После этой командировки еще три — четыре месяца пришлось мне пробыть в своем городе.
Снова и снова просился я на фронт. Однажды, на мою настойчивую просьбу Галактионов ответил:
— На фронт, говоришь? У меня тоже такое желание. Но всему свой черед, или как говорят, всякому овощу свое время. Сдается мне, что мы здесь не засидимся.
Действительно, спустя несколько дней после этого разговора, меня вызвали в отдел кадров и объявили об откомандировании, сообщив при этом, что мне присвоено звание капитана.
Стоял конец апреля 1942 года.
В городе на мостовых и деревянных тротуарах лежал подтаявший грязноватый снег. Северная зима отступала. Днем уже пригревало солнце. Серый лед на Двине приподнялся. По вспаханному ледоколами руслу могучей, но пока еще спящей реки передвигались морские транспорты, раскрашенные под цвет арктических льдов. На палубах судов торчали жерла зениток, приподнятые и как будто всматривающиеся в голубую предвесеннюю высь.
С утра я неспеша собрался в путь-дорогу. Уложив все необходимое в вещевой мешок, я взял еще четыре томика книг: поэмы Пушкина, Тарле — о 1812 годе, «Избранное» Вольтера и томик Плеханова об искусстве.
Жена пересмотрела взятые мною книги, пожала плечами, удивившись такому причудливому подбору и, обращаясь к сыну, сказала:
— Феликс, ну-ка выбери папе на свой вкус книжку в дорогу на фронт, чтоб он читал и тебя вспоминал.
— Это я могу! — бойко! отозвался сын и, подставив к шкафу табуретку, достал с верхней полки «Чапаева» в красном коленкоровом переплете.
Близкие проводили меня.
Мы расстались на Двине у кромки льда. Тяжелый ледокол шел по фарватеру реки.
По доскам, наскоро переброшенным через ледяные глыбы, я перешел на противоположную кромку льда, обернулся, помахал шапкой жене и сыну.
Через четыре часа я доехал до станции Обозерской. Там пересел в мурманский поезд и залег спать.
Утром я проснулся. Поезд шел по железнодорожной ветке Обозерская — Беломорск, построенной незадолго до войны.
После оставления нами Петрозаводска эта ветка была единственным путем, соединявшим фронт с центрами страны.
Северная весна началась. Деревья стряхивали с себя остатки снега, на березах, ивах и ольшаннике набухали и слезились почки. Неугомонно бурлили ручьи, на озерах, в серых водяных закраинах, дыбился приподнятый половодьем лед. Тянулись на север в арктические широты, на дальние острова и побережья первые караваны гусей, лебедей, уток.
В купе со мной ехало несколько бойцов. Голос одного из них показался мне знакомым, я стал внимательней всматриваться в черты его лица. И вдруг припомнил:
— А вот ведь это кто! Ефимыч! Здорово, дружище, помните в Вытегре я видел вас в госпитале.
— Как же, прекрасно помню. Вы тогда старшим лейтенантом были.
— Значит выздоровели?
— Давно, еще в декабре выписался. Да четыре месяца в запасном полку околачивался, военного разума набирался, а теперь снова — воевать.
— В родную Карелию?
— Да, к Карелии мне не привыкать, — отозвался Ефимыч, — сначала-то думал, как и в ту германскую войну, доведется в разных местностях побывать, города разные повидать, а выходит — нет. В своей-то Карелии сподручней. Только вот годы мои не те, ловкости бывалошной нет.
Поезд остановился.
— «Станция Нюхча» — прочел я на вывеске новенького бревенчатого вокзала. — Ну, как, Ефимыч, далеко еще до Беломорска? Что это за Нюхча?
— Далеконько, товарищ капитан. Часов шесть-восемь еще протолкаемся. Здесь станция, а там, левей и подальше отсюда, над речкой, стоит старинное сельцо, тоже Нюхчей называется. Очень старинное. До Петра Первого еще существовало… Сам Петр наезжал сюда… И будто даже два раза бывал. Впервой, когда в Соловки ездил молиться Зосиме и Савватию, так привертывал сюда, а сам себе заметинку в ум брал, что здесь за местность и куда отсель прямиком попасть можно. Тогда еще нюхченские мужики украли у Петра кафтан, больно он им понравился. И не знали, что царя обокрали, вот как!.. А потом как дознались, что он своего кафтана хватился, тут и вструхнули. Собрались все, померяли одежду с царского плеча, вроде бы для круговой поруки — всем обществом ответ держать, — и понесли кафтан Петру:
— «Так и так, ваше царское величество, извините, ошибочка вышла, не подумавши на вас, сперли, будьте добры принять кафтанчик и просим прощенья!» — да сами бух всей деревней царю в ноги. Царь кофей пил, смеется, глядя на них, и говорит: «Носили кафтан? Ну, как, ладен он вам?»
— «Носили, батюшка-царь, всей деревней носили, кому ладен, а кому и повелик».
— «Ну, ладно, — говорит царь Петр, — носили, так теперь донашивайте до полного износу, а я до Архангельска в чем-нибудь доберусь»… — И с той поры, товарищ капитан, нюхченских мужиков по всей округе до сего дня «царями» прозывают в насмешку…
— Откуда ты, Ефимыч, знаешь такие вещи?
— А как же не знать, товарищ капитан, передается от отца к сыну. А я к тому любопытство имею. Вот так. В другой раз Петр Первый побывал тут не по молебной части, а по военному делу. С этих мест в наступление на шведов своих преображенцев повел. Привез он сюда их морем с Архангельска. Целую тысячу, а то и больше. Надо итти, а податься невозможно. Кругом лес да горы, озеры да болота. И вот нашелся тогда в бомбардирской роте у Петра сержант Михайло Щепотьев, он-то и взялся проложить мостовую дорогу на сто шестьдесят верст в длину до самого Онежского озера. По той дороге петровские войска двинулись с артиллерией и две яхты на колесах проволокли за собой. А Михайло Щепотьев потом еще под Выборгом отличился: в семьсот шестом году. Тогда он по приказу Петра на пяти рыбачьих лодках с полусотком преображенцев бросился в погоню за шведскими торговыми судами. Суда ушли в туман, а преображенцы на лодках двинулись на шведский адмиралтейский бот, а на нем сто десять матросов и четыре пушки. Преображенцам некогда разбираться, что это за судно и чем оно вооружено. Они часть команды перебили, часть заперли в трюм. Подоспел шведам на выручку второй корабль, а преображенцы опять не сплоховали: зарядили пушки на захваченном судне и отогнали неприятеля. Петр сказал тогда, что это был «преудивительный и чудный бой». И всех рядовых участников произвел в офицеры, а погибшего сержанта Щепотьева похоронил с великими почестями…
— А это, Ефимыч, откуда ты узнал?
— Вот, опять, право, товарищ капитан, — где же все упомнить. Где-то вычитал, давно еще. Может дозволите, товарищ капитан, котелочка, я за кипятком схожу?
— А не отстанешь от поезда?
— Не извольте беспокоиться; здесь поезд с полчаса стоит.
К вечеру поезд прибыл в Беломорск, единственный в своем роде городок на Севере. Его деревянные домики беспорядочно, как попало и куда пришлось, разбросаны на большом количестве речных островков, соединенных мостами и узкими переходами. Непрерывно, несмолкаемо шумели водопады реки, в устье которой расположился город.
Я получил назначение на Кестенгское направление, на север. Туда же поехал в числе небольшого пополнения и мой знакомый Ефимыч.
Ехали мы в теплушках «первой скорости», но скорость была условным понятием. Дорога была сплошь забита эшелонами с военными грузами. Предпочтение отдавалось санитарным «летучкам» и сверхсрочным поездам спецназначения; остальные подолгу задерживались около разрушенных бомбежкой станций и полустанков. По сторонам железнодорожного полотна там и тут зияли внушительные, круглые, как чаши, воронки от авиабомб. Земля была изрыта, словно поражена черной оспой, даже каркасы пролетов на мостах были пробиты осколками.
Станция Лоухи, когда-то благоустроенная, с новыми двухэтажными домами, складами, мастерскими и депо, теперь выглядела неприглядно: большинство домов было разрушено. Неподалеку от разбитых зданий валялись скаты вагонных колес, изогнутые дьявольской силой взрывов рельсы. С наклонившихся и расщепленных столбов свисали порванные провода.
Отсюда до переднего края было всего сорок километров, — так близко подобрался враг к Кировской дороге.
Ефимыч снова подошел ко мне.
— Я, товарищ капитан, бывал здесь до войны. А теперь подивитесь, что натворено! Ох, и обойдется немцу все это в копеечку. Ведь за все, за все немцам и финнам придется раскошеливаться. Пойдемте-ка, товарищ капитан, я вам покажу «чудо» немецкой техники. Тут рядом в переулке я приметил.
— Посмотрим, что за чудо? — Я свернул за Ефимычем в один из переулков. В куче железного лома, собранного отовсюду, лежала верхняя часть неразорвавшейся, обезвреженной немецкой авиабомбы. На ней черным по серому обозначено «С-1000». Это значило, что она весит одну тонну. Лежащая часть бомбы имела сходство с громадной посудиной на манер церковной купели.
— Я из нее сделал бы лохань, — рассудил Ефимыч, — поставил бы на треногу и пусть бы в нее добрые люди плевали кому не лень…
Молча разглядывая эту деталь и озираясь вокруг на разрушения и пепелища, я думал о неумолимых, страшных двойниках этой случайно невзорвавшейся «тонки».
— Сволочи, что они затеяли. Сколько горя людского от этих чудовищных штуковин! Сколько крови и слез!
Между тем к шлагбауму, что на окраине станции, подходили одна за другой автомашины, грузовики, крытые фургоны, закрашенные автобусы, некоторые еще с сохранившимися надписями мирного времени: «Нарвская застава — Урицк», «Финляндский вокзал — Удельное — Парголово». Ленинград уступил часть своего транспорта Карельскому фронту.
— Товарищи! Кому на передний край, занимайте места в машинах! — оповестил пограничник с красной повязкой на рукаве.
Я забрался в сильно потрепанный, изрешеченный пулями и осколками автобус.
Взмах красного флажка в руке регулировщика, и колонна автомашин двинулась туда, откуда доносился глухой рокот артиллерийской канонады.