НА ЛЕНИНГРАДСКОМ ФРОНТЕ

1. В походной колонне

Стояла морозная, безлунная декабрьская ночь. Черное бездонное небо, с ярко горящими звездами, безмолвно смотрело на безумство, происходившее на земле. Окутанная туманной дымкой тридцатиградусного мороза, походной колонной, пешком, дивизия двигалась к месту своего назначения. Это даже не была колонна. Это был поток беспорядочно идущих людей и санного обоза, запряженного лошадьми, которым надо было все время помогать и подталкивать сани. Люди шли закутавшись в одеяла, в какие то шарфы и еще во что то непонятное Наша дивизия напоминала скорее отступающих французов в войне 1812 года, чем воинскую часть, идущую на фронт.

Мороз захватывал дыхание. Выходящий пар осаждался на головных уборах, на волосах, на ресницах, бровях, в виде белого инея, превращаясь в кусочки льда. Люди медленно шли, под ногами скрипел снег и этот скрип, повторенный несколькими тысячами ног, превращался в какой то странный гул, отдалённо напоминавший шум водопада

Мы должны были войти с севера в Ленинград, пройти его восточную окраину и выйти на шоссе, идущее вдоль реки Невы.

Уже с самого начала похода часть людей начала отставать. Всем комиссарам и политрукам рот был дан приказ идти обязательно сзади своих подразделений и подгонять отстающих. А отстающих и просто выходящих из колонны и ложащихся на землю было много. По мере продвижения дивизии, их было все больше и больше. Приходилось из за них останавливать всю колонну. Их уговаривали политические работники; сначала это помогало. Люди подымались и, пошатываясь, как то брели дальше. Но скоро этот метод воздействия перестал помогать. Тогда, вместо «культурных» и «идейно-выдержанных» уговоров, посыпалась грубая площадная брань, затем толчки, пинки и, наконец, удары ногами. Использовав все способы воздействия, наши политруки остервенели и начали избивать лежащих людей, добиваясь, чтобы они встали и шли дальше.

Несомненно, что все отставшие от дивизии, и легшие или севшие на снег, были обречены на смерть. Большинство из них, те. которые не симулировали, а безусловно не могли идти, на таком морозе очень скоро бы замерзли. Остальные, конечно, разбежались бы. Видя в каждом отстающем дезертира и симулянта наши политруки выходили из себя. Им на помощь пришли командиры взводов, рот, старшины и сержанты. Ругань, понукание, вопли и стоны висели в воздухе.

Но, несмотря на все старания, всех поднять не удалось и, по прохождению дивизии, на ее пути оставались лежащие, медленно замерзающие люди. Подбирать их было некому. Не будучи на фронте, дивизия несла уже потери.

Когда наш полк, шедший в голове колонны, вступил в Ленинград, мимо нас, на лошади, обгоняя всех, пронесся командир полка, комиссар и ординарцы. Вдоль колонны на лошадях стали проезжать какие то офицеры, появился начальник особого отдела штаба полка (военное НКВД).

Каждому офицеру был передан приказ, зорко смотреть за своими подчиненными.

Дивизия, состоящая сплошь из ленинградцев, вступала в свой родной город. Начальство принимало меры, опасаясь массового дезертирства. Но несмотря на эти меры, некоторое количество людей сбежало. Да и можно ли было усмотреть за всеми в темных, ночных улицах, затемненного, полумертвого, голодного города. Достаточно было сделать два-три шага в сторону и человек мог юркнуть в любой переулок, разбитый дом, подворотню и т. д.

Едва ли сбежавшие в эту ночь выиграли, что либо. Они попали в свои умирающие от голода семьи, как дезертиры должны были скрываться и превратиться, в конце концов, в бандитов, в целях добывания пищи. Ведь получить официально, что либо, при том жестоком продовольственном режиме, который царил в Ленинграде, они, конечно, не могли. Но, видимо, люди предпочитали умереть от голода в своей квартире, чем идти в морозную даль сражаться за «великого Сталина».

2. На фронте

После мучительного ночного марша, наш полк, еще до рассвета, подошел к месту своего назначения. Мы находились на маленькой железнодорожной станции, — в полутора или в двух километрах от передовых позиций. Уже издалека мы видели фронт, очерченный светящейся линией ракет, непрерывно бросаемых с немецкой стороны, в целях освещения местности.

Здесь, на станции, занесенной сугробами, с развороченным станционным зданием, с воронками на частично разбитых путях, был отчетливо слышен пулеметный огонь. Иногда раздавался свист и, где то неподалеку рвалась немецкая мина.

Но на станцию еще подходили небольшие составы с боевыми припасами и продуктами и, по наскоро починенным путям, ходил маневровый паровоз, спокойно посапывая и ободряюще покрикивая короткими свистками.

В ста метрах от станции стояли два полуразрушенных здания казарменного типа. Нашему батальону было приказано в них располагаться. Остальные батальоны были направлены в другое место. К счастью, в большинстве громадных комнат оказались действующие печи и скоро запылал яркий огонь, около которого жались окоченевшие люди. Наскоро закрыв чем попало разбитые окна, мы принялись устраиваться.

Придя в штаб батальона, расположившийся в первом этаже, я узнал новости, которые частично касались и меня. Пришел приказ о том, что наш батальон должен стоять во второй линии обороны, в том месте, где мы находились и, по мере надобности, поочередно с другими частями, высылать роты и взводы для несения боевой службы на передовой линии фронта.

Несмотря на то, что мы находились на фронте, было приказано проводить с красноармейцами занятия по обычной программе.

Далее, я узнал, что прошлой ночью, помимо рядовых, сбежавших в Ленинграде, дезертировал и командир 2-го взвода пятой роты. Дезертирство офицера тоже — «чрезвычайное происшествие» и командира батальона уже допрашивали в полковом НКВД. Он смотрел мрачнее тучи и беспрерывно неприлично ругался.

В виду того, что не было ни одного свободного офицера для командования взводом, он прикачал мне принять взвод и отправиться в распоряжение командира пятой роты. Давая это распоряжение он не хотел, вместе с тем, остаться без адъютанта, а поэтому брань по адресу всех и вся сыпалась особенно обильно.

Несмотря на то, что мне абсолютно не улыбалось командовать взводом, я был рад, что, наконец, смогу освободиться от этого постоянного шума и крика и, не без удовольствия, отправился в расположение пятой роты, где любезно был встречен ее командиром, кадровым лейтенантом красной армии.

3. На допросе в НКВД

Переходя в пятую роту, я меньше всего мог предполагать о тех неприятностях, которые должны были обрушиться на меня. На другой день с утра начались занятия. После беседы политрука о политической обстановке сегодняшнего дня и о положении на фронтах, должно было начаться изучение боевых свойств оружия. В расписании стояло: изучение боевых свойств гранат.

Памятуя только что происшедший несчастный случай, я приказал сержантам, проводящим занятия по отделениям, вынуть запалы из гранат и изучать гранату и запал отдельно друг от друга. В этом случае разрыва гранаты быть не могло.

Дав указания, я стал переходить от одного отделения к другому, прислушиваясь к тому, как ведутся занятия и, если нужно вмешивался в них. Подойдя к одному из отделений, — присел около него. В последнее время я особенно плохо себя чувствовал и почти не мог стоять. Только я сел, как вдруг с противоположного конца залы раздался крик:

— Бросай, бросай, бросай же скорее!… — и знакомое каждому шипение гранатного запала. Я буквально обомлел. Из за высоких нар отделяющих меня от происходящего, я не мог ничего видеть. Но от знакомого звука меня моментально бросило в пот. На руках у взвода были, так называемые гранаты оборонительного действия, отличающиеся особой силой взрыва и большим количеством осколков. Я понял, что если запал в гранате, то сейчас произойдет взрыв и, в этот раз, уже будет убитых и раненых втрое больше, чем в прошлый.

Услышав шипение запала большинство бросилось на землю. Все это было лишь мгновение. Раздался треск взорвавшегося запала, чей то стон, ругань и крики — «санитаров!».

Взрыва гранаты не было. Я подбежал к месту происшествия. На нарах сидел красноармеец Михайлов и стонал. На правой руке у него было начисто оторвано два пальца, а третий сильно поврежден. Около него суетился санитар.

Я обратился к сержанту. Он, отойдя со мной в сторону, рассказал мне, следующее: когда он объяснял устройство запала, то вынув его из гранаты, — передал слушателям для обозрения. Когда, передаваемый из рук в руки, запал дошел до Михайлова, то тот почему то стал его вертеть, выдернул кольцо и отпустил предохранитель. Запал пришел в действие. На крик сержанта — «бросай скорее», он продолжал держать запал в правой руке. В результате получился взрыв.

Сам по себе взрыв запала, без гранаты, настолько незначителен, что не представляет ни малейшей опасности; но, если он вдруг происходит в зажатой руке, то последствия, конечно, будут не особенно приятные, что мы и имели, в данном случае, налицо. Михайлов был старый и опытный солдат, прошедший финскую кампанию; он прекрасно все это знал. Передо мной был несомненный случай самоповреждения или, как говорят в красной армии — «самострела», с целью освобождения от военной службы. Того же мнения придерживался и сержант, проводивший занятия.

Я понял, что если этот случай будет расценен как самоувечье, то Михайлову грозит расстрел, а нам куча всяких неприятностей. Допросов в «особом отделе» все равно не избежать, но, во всяком случае, все пройдет значительно легче, если это «чрезвычайное происшествие», будет расценено только как несчастный случай. Мы с сержантом договорились свидетельствовать только, именно, так.

Отправив раненого в полковой госпиталь, я, написав рапорт командиру роты о случившемся, стал продолжать занятия.

После обеда меня вызвали вместе с командиром роты, к командиру батальона, где прослушав очередную порцию брани, мы заявили о том, что это только несчастный случай.

Поздно вечером, около 11 часов, за мной прислали рассыльного из штаба полка. Я знал, что это значит.

В штабе полка, дежурный офицер, мой хороший знакомый, поздоровавшись со мной, молча показал мне на дверь с лаконической надписью — «особый отдел».

Предварительно постучав, я вошел. В комнате горела маленькая настольная лампочка, освещая стол и двух людей, сидевших за ним. Остальное было в полутьме. Один из сидевших был начальник особого отдела полка, другой — незнакомый мне, со знаками отличия майора, был следователь, прибывший от куда то «сверху». Мне предложили сесть. Начался обычный опрос, общего характера, которым предваряются все разговоры в этого рода учреждениях: фамилия, имя отчество, год рождения, где родился, социальное положение, происхождение и занятия родителей, довоенная профессия и род занятий, были ли под судом и, наконец, имеете ли родственников заграницей, переписываетесь ли с ними: были ли заграницей, есть ли репрессированные советской властью родственники, имеете ли с ними связь.

Поинтересовавшись, когда и при каких обстоятельствах я попал в армию и какова моя военная подготовка, он перешел непосредственно к обстоятельствам дела. Предварительно он подчеркнул, что совсем недавно, на формировании, в батальоне в котором я служил, уже был случай со взрывом гранаты, теперь же почти аналогичный случай, происходит в моем взводе: он, конечно, думает, что это простое совпадение, но, вообще, все это может показаться несколько странным и, поэтому, он мне советует быть совершенно откровенным, т. к. это для меня будет значительно выгоднее.

Зная, что будет допрос, я заранее договорился с моим сержантом, проводившим занятия и с двумя другими возможными свидетелями, которые действительно видели все во всех деталях, о том, чтобы не губить Михайлова и говорить, что это несчастный случай. Остальные свидетели красноармейцы были мне не опасны. Они, занятые в это время чем то другим, толком ничего не видели, а при крике сержанта — «бросай», кинулись на пол и на мои расспросы ничего сказать не могли. Свидетелей, не присутствовавших при этом происшествии, как, например, командира роты, которого обязательно должны были вызвать, я не боялся, ибо по существу дела они ничего сказать не могли.

Я изложил следователю все происшествие так, как оно было.

На вопрос, как я расцениваю случившееся, мною был дан ответ, что это несчастный случай, происшедший, с одной стороны, в силу недостаточной опытности красноармейца, а, с другой стороны, потому, что он растерялся и не знал, что делать.

— Но, вы знаете, лейтенант, — заявил следователь, — что ведь формально вы, как командир взвода, целиком отвечаете за происшедшее?

— Я знаю, но мне кажется, что моя ответственность делается компетенцией судебных органов, лишь в том случае, если вы найдете в моей работе какие либо упущения, приведшие к «чрезвычайному происшествию?…» Командир может выполнять абсолютно добросовестно свои обязанности, но нельзя требовать от него ответственности перед судом за то, что какой-нибудь осел начнет забавляться с оружием и прострелит себе руку или ногу! Формально я отвечаю за происшествие, но лишь в пределах служебной дисциплины и воинских уставов. Но, мне кажется, что в случившемся нет никакого преступления, а потому едва ли можно говорить о моей ответственности перед следственными органами.

— Да, частично вы правы, но мы исследуем как вы проводили занятия и вообще работали в части как командир и сделаем необходимые выводы. Но, вы все же настаиваете, что это был несчастный случай, а не самострел? — глядя в упор на меня, задал мне вопрос следователь. — Ведь, насколько мне известно, Михайлов был опытный красноармеец, а вы говорите, что это случилось «в силу недостаточной опытности?….»

Откровенно говоря, я немного растерялся, но это было только мгновение. В следующий момент ответ уже созрел. Глядя в упор на следователя, я ответил:

— Да, у меня сложилось твердое убеждение, что это был несчастный случай, а не самострел. Это видно из обстоятельств дела, изложенных мною. Что касается Михайлова, то он является простым колхозником, жившим в 80 километрах от Ленинграда, в районе станции Елизаветино. Насколько мне известно, никаким особым опытом военной службы он не обладал, а впервые попал в армию во время советско-финской войны и служил в каком то обозе ездовым. Более, чем вероятно, что он никогда не держал в руках гранату оборонительного действия. Поэтому, я не вижу никаких оснований утверждать обратное.

— Да, но учтите, что если нет оснований, то в задачу НКВД именно входит — найти их. И всякому, кто попытается нам мешать или обманывать — не поздоровится. Вам понятно?… — Да, конечно….

— Подпишите протокол и можете идти, — сказал он, подавая мне исписанный им лист. — Мы еще наведем справки о вашей работе и тогда поговорим…..

Просмотрев протокол, я подписал его и вышел. В комнате штаба сидел сержант, командир отделения, в котором служил Михайлов.

Меня больше не вызывали. И сержант, и еще два свидетеля единодушно подтвердили мои показания. О моем отношении к делу командиры роты и батальона дали положительные отзывы. Прицепиться, как говориться, было не к чему. Но пострадать в этом случае кто то должен. Им совсем неожиданно оказался командир роты.

Он, конечно, не был виноват, но им был недоволен комиссар батальона и хотел от него избавиться. Это и послужило действительной причиной его освобождения от должности. Ему предъявили обвинение, вернее придрались, что он, опытный кадровый офицер, не проверил лично, как проводятся занятия во взводах и, в частности, в моем взводе, ибо я только начинал службу в армии, не имел опыта и нельзя было меня предоставить самому себе.

Нелепость этого решения была очевидна, но этому удивляться в красной армии не приходится. Впрочем, как это часто бывает во время войны, этот неприятный инцидент спас командиру роты жизнь, т. к. он не участвовал в последующих губительных для нашего полка операциях. Пока же он был отчислен от должности и причислен к резерву полка. Судьба же красноармейца Михайлова мне осталась неизвестной.

4. «Патриоты»

Состояние личного состава дивизии, в частности нашего полка, наконец, начало беспокоить начальство. Люди все больше и больше слабели от голода. 200–250 грамм промерзлого, хлебоподобного суррогата и литр какой то непонятной бурды делали свое дело. Но это еще было ничего. Гражданское население не имело и этого. В блокированном Ленинграде царила ужасающая смертность. Трупы уже не хоронили, а просто складывали на улице как дрова.

Видя явную небоеспособность многих красноармейцев, начальство решило от них отделаться и демобилизовать. Практически это означало обречь их на окончательную гибель, ибо отпущенные по домам, они, естественно, должны были вернуться в Ленинград, где их стерегла голодная смерть. Вывозить их через Ладожское озеро из кольца блокады, конечно, никто не собирался.

После длительных совещаний, из нашего батальона было выделено для демобилизации около сорока человек.

Незадолго до дневной раздачи пищи, все эти лица были выстроены перед штабом батальона. К ним вышел командир батальона с ротным писарем. Сказав им несколько слов о причинах их отчисления из армии и посожалев, что они пока, по состоянию здоровья лишены возможности, принять непосредственное участие в защите родины, он выразил надежду, что впоследствии, поправившись, они, конечно, с радостью вернутся в «родную красную армию». Затем, сказав, что им всем будет дан «обед» и дневной рацион хлеба, — сообщил, что перед вечером приедут специальные грузовые машины для доставки их в город. После этого комбат приказал писарю раздать всем соответствующие документы, присланные из штаба полка.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите вопрос — раздался из строя голос…..

— Да….

— Куда мы должны предъявить, выданный нам документ?

— В районный военный комиссариат, по месту вашего жительства, а он даст вам дальнейшие указания о получении соответствующих общегражданских документов. Точно порядок я не знаю, но вам там скажут….

— А сейчас идти можно?…

— Можно, но получите продукты, да и куда вы по морозу пойдете пешком, ведь далеко, не дойдете.

Комбат ушел. Писарь роздал документы. Послышалась команда — «разойдись!»

Один миг и людей не было. Они все куда то бежали. Схватив свои вещевые мешки, они почти бегом выскакивали на улицу и неслись по направлению к шоссе, ведущему в Ленинград. Через несколько минут никою не было. Был забыт и обед, и хлеб, и машины и все. Лишь на шоссе чернели группы людей, куда то торопившихся и с опаской оглядывавшихся назад.

5. Перед наступлением

Дня через два после этого, командир батальона был вызван на совещание в штаб полка. Вечером того же дня он созвал совещание всех офицеров. На нем было объявлено, что мы должны были перейти в наступление и, прорвав линию немецкой обороны, выполнить ряд заданий верховного командования красной армии.

Мы были поражены. Всем было совершенно ясно, что никакое наступление для нашей дивизии было невозможно, во первых, в силу того, что мы имели дело с опухшими от голода людьми, годными лишь, в лучшем случае, для несения тыловой службы, а во вторых потому, что моральное состояние дивизии и нашего полка, в частности, свидетельствовали о полной невыполнимости этого приказа в данный момент. Но приказ есть приказ. Командир батальона продолжал давать указания командирам рот, объясняя обстановку и устанавливая конкретные цели наступления. На вопрос о том, будет ли поддерживать наш полк артиллерия, комбат ответил, что нас будут поддерживать минометный дивизион и полковая артиллерия, кстати сказать, стоявшая в полном бездействии из за отсутствия снарядов.

Давая приказания, командир батальона конкретизировал их в отношении отдельных взводов. Покончив разговор с командиром четвертой роты, весьма критически слушавшем комбата и в конце разговора равнодушно процедившем сквозь зубы — «и расколошматят же нас….» (с прибавлением крепкого ругательства), комбат перешел к пятой роте. Очередь дошла и до меня.

— Вам, товарищ Константинов, ставится следующая задача: ваш взвод должен находиться здесь.

Комбат ткнул пальцем на карту, а затем и на план местности, с нанесенной на ней линией обороны наших войск и обороны противника.

— Во время наступления — продолжал он — вы должны, совместно с первым и вторым взводом, прорвать линию обороны противника, а затем, продвигаясь дальше, выйти вот сюда, к хутору «Песочный»….

Он ткнул пальцем в точку, расположенную глубоко в тылу у противника.

— Разрешите узнать на какой глубине от нашей передовой линии находится хутор «Песочный?»

— На расстоянии семи километров.

Я невольно улыбнулся. Переглянулись и другие. Комбат заметил это.

— Чего вы смеетесь?….

— Ну, как же не смеяться…. Ведь нельзя же всерьез думать, что взвод, находясь в атакующей роте, состоящей из полуживых людей, прорвет линию весьма глубокой, укрепленной и совершенно не исследованной немецкой обороны и затем эти двадцать человек должны — еще выполнить особое задание, пройти с боями семь километров и взять хутор. Ведь это же какое то безумие. Реально эти люди будут все скошены пулеметами, Прежде чем они успеют пройти эти четыреста метров до немецких окопов. Ведь бегать и переползать они почти не в состоянии!….

Остальные офицеры начали меня поддерживать. Вмешался комиссар.

— Товарищи, не наше дело обсуждать приказ! Мы здесь для того, чтобы сражаться, а если нужно и умереть за родину. Раз имеется приказ, то значит он был продуман и обсужден в штабе дивизии. И там лучше знают, что можно и чего нельзя делать. Мы должны выполнить его, выполнить наш почетный долг и прорвать немецкую оборону. Нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять, сказал товарищ Сталин. И мы все партийные и непартийные большевики отдадим свои жизни за родину и великого Сталина, за наших близких и родных людей, находящихся в осажденном городе, ждущих от нашей героической армии прорыва блокады. Мы наступаем не одни. Наш батальон лишь маленькое звено в общем наступлении на этом участке фронта.

Совещание было окончено. Мы разошлись, думая свои невеселые думы.

6. На передовой линии обороны

На другой день, 31 декабря, вечером, меня снова вызвали к командиру батальона.

— Товарищ Константинов, надо детально исследовать передовую линию противника на порученном нам участке и тщательно засечь положение его огневых точек, а особенно станковых пулеметов и выяснить систему их огня. Возьмите несколько человек и отправляйтесь сегодня на ночь на передовую. Там сейчас дежурит первый взвод четвертой роты. Ну, и вы вместе с ними.

Взяв семь красноармейцев своего взвода и накинув маскировочные белые халаты, я, около девяти часов вечера, отправился на передовую. Узкими, едва заметными тропинками, в полнейшей темноте, как какие то белые привидения, мы пробирались вперед. При отблесках немецких ракет, мои красноармейцы были похожи на мертвецов, вышедших из гробов.

«На смерть обреченные», — мелькнуло у меня в голове, в один из таких моментов.

Кончился лес и мы шли по неглубокому оврагу. Над нами, как светляки летней ночью, стали летать трассирующие пули. Некоторые из них, с характерным свистом, ударялись в противоположный склон оврага. Иногда с воем проносилась мина и с грохотом рвалась где то позади нас. Немцы вели редкий методический огонь, беспрестанно обстреливая из минометов наши ближайшие тылы.

Пройдя немного, мы свернули в узкий проход, вырытый в склоне оврага, и вошли в наши окопы. Они были неглубоки и едва закрывали нас по грудь.

Днем, во весь рост, ходить по ним было нельзя.

На участке нашего дежурного взвода было вырыто три землянки, обогревающихся печкой. Мороз крепчал и все стремились занять место поближе к огню. В пустых окопах, у пулеметов, прохаживались дежурные пулеметчики, постукивая ногами, делая энергичные движения руками, чтобы как то согреться. Их приходилось сменять через полчаса. Больше простоять на этом холоде было невозможно.

Немцы вели все время редкий ружейный огонь и изредка давали короткие очереди из пулеметов. Это дало мне возможность довольно быстро определить их местонахождение. Местность беспрерывно освещалась ракетами.

Оставив своих людей в одной из землянок и, взяв с собой одного красноармейца, я стал вести необходимые наблюдения. Окончательно закоченев, мы отправились обратно в землянку.

В ней находился командир дежурною взвода, сидевший в весьма расстроенных чувствах. Оказывается, что у него сбежало в этот вечер шесть красноармейцев; это был результат того, что они узнали о предполагаемом наступлении. Сохранившиеся на снегу следы, говорили о том, что люди ушли к немцам и, что последние будут знать о готовящемся прорыве их обороны.

Командир дежурного взвода не напрасно был расстроен. Побег, да еще на сторону противника, означал весьма длинные, неприятные и еще неизвестно с какими потенциальными возможностями разговоры и допросы в «особом отделе».

К его счастью, в эту же ночь, в соседнем батальоне сбежал почти целый взвод, и это событие настолько затмило все иные; что дело о шести красноармейцах, на этот раз, прошло довольно «тихо» и гладко.

7. Через Ладожское озеро

Утро застало меня на передовой линии. Новый 1942 год встретил нас ярким солнечным, морозным днем. Противник безмолвствовал. Лишь изредка свистела шальная пуля. выпущенная куда то наугад. Между нами и немецкой линией окопов было, приблизительно четыреста метров. На отделявшем нас пространстве земли, росли мелкие реденькие кустики, а за ними начиналась широкая полоса проволочных заграждений противника. Внимательно осмотрев в бинокль передний край его обороны и сопоставив результаты этого наблюдения с данными, полученными ночью, я направился с докладом к командиру батальона.

Но докладывать мне не пришлось. Наверху, где то, наконец, спохватились и отменили приказ о наступлении. Кроме того, через Ладожское озеро прибыли свежие подкрепления из Сибири. В ближайшие дни, нас уже сменяла одна из вновь прибывших дивизий, а мы должны были быть переброшены за кольцо блокады, для отдыха и поправки.

Снова снежный поход, эшелон, нетопленые вагоны, холод… На железных листах раскладываем в вагонах костры. Кое кто мастерит из жестянок жаровни.

Снова Ленинград…. Во избежание дезертирства, все двери вокзала запираются, дежурят патрули. Все таки исчезает несколько человек. У меня во взводе сбегает часовой, дежуривший у дверей вагона. Остались только винтовка, противогаз и патроны.

Наконец, после двухдневного пути, который обычный поезд пригородного сообщения проходил в два часа, подъезжаем к истокам Невы, по ее правому берегу и останавливаемся на последней станции, на берегу Ладожского озера.

Стояли жестокие январские морозы. Все деревья и строения, помимо снега, покрылись толстым слоем морозного инея.

Своеобразный вид представляла собой та железнодорожная станция, на которой мы высадились для переброски через Ладожское озеро. Это был единственный пункт, через который Ленинград сообщался с внешним миром. Через него вывозились гражданское население и воинские части, считавшиеся небоеспособными. Через него (и это было главное) ввозились продукты, боевые припасы и свежие войска для осажденного города. Но, так как пропускная способность его была невелика, а единственная железная дорога на Ленинград невероятно загружена, то этот пункт представлял из себя своего рода воронку, через которую медленно просачивалось все двигающееся и в ту и другую сторону.

Скопление людей, мешков с продуктами, ящиков со снарядами и патронами, все это под открытым небом, на тридцатиградусном морозе. Повсюду горящие костры (только днем), стоящие и сидящие вокруг них люди.

От этого пункта, на другой берег озера, шла по льду автомобильная трасса, протяжением в пятьдесят километров. Эту дорогу почти беспрерывно бомбила германская авиация. Бомбы, пробивая лед, образовывали громадные полыньи; вода заливала дорогу и снова замерзала. Поэтому, почти каждый день, на отдельных участках дорога меняла свое направление. Получалась зигзагообразная линия, еще больше удлинявшая путь и задерживающая автомобильный транспорт.

На всем протяжении дороги торчали разбитые машины, лежали какие то обломки, разбросанные трупы людей и животных.

Непрерывный шум автомобильных моторов наполнял воздух. Машины все время курсировали в обе стороны. Измученные непосильной работой, холодом и бессонницей, шоферы выполняли из последних сил свою опасную и ответственную работу.

Наш полк выгружается и мы присоединяемся к ожидающим погрузки на машины. Они постепенно подходят. Начинается погрузка. Наша рота дожидается очереди. Хотим развести костры, но нет ни пил, ни топоров, чтобы срубить дерево и приготовить дров. Разбиваем какие то ящики и зажигаем их.

Один из сержантов показывает мне на какую то странную кучу, занесенную снегом. Оказывается — замерзшие трупы.

Подходит из Ленинграда эшелон с эвакуируемым гражданским населением. Некоторые выходят сами, других выводят под руки. Из опустевших вагонов вытаскивают с десяток полумертвецов. Это, так называемые, «доходяги», т. е. умирающие люди, находящиеся уже без сознания. Только слабые судорожные движения свидетельствуют, что в них еще есть признак жизни. Эти дальше уже не поедут и найдут последнее пристанище в общей куче их несчастных сотоварищей.

Леденящий холод, ветер, дым от костров, трупы, рев моторов. Кошмар, который нельзя забыть.

Наконец, подходят машины. Мой взвод помещается целиком на одной из них. Толчок и машина трогается. Спускаемся на лед и мчимся по накатанной снежной дороге. Ветер свистит, я чувствую как холод пробирается сквозь одежду. Отчетливо понимаю, что при этих условиях люди могут замерзнуть. Приказываю всем опуститься на дно грузовика, прижаться друг к другу, чтобы как то защититься от ветра. Приказание выполняется: на полу — груда тел, напоминающая какой то серый шевелящийся клубок. Проходит час с лишним. Наконец, машина останавливается. Слышен голос шофера:

— Эй, братва! Вылетай греться….

Мы — на другом берету, около какой то прибрежной деревни Вваливаемся в ближайшие избы, обогреваемся. В избе, в которую попал я, на плите варится картошка; картошку мы не видели уже около полугода. Достаю десять рублей, протягиваю хозяйке и прошу дать мне только одну картошку.

— Что вы, что вы, — товарищ лейтенант — говорит она — кушайте так…..

И, наполнив миску горячей картошкой, ставит перед нами. Мы съедаем ее без соли, вместе с шелухой, благодарим и уходим.

Еще тридцать километров езды, уже по земле и мы попадаем в деревню, предназначенную для размещения нашего полка.

8. Отдых. Гибель полка

Наш батальон стоит на отдыхе в одном из колхозов, в 25 километрах от фронта наружного кольца блокады.

Стали прилично кормить, но после длительной голодовки, пищи не хватало. Было предположено, что дивизия и наш полк в частности, будут находиться на отдыхе не менее месяца, но этот срок для поправки людей был явно недостаточен.

Начались обычные занятия, маршировки и прочие аксессуары, обязательно необходимые в красной армии. Нельзя дать людям думать! Нельзя дать поэтому, хотя бы трехдневного отдыха. С утра до поздней ночи все должны были «изучать» сто раз изученную винтовку, гранату, дисциплинарный устав и прочее, слушать бесконечные беседы политических работников, заканчивающиеся традиционными восхвалениями «великого и мудрого отца народов товарища Сталина».

В беседах о международном положении, всегда возлагались надежды на США и Англию, говорилось о нерушимой и вечной дружбе СССР с его союзниками, превозносились имена Рузвельта, Черчилля и других представителей союзных стран. В международных обзорах царила трогательная идиллия. И это было вполне понятно. СССР нуждался в весьма серьезной военной помощи. Официальное заявление о том, что красная армия будет бить врага на его территории «малой кровью» оказалось несостоятельным. Пока выходило все как раз наоборот.

Понемногу люди начали отходить, но, конечно, до полной поправки было очень далеко. В одну из январских ночей, недели через две после нашего прихода в деревню, ночью пришел из штаба, дивизии приказ, о немедленной переброске полка на фронт.

Снова ночной переход, сначала по дороге, потом по каким то лесным тропинкам… Шли, а иногда и брели, проваливаясь в глубокий снег. Задача заключалась в том, чтобы выйти к определенному пункту северной железной дороги и освободить этот участок линии от засевшего там противника.

В этой, достаточно трудной задаче, нас должна была поддерживать авиация, дивизионная и полковая артиллерия, минометный дивизион и, наконец, танки.

К утру мы были на месте. За все время очень недолгого боя, я не видел ни одного самолета, ни одного разрыва снарядов тяжелой артиллерии, ни одного танка. Все осталось на бумаге, в штабных проектах. Наша полковая артиллерия каким то чудом частично прошла. Часть же ее застряла в снегах. Но и для этих прошедших орудий, увы, не было снарядов.

Несколько минометов среднего калибра могли выпустить ограниченное количество мин. Это было все, чем мы могли располагать. Командир полка лично обходил полк перед боем, беседуя с солдатами и офицерами. Смысл его беседы был не сложен:

— К сожалению, обещанная поддержка запоздала. Артиллерия застряла в снегах. Но мы выполним наш долг и без них и, конечно, выбьем противника.

Для чего этот человек стремился бросить полк в явно невыполнимую операцию — остается непонятным. Или по явной глупости и непониманию обстановки, или из карьеристических побуждений.

Немцы засели в крутой, железнодорожной насыпи, укрепились там и, как всегда, имели там весьма продуманную систему огневых точек.

Бой длился недолго. Брошенные без поддержки артиллерии в лобовую атаку, роты косились одна за другой пулеметным огнем противника. Немецкие минометные батареи буквально засыпали нас минами. Лишь одна рота, сделав обходное движение, ворвалась в оборону противника, но в неравной схватке была уничтожена.

Через три часа от полка осталась кучка людей. В начале боя я был довольно сильно контужен и отправлен в ближайший полевой госпиталь. Мне повезло, ибо подавляющее большинство раненых погибло, — вернее замерзло, так как их не могли вынести под непрерывным огнем противника.

Полк был уничтожен, не выполнив даже частично той задачи, которая была на него возложена. Бесцельно погибли сотни и тысячи людей, заплативших своею жизнью, за хаос, неразбериху, бесконечную тупость, преступное прожектерство, бюрократизм и наплевательское отношение к человеческим жизням, проявленное командованием красной армии.