— Богъ съ тобой, говорилъ старый майоръ племяннику:- тебѣ видно скучно со мной, старикомъ…
Русановъ намекнулъ ему, что не хочетъ быть ему въ тягость, особенно въ такое время, когда доходы и безъ того уменьшились.
— А вотъ видишь, вотъ ужь и не хорошо, Володичка! Гордость смертный грѣхъ! На вашъ вѣкъ съ тобой хватитъ, дружочекъ.
— Да не въ томъ дѣло, дяденька…
— А я было какъ привыкъ-то къ тебѣ! Сына роднаго такъ не любилъ! говорилъ майоръ, забывая, что у него такого предмета и въ заводѣ не бывало.
— Дяденька, говорятъ, люди нужны, упрекаютъ, что никто не хочетъ служить.
— Да, послушай, дружочекъ, попробовалъ еще возразить майоръ, — съ какими ты еще людьми сойдешься, оцѣнятъ ли?
— Точно я красный товаръ! смѣялся Русановъ.
И майоръ захотѣлъ поѣхать съ племянникомъ. Увязали въ чемоданы всю движимость Русанова. Толстая Стеха, ключница, сама укладывала на дорогу пироги, цыплятъ. Обывательскія живо помчали родичей. Тряская жидовская бричка скоро укачала майора. Онъ долго кивалъ головой, наконецъ, опустился на подушки и заснулъ, а Русановъ глядѣлъ на окрестности, медленно уплывавшія за бричку. Напомнили онѣ ему движущуюся картину Миссиссипи, видѣнную въ Москвѣ почти ребенкомъ, и мало-по-малу, не званое не прошеное, стало ему приходить на память прошлое. Вотъ онъ кудрявый, краснощекій бутузъ бѣгаетъ по двору въ красной рубашонкѣ, и съ любопытствомъ разглядываетъ старый, обросшій мохомъ заборъ. "Это няня, что?" — "Это паукъ-коси-сѣно, оторвать ему ногу, онъ все будетъ косить." И ребенокъ спѣшитъ оторвать ногу, и долго носитъ ее на ладони, любуясь странными движеніями. Вотъ красный мундиръ гимназиста, шапка на затылкѣ, отважно шлепаетъ по лужамъ съ портфелью подъ мышкой, а уличные ребятишки никакъ не хотятъ призвать мужа науки и выражаютъ плебейское негодованіе громкими криками: "красная говядина!" До нихъ ли ему, когда въ головѣ рѣшается Пиѳагорова теорема! Вотъ университетскій садъ, шумитъ кружокъ синихъ воротниковъ. Господинъ Пшиндишкевичъ, носящій бакенбарды и потому считающійся отчасти передовымъ, становится на дерновую скамью, опирается на суковатую палку, и громко читаетъ адресъ попечителю: "Мы нижеподписавшіеся обязываемся заставить начальство дать отчетъ, за что оно погубило будущность Лжемпиковскаго, исключивъ его изъ студентовъ…" — "Господинъ Русановъ, говоритъ Вшисцинскій, вы, конечно, не подпишетесь?" — "Развѣ медалисты подписываются? Ихъ дѣло въ передней ректора торчать", говоритъ Лжемпиковскій. — "О, если такъ, господа! чтобъ доказать вамъ, я готовъ", говоритъ герой, и подписываетъ адресъ. Большинство благоразумныхъ разрываетъ его. — "Господа," говоритъ Русановъ, "вы играли моею фамиліей, моею будущностью, слишкомъ безцеремонно; позвольте же выразить мое презрѣніе къ этой комедіи!" — "Господинъ Русановъ," говоритъ Пшиндишкевичъ, заходя къ нему въ домъ: "вы должны мнѣ дать удовлетвореніе!" Обнажаются студентскія шпаги, господинъ Русановъ получаетъ уколъ въ плечо, господинъ Пшиндишкевичъ въ бокъ, и оба довольны на другой день своими ранами, возбуждающими любопытство товарищей. А милая Зиночка встрѣчаетъ своего героя кузена чуть не со слезами: "не стыдно ли, Вольдемаръ, рисковать дорогою жизнью?" А тамъ смерть отца, отъѣздъ… Все это далеко, далеко позади. Теперь надо цѣпляться за новыя снасти, держаться на шаткой палубѣ…
— Довезите, просилъ женскій голосъ.
Русановъ выглянулъ изъ брички. На пригоркѣ сидѣла дѣвушка въ сѣренькомъ ситцевомъ платьѣ, повязанная платочкомъ; возлѣ нея лежалъ бѣлый узелъ.
— Довезите, баринъ, говорила она, — смерть устала.
Русановъ велѣлъ остановиться. Дѣвушка взобралась на облучокъ, и опустила глаза.
— Вы куда же идете? спрашивалъ Русановъ.
— Въ городъ-съ, искать работы, не смѣло отвѣтила та.
— Много вы прошли?
— Верстъ десять; я сегодня съ зорькой вышла…
— У васъ тамъ знакомые въ городѣ?.
— Нѣтъ-съ, никого нѣтъ…
— Какъ же это? Дали ль вамъ, по крайней мѣрѣ, на дорогу?
Дѣвушка покраснѣла и пробормотала, что это очень не далеко. Русановъ, спустя нѣсколько времени, развернудъ пирожки и предложилъ ей закусить вмѣстѣ. Она поблагодарила, не отказывая. Тутъ только онъ разглядѣлъ ее. Дѣвушка была очень миловидна. Свѣженькое румяное личико, съ ямочками и легкимъ пушкомъ на щекахъ, бойкіе, каріе глаза, съ немного опухшими вѣками, словно недавно пережили какое-то горе: руки бѣды и нѣжны, волосы причесаны по-городски.
— Вы что жь на фабрику хотите?
— Нѣтъ, я бы куда-нибудь въ горничныя, или какъ это, Haushälterin…
— Вы по-нѣмецки говорите?
— Дѣдушка былъ нѣмецъ, я еще маленькая съ нимъ въ Россію пріѣхала; онъ тутъ у богатаго барина служилъ, въ садовникахъ занимался…
— А теперь?
— Померъ. Никто этимъ нынче не занимается, а дѣдушка богатыя оранжереи разводилъ; но потомъ все меньше было достатку; вмѣсто того чтобы накопить денегъ, да ѣхать на родину, сталъ проживать… Потомъ заболѣлъ, и корову вашу продали… А потомъ и меня не стали держать, теперь въ чужихъ людяхъ надо жить.
— Но зачѣмъ же въ горничныя? Лучше шить на какой-нибудь магазинъ…
— Я къ этому не пріучена, не умѣю… Вотъ бы какой-нибудь старой барынѣ книжки читать. Я дѣдушкѣ все газеты читала!
— Кто это съ тобой разговариваетъ? отозвался майоръ въ подудремотѣ.
— Тутъ, дяденька, дѣвушка одна… Въ городъ идетъ!
— А, ну, ну, ну! Пусть ее…
Ночью въѣхали они въ заставу губернскаго города. Мостовая задребезжала, каменные дома тихо двигались мимо, по окнамъ свѣтились огни. Экипажъ остановился у гостиницы.
Майоръ тотчасъ отправился хлопотать о нумерѣ и переноскѣ вещей. Русановъ присѣлъ съ дѣвушкой на крыльцо. Полный мѣсяцъ ярко освѣщалъ бѣлый домъ, обливая голубоватымъ отливомъ выступы и карнизы, бросая тѣни на земь, золотя крестъ какой-то церкви. Подъ навѣсомъ храпѣли кони; по двору расхаживали ямщики; кто-то наигрывалъ на гармоникѣ "барыню".
— Ну, вотъ мы съ вами и доѣхали, Ниночка. Вы теперь куда думаете идти?
— Куда-нибудь на постоялый дворъ, тамъ не дорого, у меня есть два рубля….
— Живали вы когда въ городахъ?
— Ни разу еще. Какъ не хорошо пахнетъ! что-то страшно: много такъ народу, я совсѣмъ здѣсь чужая…
— Еще бы, такая чистая, свѣжая! Хотите, я вамъ дамъ совѣтъ?
Дѣвушка простодушно глянула на него.
— Берите первое попавшееся мѣсто, принимайтесь скорѣй за работу; а то васъ какъ разъ испортятъ! Ниночка, вѣдь вы не поддадитесь дурному, неправда ли?
— Ни за что на свѣтѣ! вскрикнула она съ жаромъ, схвативъ его руку.
— А пока возьмите это на память отъ меня, на случай, пока пріищете себѣ мѣсто…
Дѣвушка развернула ассигнацію и не рѣшалась…..
— Куда ее столько! Какой вы добрый!
— Берите, берите, это отъ друга…
— Какъ васъ звать? Чтобы звать, за кого молиться?
— Вы часто молитесь, Ниночка?
— И утромъ, и вечеромъ…
— Поминайте въ вашихъ молитвахъ… Инну, попросите ей счастья… Иду, иду! крикнулъ онъ дядѣ, звавшему его съ лѣстницы. — Будетъ нужда, спросите въ гражданской палатѣ Русанова, упомните?
Онъ пожалъ ей руку и сталъ подниматься по грязнымъ ступенькамъ. Вошедши въ нумеръ, онъ тотчасъ улегся на тюфякъ, и майоръ погасилъ свѣчку.
"Бѣдная", думалось ему: "одна, совершенно одна, безъ родныхъ, безъ знакомыхъ, безъ средствъ, безъ знанья… Въ этомъ омутѣ… Что еслибы та гордая душа была на ея мѣстѣ? Вынесла ли бы она?"
Глаза стали слипаться, пріятная усталость охватила все тѣло. Русановъ сталъ забываться. Казалось ему, что онъ ѣдетъ по степи на своихъ бѣговыхъ дрожкахъ и серебристый ковыль волнуется, волнуется, наводя на него усыпленіе… Довезите, довезите, раздаются серебристые голоски… Сколько Нилочекъ! На каждомъ пригоркѣ, у каждаго ручейка, все Ниночки… Онъ беретъ одну на руки, привозитъ въ какой-то мраморный храмъ; портики, колонада, розовый занавѣсь, и все освѣщено голубымъ свѣтомъ… А Ниночка ужь не Ниночка, а гордая красавица въ черномъ платьѣ, съ пышными черными кудрями, и онъ стоитъ передъ ней на колѣняхъ. Инна Николаевна, говоритъ онъ, — вы извините меня, пожалуста; я никакъ не могу влюбиться въ васъ… Не потому что у меня только тысяча рублей наслѣдства, да домъ на Пречистенкѣ; я не боюсь смерти, я дрался на шагахъ съ господиномъ Пшиндшикевичемъ… Да отчего же, грустно? говоритъ Инна Николаевна: вѣдь только за васъ я и могу выйдти, вы одинъ изъ нихъ… Нѣтъ, нѣтъ, говоритъ Русановъ, — и слезы подступаютъ къ горлу: Мальвина мнѣ не позволитъ, я долженъ посвятить себя для высшихъ цѣлей… Ха, ха, ха! раздается смѣхъ Инны: я и забыла, что вы мировой посредникъ, ха, ха, ха!
— Ха, ха, ха! раздается явственнѣй.
— Что такое? вскакиваетъ Русановъ.
— Какже, помилуй, говоритъ майоръ, — одиннадцать часовъ ужь, я и къ обѣднѣ сходилъ, смотрю, а онъ тутъ цѣлуетъ подушку…. Что это ты видѣлъ во снѣ?
— Мало ли что во снѣ привидится?
— Я дружочекъ поѣду; къ губернатору надо, еще кой-куда, ты меня не жди…. Сходи, городъ, осмотри достопамятности.
— Куда спѣшить? жить буду, все узнаю.
Владиміръ Ивановичъ, проводивъ дядю, одѣлся и сошелъ въ билліардную, народу набралось порядкомъ. Онъ велѣлъ дать себѣ чаю и усѣлся на диванчикъ.
— Сыграть что ли? предлагала одна личность съ багровымъ носомъ и щетинистыми усами въ военномъ пальто.
— Да вѣдь ты объегоришь, голова, возражала другая въ долгополомъ сюртукѣ, съ небритою физіономіей.
— Ну, наладилъ, на четвертакъ идетъ?
— Что, ай завелся? Гдѣ Богъ послалъ?
— Что я, жуликъ что ли?
— Много ль впередъ-то?
— Впередъ сколько угодно ныньче такъ и такъ.
— Ну ставь, маркелъ, пять шаровъ.
— Съ нашимъ почтеньемъ-съ. На чай будетъ съ кого получать?
— Ладно, заговаривай зубы-то!
— Партія съ того кто выиграетъ, что ли?
— Извѣстно, съ одного вола двухъ шкуръ не дерутъ.
Пальто прицѣлилось, поерзало кіемъ и съ трескомъ влѣпило желтаго въ уголъ.
— Упалъ? крикнуло оно носовымъ акцентомъ.
— На себя! крикнулъ другой.
— Не нашелъ лучше на кого упасть! проворчалъ пьяный горбунъ, облокотившись на бортъ и слѣдя за игрой.
Особа прекраснаго пола влетѣла въ заду въ необъятномъ кринолинѣ, напѣвая сиплымъ голосомъ разудалую пѣсню; за ней купчикъ съ французскою бородкой.
— Люблю, крикнулъ горбунъ, — никто не смѣй моему ндраву препятствовать.
— Кто это такой? спросилъ купчикъ половаго.
— Это горбатый-то-съ? отвѣтилъ тотъ, молодцовато тряхнувъ головою и перекинувъ полотенце на другое плечо:- учитель какой-то былъ, на музыкѣ что-ли; да больно ужь изъ себя-то не удались; опять же и жена бросила; таперича третій мѣсяцъ кутятъ. Это они еще въ своемъ видѣ, а къ вечеру не хороши бываютъ; зачнутъ это все бить, совсѣмъ не годится!
— Тридцать шесть и очень досадно! покрикивалъ маркеръ. — Не разойдтиться ли вамъ? сказало пальто, положивъ кій.
— Тридцать шесть и никого-то?
— Не разойдтиться ли?
— Катай, катай знай!
— Отходу не даешь? Ну, держись же!
Пальто съ удару кончило партію. Долгополый пустилъ ругательство; разряженная особа взвизгнула; всѣ хохотали, натягивали носы, стучали ногами; посуда звенѣла.
— Молодой человѣкъ, сыграемте, предложилъ побѣдитель, подсаживаясь къ Русанову:- отставной поручикъ Кондачковъ!
Отставной поручикъ произнесъ все это очень быстро въ носъ и нагло глядя въ лицо Русанову.
— Я не играю, отодвинулся Русановъ.
— Можетъ ли быть? Млодой чэаэкъ не играетъ на бидлліардѣ? Ну, на китайскомъ, по пирожку партія?
— И на китайскомъ не умѣю, сказалъ Русановъ улыбаясь. Собесѣдникъ начиналъ интересовать его.
— Ну, кто дальше плюнетъ — по рюмкѣ коньяку плевокъ!
И поручикъ, какъ пулю, влѣпилъ плевокъ черезъ всю комнату въ аспидную доску.
— Неискусенъ и въ этомъ, расхохотался Русановъ.
— Ну, хорошо! На порцію котлетъ…. Сколько въ комнатѣ шаговъ? Двадцать три — считайте!
— Постойте, я лучше такъ закажу. Не знаете ли, не отдаются ли тутъ квартиры?
— Вамъ велику ли надо? Вонъ у Пудъ Саввча комнаты три есть. — Почтеннѣйшій, пожалуйте сюда!
Небритый Пудъ Савичъ подошелъ и сталъ описывать Русанову удобства своихъ квартиръ. Потомъ замѣтилъ, что дѣло-то вести въ сухомятку какъ-то не приходится; надо бы, по русскому обычаю, чайку испить и малую толику пропустить.
Русановъ велѣлъ подать чаю, водки; подоспѣлъ завтракъ и новые пріятели усѣлись къ столику.
Отставной поручикъ, почувствовавъ себя окончательно въ своей сферѣ, развеселился.
— Я вамъ разскажу случай, молодой человѣкъ, заговорилъ онъ, кладя въ ротъ полъ-соленаго огурца. Игрнемъ разъ въ банкъ! Я, майоръ Бурзюкъ, помѣщикъ Бобырецъ, еще кто-то. Вдругъ входитъ въ енотовой шубѣ. Позвольте поставить карту? извольте. Ставитъ — беретъ; другую ставитъ — беретъ; третью — опять беретъ. Я, говорю, господа! шулеръ! Терпѣть не могу шулеровъ! Взяли его за ноги, окно отворили, до половины высунули…. Хочешь? говоримъ…. Такъ это онъ откровенно и говоритъ: не хочу!
— Скажите, какая странность!
— Ну, взяли мы его дегтемъ вымазали, въ пуху обваляли и съ лѣстницы въ три шеи! Такъ вѣдь это недоволенъ остался!
Пудъ Савичъ упрекалъ Русанова неумѣньемъ усидѣть графинчикъ.
— Вы не сумлѣвайтесь, говорилъ онъ, — только первая рюмка коломъ, вторая соколомъ, а тамъ ужь пошли мелкія птушки!
Отдавъ должное русскому обычаю, пріятели отправились въ домъ мѣщанина Растравилова (онъ же и Пудъ Савичъ), и порѣшили тамъ три чистенькія комнаты за сто рублей въ годъ. За столъ Русановъ будетъ платить пять съ полтиною въ мѣсяцъ; ему въ придачу будутъ сапоги чистить.
Потомъ они отправились по мебельнымъ лавкамъ, по магазинамъ, и цѣлый день прошелъ въ торгахъ и переторжкахъ. Только къ вечеру вернулись домой съ тремя возами, къ великому соблазну сосѣдей, которые пораскрывали окна и слѣдили за перетаскиваніемъ мебели съ такимъ участіемъ, какого не у всякаго историка заслуживаетъ великое переселеніе народовъ. Такъ и оставались до тѣхъ поръ, пока растворенныя на обѣ половинки двери не поглотили послѣдняго стула. И тутъ все еще чего-то ждали; въ окнахъ двигалась свѣча, изъ чего они заключили, что мебель разставляютъ; когда же свѣтъ сталъ неподвиженъ, успокоились на томъ что все въ порядкѣ и имъ тутъ больше нечего дѣлать.
— Такъ вотъ гдѣ ты устроился, дружочекъ, говорилъ дядя, входя къ племяннику.
Старикъ дивилося комфортабельной обстановкѣ, радовался каждой мелочи какъ ребенокъ. Въ кабинетѣ онъ пришедъ въ совершенный восторгъ.
— Вѣдь это дорого? спрашивалъ онъ.
— Я, дяденька, порѣшилъ наслѣдство-то….
— Володя, ты геній!
И майоръ шагнулъ къ третьей комнатѣ, но геній шагнулъ еще проворнѣй и загородилъ дорогу, заперевъ дверь на ключъ.
— Это что жь за комната?
— Тутъ всякій хламъ….
— Ничего, покажи и хламъ, у тебя и хламъ-то долженъ быть губернаторскій.
— Да это спальня…. Право, дяденька, не интересно.
— Ну, ну, не безпокойся; ты, братъ, не обзавелся ли ужь канареечкой какой, вишь ты какъ прытко!
Русановъ увѣрилъ дядю, что онъ вообще до пѣвчихъ птицъ не охотникъ, а до канареекъ въ особенности.
— Ой ли? сказалъ майоръ.
Уѣзжая и прощаясь, майоръ остановился въ раздумьи на крыльцѣ.
— Володя, комнатка-то? а?
— Что же?
— Кавуръ! сказалъ дядя, погрозивъ пальцемъ. — Ну, дай Богъ жать поживать, да добра наживать; пиши же хоть разъ въ недѣльку.
Въ послѣдствіи въ сосѣдствѣ распространился слухъ, что новый жилецъ — чернокнижникъ. Старухи даже подсмотрѣли съ соседняго чердака, въ чемъ заключается его спеціяльность. Оказывалось, что онъ по ночамъ не спитъ часовъ до двухъ. И все что-то пишетъ, пишетъ, а потомъ погаситъ свѣчку, и не видать, какъ онъ въ трубу вылетаетъ.
— Не русскій, матушка, человѣкъ, не русскій, сообщала хозяйка на рывкѣ какой-то старушкѣ-просвирнѣ. — Ни молебна не отслужилъ на новой квартирѣ, ни въ баню не ходитъ, ни что….
— Вотъ они жильцы-то, поди пущай ихъ, соболѣзновала та.
— А пожаловаться грѣхъ; за полгода впередъ деньги отдалъ; и такъ простъ, такъ простъ, что ни!… точно и не чиновникъ.
— Кто его знаетъ, родимая? Чужая душа потемки!