стояла дѣвочка лѣтъ десяти, и опершись одною рукою на голову тутъ же засѣдавшаго Лары, повторяла склады: "кри-ни-ця", "кре-са-ло", "ка-га-нець" писанные на доскѣ.
— Вотъ совершенно своеобразная школа, сказалъ Русановъ, подходя.
— Надѣюсь не то что ваша воскресныя, гдѣ учителя на вы съ учениками! За то какъ они у меня читаютъ! Ты лѣнтяй, обратилась Инна къ Грицько, — вѣчно къ самому началу поспѣетъ! Ну, армія въ походъ, веселѣй, сказала она, одѣляя дѣтей вишнями:- завтра хорошенько уроки готовить.
Армія не ударила лицомъ въ грязь, и выступила въ разсыпную съ пѣснями, криками, какъ было приказано. Лара кинулся со всѣхъ ногъ въ догонки.
— Что жь васъ вчера не было?
— А демократія-то эта съ кѣмъ бы осталась? Намъ здѣсь веселѣй!
— Я вѣдь къ вамъ по дѣлу…
— А вотъ не хотите ли прежде сдѣлать со мной обходъ по деревнѣ?
— Куда угодно.
— Ну, и прекрасно.
Она привела его въ свою комнату, достала изъ коммода баночку съ мазью, какую-то стклянку, нѣсколько тряпокъ.
— Держите, передавала она Русанову все это; потомъ отворила кранъ Либиховскаго аппарата, гдѣ готовился лимонадъ, наполнила графинъ и также передала ему.
— Несите за мной и постарайтесь не пускать въ ходъ извѣстной вашей ловкости…
— Посѣщеніе болящихъ?
— Да; чему же улыбаться-то? строго спросила она, накинула шляпку и пошла по улицѣ.
Вошли они въ грязную, темную хату; нестерпимая духота и вонь, какъ въ хлѣву, сразу сшибли Русанова, такъ что онъ пріостановился на порогѣ. При всемъ томъ стѣны были чисто выбѣлены, въ печи виднѣлось нѣсколько горшковъ, и даже надъ божницей висѣло ожерелье изъ маленькихъ красныхъ тыквъ. На пологѣ подъ овчиннымъ тулупомъ охалъ старикъ.
— Що вінъ? спросила Инна у старухи, вѣроятно жены больнаго.
— Та же нездужае, {Боленъ.} зовсѣмъ смерзъ…
— Замерзъ, подумалъ Русановъ съ удивленіемъ.
Инна пощупала пульсъ у больнаго, передала старухѣ стклянку и проговорила со вздохомъ: "давай, какъ прежде".
— Ничего нельзя сдѣлать, грустно говорила она Русанову на улицѣ,- старику скоро девяносто лѣтъ, это просто дряхлость; а все не хочется умирать! Удивительно!
— Это ужасно, говорилъ Русановъ, гдѣ жь она хваленая опрятность Малоросса? Надо во что бы то ни стало развить эстетическія наклонности въ народѣ…
Проговоривъ это, Русановъ засмѣялся. Инна такъ свистнула, что хоть любому ямщику.
— Каково жь это! Эстетику проповѣдуетъ… Да у васъ бабки повивальной нѣтъ во воемъ околоткѣ! Эстетику! Вы бы хоть Ивана Купалу изъ головы ихъ выбили, и то большое спасибо можно сказать; а то вотъ не угодно ли полюбопытствовать, какъ у васъ слушаются запрещенія начальства прыгать черезъ огонь? {Обычай прыгать черезъ костры въ ночь на Ивана Купалу, не смотря на запрещеніе, сохраняется во всей первобытной чистотѣ.} сказала Инна, отворяя дверь въ другую хату.
На соломѣ лежала молодая дѣвушка, лѣтъ двадцати двухъ, съ бѣлыми, какъ ленъ, волосами, большіе на выкатѣ голубые глаза ея съ безпредѣльнымъ изумленіемъ окинули вошедшихъ, и остановились на Иннѣ. Странная улыбка скользнула по губамъ, и лицо спряталось въ подушку.
— Не бійсь, Посмитюха; это я, а се братікъ мій, говорила Инна.
Дѣвушка тихо подняла голову и улыбнулась подсѣвшей къ ней Иннѣ, поглядѣла ей въ глаза, погладила по головѣ.
— Я тебе люблю, проговорила она тихимъ протяжнымъ голосомъ, достала изъ-за пазухи два яблока и подала Иннѣ. — Тото кислыя; я знаю, ты любишь кислыя… Что жь ты долго не приходила? Гдѣ была? Тамъ?
Дѣвушка махнула рукой на окно и улыбнулась.
Лѣтъ пять назадъ, позднею осенью, пошли крестьяне обмолачивать хлѣбъ и нашли забившуюся въ скирду дѣвочку. Она дрожала въ одномъ поношенномъ сарафанишкѣ и на всѣ ихъ разспросы только отмахивалась руками, да улыбалась, потомъ вскочила и пропала въ садахъ. На другое утро опять въ скирдѣ. "Возьмить іі, тетко Маруся, въ васъ нема дѣтокъ," порѣшили люди. Вдова взяла ее къ себѣ, отогрѣла, накормила и вечеромъ, присѣвъ къ постели новой питомицы, стала ей шить плахту. На утро постель оказалась пустою; потолковали люди, погоревала тетка Маруся "ну, знать така іі доля". Глядь! къ ночи идетъ бѣгдяжа къ Марусѣ, сѣла за столъ, вечеряетъ. Такъ и прижилась на хуторѣ; помѣщики выхлопотали ей видъ, и люди всѣ къ ней привыкли. Бывало, мужикъ рубитъ дрова въ лѣсу, начинаютъ на него сыпаться жолуди; онъ такъ и знаетъ, что это "Посмитюхо" взлѣзла на дерево, и только крикнетъ: "а ну, кажи ліку {Лицо.}, не ховайсь". Изъ зелени покажется смѣющееся личико и опять спрячется. Часто мельникъ, неся кули по лѣстницѣ, заставалъ ея на самомъ верху. Она выскакивала изъ темнаго угла и съ хохотомъ пробѣгала мимо его. "Бачъ бѣсівска дѣвчина, якъ злякала {Съ польскаго — испугала.}, говорилъ онъ, выглядывая въ окно; и бѣсівска дѣвчина съ ловкостью бѣлки проскакивала взадъ и впередъ межь вертѣвшихся крыльевъ вѣтряка. А тамъ опять пропадетъ дня на два, на три. Такъ и не добились люди, "чья вона така, віткіля". Говорила она какимъ-то смѣшаннымъ нарѣчіемъ: и русскія, и малорусскія, и вовсе непонятныя слова. Пытались учить ее хозяйству. Старая Маруся подзоветъ ее бывало, и долго толкуетъ какъ хлѣбы мѣсить; та стоитъ, смотритъ, поворачивая голову съ боку на бокъ, улыбаясь, — вдругъ щелкнетъ пальцами, прыгнетъ на порогъ; только ее и видѣли. А какъ осенью налетаютъ маленькія пичужки, называемыя въ народѣ "посмитюхами", и бѣгаютъ по грязи съ маленькимъ пискомъ, кивая на ходу бѣленькими головками, то хуторъ такъ и прозвалъ ее "Посмитюхой".
— Ну теперь покажи ногу, говорила Инна, — что, небого, небось упрыгалась.
Посмитюха выставила изъ-подъ одѣяла обернутую въ холстъ ногу. Инна стала ее, разбинтовывать. Русановъ тоже подошелъ, но не могъ удержать конвульсивную гримасу, увидавъ на грязномъ тѣлѣ красную рану обжога.
— Дайте мазь; да не падайте въ обморокъ, сказала Инна, замѣтивъ его отвращеніе, и принялась намазывать на тряпки.
— Вотъ это ей питье, передала она Марусѣ графинъ:- да не давайте ей вставать; разбередитъ, такъ и безъ ноги останется… Ну, теперь я къ вашимъ услугамъ, обратилась она къ Русанову, и взявъ его подъ руку, вышла на улицу.
— Однако, сказалъ тотъ, — нужно много смѣлости, чтобы брать на себя отвѣтственность въ такихъ важныхъ, случаяхъ, гдѣ и докторъ не всегда успѣшно дѣйствуетъ…
— Вопервыхъ народъ докторамъ не вѣритъ, а я еще и не на такія штуки поднимаюсь. Какъ-то тутъ обварила мальчика кипяткомъ; вся кожа со спины слѣзла; докторъ приказалъ обложить ватой; стали прикладывать — кричитъ проситъ холодной воды. Я его посадила въ ванну — боль унялась; какъ только вышелъ, опять кричитъ. Такъ я его цѣлую недѣлю въ ваннѣ и продержала, а потомъ ceratum simplex, и какъ рукой сняло.
— Какъ вы должны быть счастливы въ такія минуты, восторженно сказалъ Русановъ, пожимая ея руку.
— Вы думаете? задумчиво проговорила она, и вдругъ, что всегда поражало Русанова, голосъ ее зазвучалъ нотой, близкою къ отчаянію. — Все безполезно! Все напрасно! Ни къ чему не ведетъ…
— Ну, сказалъ Русановъ, — такъ вотъ о чемъ я пріѣхалъ говорить; я вчера подслушалъ заговоръ…
— Вотъ какъ! Я замѣчаю, это у васъ обращается въ привычку…
— И прекрасно, сказалъ онъ, — это касается васъ…
— Тѣмъ хуже, я и слушать не хочу; если вы заговорите, я убѣгу; а вамъ меня не догнать…
— Но, послушайте, сказалъ Русановъ, засмѣявшись этому тревожному потоку словъ:- если вамъ будетъ бѣда, или по крайней мѣрѣ большая непріятность…
— Вамъ-то какое дѣло?
Онъ потупился было, но тотчасъ же поднялъ глаза.
— Не смотрите на меня такъ пристально, проговорилъ онъ:- я не могу привыкнуть къ вашему взгляду.
— Ага, то-то!
— Да вѣдь больно, коли ни на что, ни про что не довѣряютъ…
— Ну, миръ, сказала Инна, подавая ему руку:- это у меня тоже дурная привычка; теперь мнѣ ужь трудно отстать, не обращайте вниманія. Одно только скажите, кто это злоумышляетъ противъ меня?
Русановъ назвалъ мачиху и Ишимову.
— Достойные союзники! желала бы я знать что я имъ сдѣлала?
Они шли нѣсколько времени молча.
— Когда-то и я жила въ вашемъ свѣтѣ; опротивѣло мнѣ, заперлась дома; и тутъ страхи да ужасти! Куда жь бѣжать? На какой благодатный островъ? Впрочемъ, чтожъ это я васъ поучаю… Вамъ еще жить хочется.
— Я думаю, возразилъ Русановъ.
— А все хотя изъ любопытства желательно бы знать, это васъ такъ привязываетъ къ жизни?
— Развѣ у меня не можетъ быть привязанности?
— У васъ? Полноте!
— Вы думаете, я не способенъ?
— Вы? Полноте!
— Инна Николаевна! Вы вотъ смотрите на меня, да только и говорите, что полноте; а есть ли какая-нибудь возможность выдаваться такъ чтобы вы этого не сказали? Чѣмъ же я виноватъ, что это случается только въ романахъ, да еще въ тѣхъ что Бѣлинскій велитъ Ванькѣ по субботамъ читать…
— Не горячитесь, подите! Какое у васъ смѣшное лицо! вотъ видите!
— Что видѣть-то? Вовсе не то. И теперь можно; только это труднѣй чѣмъ боксомъ дѣйствовать…
— Мы когда-нибудь поговоримъ объ этомъ, а теперь….
Онъ началъ отвязывать отъ крыльца свою лошадь;- я завтра уѣзжаю въ губернію…
— Что у васъ служба, что ли?
— Служба. Прощайте, сказалъ онъ, взявъ ее руку, — вспоминайте иногда, а я….
Она посмотрѣла на него серіозно.
— Я все-таки лучше объ васъ думала, тихо проговорила она.
— Какъ такъ? озадачился онъ.
— Я не думала, чтобъ и вы пошли по избитой колеѣ. Неужели нельзя пробить свою тропинку?
— Вотъ что! Ну это точно, какъ вамъ оказать вѣрнѣе, выше или ниже силъ… Помните, Лермонтовъ говоритъ, что живетъ, точно читаетъ дурной переводъ книги, послѣ оригинала? Да, горько, когда жизнь разбиваетъ воѣ мечты, а намъ и того хуже; мы опытны….
— То-есть?
— То-есть, у насъ и мечты-то никакой нѣтъ, нечѣмъ и въ молодости-то было скрасить дѣйствительность.
— А лазѣйку нашли, гдѣ можно ничего не дѣлать? Странно!
— Инна Николаевна, да кто жь мнѣ мѣшалъ жить въ Москвѣ, сложа руки? Тамъ у меня и домъ есть и доходъ порядочный. Нѣтъ, это мое убѣжденіе, только такъ и можно что-нибудь сдѣлать; все остальное безсильно….
— Ну, помогите мнѣ написать въ Искру стихи. Начнемъ такъ:
Не хочу я служить Аполлону,
Навѣваетъ онъ дикую чушь,
а окончимъ:
И въ объятья слѣпыя Ѳемиды
Отдаюся горячей душой.
— Некогда, некогда, говорилъ Русановъ, усаживаясь на дрожки.
— Пхе! подумала Инна, глядя ему вслѣдъ. — И у этихъ добровольныхъ бываютъ вспышки! Тоже, поди, чай и любовишка есть, и честишка водится; и проживетъ, не пропадетъ.
Вечеръ былъ душный, солнце садилось въ сухомъ туманѣ, называемомъ у мѣстныхъ жителей вьюг о й. Черное облако мошкары вилось высоко надъ деревьями. Инна подсѣла къ окну и развернула книгу, но ей не читалось. Мысли, одна другой безотраднѣй, шли водоворотомъ въ головѣ. Наканунѣ уней опять была стычка съ Анной Михайловной. Той почему то хотѣлось, чтобы падчерица ѣхала на балъ. Стали одѣваться; то не такъ, другое не такъ, ничего ты не умѣешь сдѣлать. Принесли раскаленныя щипцы, и хотѣли припекать ея волосы. Она вскочила со стула и наотрѣзъ отказалась отъ поѣздки. Зачѣмъ чужой хлѣбъ отбивать? Безъ меня много найдется тряпичницъ. Анна Михайловна не замедлила принять это на свой счетъ, и пошла потѣха. Все это было очень смѣшно, но тѣмъ не менѣе невыносимо; цѣлая жизнь впереди съ періодическими грибными дождями. Продать имѣніе? Уѣхать? Но куда же? Будетъ ли она кому-нибудь нужна? А здѣсь все-таки что-нибудь есть, да и привыкла она…. Утомленная безконечною вереницей предположеній, она задремала и погрузилась въ то полусладкое, полуапатическое забытье, которое всегда слѣдуетъ за головною бурей. Часы мѣрно постукивали маятникомъ, сверчокъ уныло покракивалъ въ печкѣ. Лара протяжно храпѣлъ, взлаивая во снѣ и перебирая лапами по ковру. Вдругъ ей почудилось, кто-то пробѣжалъ подъ окномъ и что-то упало ей на колѣни. Она открыла глаза и удивилась, что такъ долго проспала. Въ комнатѣ совсѣмъ стемнѣло, на платьѣ у нея лежала записка.
"Что за нѣжности въ деревнѣ?" подумала она, зажигая свѣчу, и пробѣгая начерченные карандашемъ строки. Вдругъ она поблѣднѣла, схватила свѣчу, проворно обѣжала комнаты и опрометью пустилась назадъ. "Онъ! Онъ!" шептала она, прислонясь къ окну и колеблясь, какъ бы собирая силы; потомъ три раза хлопнула въ ладоши.
Въ темныхъ кустахъ послышалась торопливые шаги; человѣкъ, закутанный въ плащъ, перелѣзъ подоконникъ и подошелъ къ ней. Она кинулась къ нему на шею, несвязно лепеча: "Леня!.. Ты!.. Милый ты мой!" Онъ поцѣловалъ ее съ нѣжностію; по щекѣ его катилась слеза. Водолазъ поднялся съ ковра, съ недоумѣніемъ поглядѣлъ на нихъ, и глухо зарычалъ, не зная, на что рѣшиться.
— Лара! окликнулъ Леонъ.
Собака насторожила уши, скосила голову на бокъ и вглядывалась.
— Лара, Лара! убѣждалъ тотъ.
Водолазъ обнюхалъ его, кинулся лапами на плеча и лизнулъ его въ лицо, махая хвостомъ. Потомъ, будто дѣло сдѣлалъ, улегся у ногъ и сталъ глядѣть въ глаза.
Леонъ обернулся къ Иннѣ; тихая радость разлилась во его лицу. Она усадила гостя и обвила его шею руками.
— Живъ? Здоровъ? заглядывала она ему въ глаза.
— Какъ видишь….
— Негодный, въ два года ни строчки…. Я даже завираюсь отъ радости, а право я думала, ты умеръ….
— Нѣтъ, не умеръ, да что толку….
— Леня, ты все также несчастливъ? Надо чего-нибудь? Денегъ?
— Не нужно ли тебѣ….
— Такъ ты разжился? Милый мой, я все не опомнюсь… Какъ много разсказывать!.. Ну, скорѣй…. Какъ живешь, можешь? Гдѣ? Помирился ли? Ну, хоть немного?
— А совѣсть?
— Ну, и славно, Леня, славно! И я не мирюсь.
— Все-таки лучше!
— Ластовка ты моя! Какъ же долго я тебя не видала! И она опять поцѣловала его.
— Какъ ты похудѣла! Они тебя замучаютъ.
— Какже не такъ! Ахъ, Леня, Леня! Гдѣ жъ они ти люде, дѣ ти добри, що хотѣлось зъ ними жити, ихъ любити? Какъ это они непримѣтно закутались?
— Милый ты мой сумасбродъ!
— Нѣтъ, давай поговоримъ, какъ въ старину, въ счастливые дни, помнишь? Ты теперь одинъ только и поймешь меня…. Его нѣту….
— Слышалъ, проговорилъ Леонъ опавшимъ голосомъ, — и можетъ-быть…. передъ смертью онъ….
— Нѣтъ, нѣтъ, быстро перебила она:- онъ простилъ тебя.
— Простилъ? вскрикнулъ Леонъ, и глаза его засверкали:- онъ простилъ меня и за себя, и за тебя?
— Я рыдала передъ нимъ, я умоляла его, не уносить ненависти, хоть къ тебѣ; я ему говорила, что видно ужь не судьба сбыться вашимъ надеждамъ. Я заклинала его смириться передъ этимъ непостижимымъ, чѣмъ-то страшнымъ что все по своему ломаетъ. Отецъ…. Нѣтъ, не могу…
Голосъ ея оборвался, она зарыдала и спрятала голову на груди Леоза.
— Ну, полно, полно, говорилъ онъ съ испугомъ, лаская ее.
— Ничего…. оставь…. улыбалась она сквозь слезы. — Мнѣ хорошо. Ты не знаешь, какъ этого давно не было со мной…. Пройдетъ….
— Спасибо тебѣ, говорилъ Леонъ, — и мнѣ теперь легче; лучше о себѣ разскажи; ты вѣдь съ нимъ въ Петербургѣ жила послѣднее время….
— Онъ не могъ выносить этого чистилища. Я съ нимъ уѣзжала, я и привезла его оттуда въ засмоленомъ гробу. Вотъ онъ тутъ подъ окномъ и похороненъ.
— Ну, будетъ объ этомъ. А твоя комнатка ничуть не измѣнилась, проговорилъ Леонъ, подходя къ комоду, — только вотъ это что-то новое.
Онъ снялъ полотняный чехолъ, подъ нимъ сказался фантомъ человѣка изъ папье-маше, съ красными, синими жилками, бѣлыми нервами.
— Да, это новое, усмѣхнулась она:- это я то же изъ Петербурга вывезла; тутъ вся ихъ и мудрость! Смотри, отойди лучше, того и гляди обругаетъ да еще ударитъ.
Леонъ засмѣялся.
— Да ты не шути этимъ… Я еще и не тому тамъ, въ Петербургѣ, выучилась… Ты можетъ-быть думаешь, что ты свободное существо, а ты просто физико-химическая машина. Что? Небось языкъ хочешь мнѣ высунуть? Какъ же не такъ. Это вонъ электричество изъ той тучи подѣйствовало на твой мозгъ, и онъ передалъ языко-глоточному нерву….
— Инна, что у тебя за порывы? Это меня безпокоитъ, право.
— Ничего, мнѣ давно такъ хорошо не было…. Ты думаешь, я вру? Это не ты думаешь, это фосфоръ въ твоемъ мозгу отдѣляетъ мысль. Что за безобразіе! вскрикнула она, толкнувъ фантомъ.
Тотъ закачался, тяжело стукнулся на комодъ, нѣсколько кусочковъ свалилось на подъ.
— Зачѣмъ же ломать? Вѣдь это, я думаю, дорого?
— Два семейства цѣлый годъ сыты будутъ этою дрянью. Нѣтъ, слушай Леня: въ самомъ дѣлѣ, ѣсть, пить, рости, дряхлѣть, разсыпаться, тутъ и все?
— Да будетъ тебѣ….
— Нѣтъ, это трусость, это остатки глупыхъ надеждъ. Ст о итъ рѣшиться, да и кинуться.
— Вотъ я и кинулся! Пока ты тутъ съ книгами, да съ этою дрянью возилась, я перебывалъ и въ раскольничьихъ скитахъ, и въ цыганскихъ таборахъ, корчемничалъ, у контрабандистовъ на Прутѣ годъ прожилъ. Что жь ты думаешь, есть въ этомъ хоть капля поэзіи? Сволочь!
— Нѣтъ, Леня, люди правы! Съ нами имъ житья не было бы. Вспомни ты, кто въ вашей семьѣ кончилъ путнымъ? То энергія безъ удержу, точно нефть горитъ въ жилахъ то апатія до самоубійства, или до сумашествія….
— Не кощунствуй, смѣясь говорилъ Леонъ:- ты и меня въ отчаяніе приведешь.
— О, о! Я еще тебя твоимъ любимымъ вареньемъ угощу. Она достала банку и, откупоривая, шутливо продекламировала ему: "о, ваша жизнь, гдѣ сладко лишь варенье", "Гдѣ вечеромъ опасно такъ ходить". Ну, а теперь гдѣ жь ты живешь? "Птичка Божія не знаетъ"…
— Нѣтъ, я почти осѣдлымъ сталъ.
— По какому виду? Или ты ихъ самъ выдаешь?
— Мало ли насъ безвидныхъ-то! Всѣхъ не переловишь; кто поумнѣй и самъ не попадается.
Они стали говорить такъ тихо, что въ комнатѣ стало слышно какъ шелестилъ вѣтеръ въ темной листвѣ сада и тамъ, гдѣ-то въ глуши, перекликались сычи.