Глава 6

В ГЛУБОКОМ ТЫЛУ

1. В Уральском военном округе

Контузия не была тяжелой, но, как иногда бывает, ослабевший человеческий организм воспринимает все иначе, чем абсолютно здоровый. Длительная голодовка и все пережитое за последние месяцы, довольно сильно сказались на мне. У меня начались всякого рода неполадки с сердцем и. т. д. Врачи прифронтового госпиталя «сплавили» меня очень быстро в ближайший тыл; там нашли, что нужно длительное лечение и отправили еще дальше; наконец, я очутился на Урале, в городе Свердловске (б. Екатеринбург).

Было начало июня 1942 года, когда меня выписали из госпиталя и направили в отдел кадров Уральского военного округа. Утром яркого, солнечного, летнего дня я подходил к зданию округа, расположенному на главной улице города. С задней стороны здания находился отдел кадров, распределявший офицеров, выходивших из госпиталей, присланных из частей, окончивших военные школы и т. д. На небольшой лужайке, перед домом, лежало и сидело около ста офицеров, чего то ожидавших.

Хотя я и видел виды, но эта картина — офицеры, лежащие почти на главной улице Свердловска — была потрясающа. В этом сказывался весь «стиль» красной армии. Чего ждали эти военнослужащие, мне так и осталось неясным.

Сдав дежурному документы, я стал ожидать вызова. Из обстановки ленинградского фронта, я попал в глубокий тыл; мне казалось, что здесь можно добиться использования меня по специальности. Но мои надежды не оправдались. Прошибать бюрократизм вообще трудно, но бороться с бюрократизмом, помноженным на человеческую некультурность и тупость — невозможно.

Капитан, принявший меня ничего и слышать не хотел о переводе меня на иную работу.

— Раз вас в Ленинграде направили на строевую должность, значит так нужно было.

— Да, поймите, что это была ошибка, связанная с особыми условиями, в которых находился Ленинград.

— Ничего не знаю и не хочу вмешиваться. Кроме того, ваш фронтовой опыт нам сейчас нужен здесь.

— Да ведь у вас уже очень много фронтовиков!

— Ничего, еще нужно….

— Но куда же я, все таки, могу обратиться?…

— Подайте заявление на имя командующего Округом. А ко мне явитесь через три дня за назначением — сказал он, подавая мне карточки на питание в столовой и на право занятия койки в офицерском общежитии. Разговор был окончен….

В общежитие я, конечно, не пошел, а отправился к одним знакомым, эвакуированным из Ленинграда, где, с их любезного согласия, решил провести несколько дней. Хотелось побыть среди нормальных людей и отвлечься хоть на короткое время от надоевшей армейской обстановки.

2. Бюрократы

Под вечер мы с приятелем пошли побродить по городу. Недалеко от главной улицы, на остановке трамвая, я, неожиданно увидел профессора Ивана Владимировича Б-ского, действительного члена Академии Наук СССР, эвакуированного из Ленинграда вместе с Академией, значительная часть которой находилась в то время в Свердловске. Мы взаимно были рады нашей встрече. После обычных первых бестолковых фраз, разговор принял деловой характер.

— Ну, слава Богу, вы живы!… А я, кого не расспрашивал о вас, — никто ничего не мог сказать; думал, что вас уже нет в живых! — говорил оживленно профессор. — Но, что вы делаете в армии? Как вы в нее попали?… Что это за офицерский маскарад?…

Я рассказал.

Профессор возмутился…

— Ведь это идиотизм! Да, понимаете ли вы, что в вашей области, вы сейчас один из немногих серьезных научных работников. Ведь кроме вас, еще двух-трех человек, которые неизвестно живы или нет — у нас никого нет. Вы знаете, что мой Институт находится здесь? У меня пустует вакантное место по вашей специальности. Кроме вас мне сейчас некого пригласить. Пустует Место в Академии Наук — понимаете? В Академии, а не где-нибудь! — закричал вдруг профессор. — Перевели Академию сюда, кричат о ценности научных кадров, требуют их сохранения, а сами черт знает, что делают! — кипятился Иван Владимирович.

Крупный ученый; пользовавшийся громадным авторитетом, не только в научных, но и в политических кругах — он сохранял известную независимость и позволял себе то, что не могли делать другие.

— Пойдемте ко мне, голубчик, — продолжал он — попьем чайку, побеседуем. Сегодня уже поздно с «ними» разговаривать. А завтра я сам пойду в Округ и, если они меня не послушают, так буду просить вице-президента Академии поговорить там на эту тему….

Мы отправились втроем. Весь вечер был проведен вместе. Вспоминали, говорили об интереснейших научных проблемах, последних новостях в этой области. Условились, что завтра профессор поедет в Округ и будет хлопотать или о моей демобилизации, или, по крайней мере, настоит на ином использовании меня в армии.

На другой день, под вечер, я зашел к нему. Профессор был в зверском настроении. Увидев меня он, забыв даже поздороваться, начал возбужденно говорить:

— Знал, что у нас много бюрократизма, но такого как в армии, еще нигде не видел! Понимаете, приезжаю я сегодня в военный Округ, иду как всегда, меня там, более или менее, знают и захожу к начальнику отдела кадров. Принял он меня любезно. Излагаю ему суть дела. Он слушает и сочувственно кивает головой. Говорит мне: «что вы раньше ничего не говорили, я бы с удовольствием помог». Я отвечаю ему, что вы только что приехали и ждете назначения. А он сразу насторожился и спрашивает: «а скажите, товарищ профессор, где вы вашего знакомого лейтенанта видели?» Тут я вспомнил, что вы все, как арестанты, должны сидеть на казарменном положении и, что вам по частным квартирам ходить не полагается — прикусил язык: и говорю, что, мол встретил около общежития. Ну, тот успокоился. Правильно я поступил?

Я успокоил его, сказав, что принцип казарменного положения здесь применяется не во всех случаях и распространяется, главным образом, на военные школы, воинские части и прочие учреждения, которые могут быть как то изолированы от остального мира. В отношении меня и мне подобных — этот принцип не применяется, по той причине, что мы, живя в общежитии, должны были ходить и в столовую, и в отдел кадров военного Округа; все это находилось в разных частях города, а поэтому запереть нас, может быть, и хотели, но технически это пока было невозможно. Но вообще за нами следят, интересуются — чем мы занимаемся, а поэтому вопрос начальника отдела кадров вполне понятен.

Профессор стал рассказывать дальше:

— Обрадовался я, что он хочет мою просьбу, исполнить и спрашиваю его — как же эти можно сделать? А он мне говорит, что он, конечно, сам не может ничего сделать, ибо, если вас в Ленинграде, направили в армию как строевого офицера, то значит так надо было, а он не может брать на себя ответственность и изменить ваш род деятельности в армии или делать представление о демобилизации. Но, ведь это ошибка, снова повторяю я ему. Он согласился, что это все нелепо, но в общем посоветовал мне пойти к начальнику политического управления Округа, к товарищу Землянскому и переговорить с ним, ибо во многом это дело зависит от его влияния.

Землянского я превосходно знаю, еще недавно был у него по ряду других вопросов. Прихожу к нему, встречает с распростертыми объятиями. Рассказываю в чем дело. Сочувствует, ругает ленинградские военные комиссариаты, говорит, что «они там дров накололи и много людей загнали совсем не туда куда надо» и т. д. Спрашиваю — как же конкретно поступить ибо я хочу, чтобы вы перешли в Академию Наук работать вместе со мной. На поставленный в лоб вопрос, начинает жаться, говорит, что случай сложный, что неудобно ему переводить вас, ибо начнут говорить, что он офицеров из армии забирает, когда они весьма нужны. Да у вас ведь тысячи офицеров в резерве сидят, говорю я ему, а вы об одном человеке торгуетесь. — «Да Иван Владимирович», соглашается он, «ничего не стоит перевести его на работу по специальности и даже оставить в Свердловске и, по существу, это было бы правильно, но как на это посмотрят… Как бы чего не вышло……

И, подумайте, продолжал профессор, человек, занимающий большой военный пост начальника политического управления крупнейшего военного округа, как мальчишка вертит карандашом и боится сделать, что то не совсем похожее на то обычное, что он делает каждый день, хотя и имеет на это право и сознает, что это нужно сделать. Не делает, так как боится, чтобы не попало от кого-нибудь. Вот режимчик, черт возьми, одна надежда, что война внесет, наконец, перемены в этот строй. В общем обещал помочь — перевести вас на другую работу в армии, а насчет де мобилизации и перевода в Академию просил обратиться к начальнику Округа.

— Я пошел туда — продолжал профессор, — тоже любезен и предупредителен. Рассказываю снова всю историю. Говорит, что рад помочь — демобилизовать одного человека, конечно, можно, но только, говорит он, дайте формальное основание, чтобы я имел документ, оправдывающий полностью мои действия. Это мне начальник военного Округа говорит — засмеялся Иван Владимирович. А я приготовил заранее бумагу из Академии Наук, с просьбой о вашем освобождении из армии и переводе к нам; даю сразу ему эту бумагу.

Он прочел, посмотрел на меня и эдак, знаете ли, так, вроде как, задумчиво говорит: «все хорошо, только одного слова не хватает». «Какого? спрашиваю я. «Да вот, написали бы, что он идет заниматься научной работой, как то связанной с военным делом, так я вам сейчас бы подмахнул. А так….»

— Бился я с ним бился — рассказывал профессор — и пришлось мне ехать в Академию просить, чтобы мне переделали прошение. Переделали. А тут академические начальники заупрямились — «что вы нам фальшивку подсовываете, какая там еще связь с военным делом!»

Не буду продолжать эту утомительную историю. Профессор много раз ездил в военный Округ. Ему продолжали обещать, куда то звонили, с кем то, что то «согласовывали», писали рапорты, накладывали резолюции, снова телефонировали куда то, куда то писали и так усложнили и запутали все, что ничего из этого не вышло и я уехал, получив новое назначение.

3. Новое назначение

Меня назначили в учебную часть, находившуюся в одном из небольших провинциальных городов Западной Сибири. В задачу этой части входило — подготавливать младший командный состав (сержантов, старших сержантов и т. д.) для армии. Короче говоря, это была своего рода военная школа, выпускающая ускоренным способом значительное количество унтер-офицеров для действующей армии. Таких учебных полков, бригад и т. п. было создано довольно много. Фронт требовал все новых и новых контингентов.

Поздно ночью, поезд пришел к месту моего назначения. Пересидев ночь на вокзале, я на другой день явился в штаб учебной бригады и был назначен старшим адъютантом (начальником штаба) 3-го учебного батальона. К этому времени меня произвели в старшие лейтенанты, а поэтому, это назначение было, до известной степени, закономерным. Мне повезло. Наш батальон стоял в городе, в то время как некоторые другие подразделения бригады были разбросаны в глуши по сибирским деревням.

Городок, в котором находился батальон, был меньше всего приспособлен для постоя воинских частей, а, между тем, в нем расположился полк, состоявший из трех батальонов и еще кое какие штабные учреждения.

Казарм в городе почти не было. Имевшееся одно казарменное здание было занято военным госпиталем. Батальоны размещались, главным образом, в помещениях магазинов и складов, взятых военным ведомством у города. Магазины помещались в нижних этажах домов и, в большинстве случаев, на главных улицах города. Сырые и холодные, с отоплением, совершенно не приспособленным для жилья, при сибирской зиме, с морозами, доходившими в тот год до 50 градусов по Цельсию, они представляли собой помещения, в которых при нормальных условиях человек жить бы не мог.

Наш батальон был расположен почти на главной улице города и занимал два смежных магазина с обширным помещением для склада продуктов и еще небольшой комнатой, в которой находился штаб батальона. В этих помещениях были сооружены двухэтажные деревянные нары, занимавшие почти всю площадь. Между нарами были сделаны узкие проходы, которые собственно и представляли собой почти единственное свободное место. Скученность была страшная. На нарах люди спали вповалку, почти прижавшись друг к другу. Соломенные матрацы и какое то постельное белье, одеяла выдавались каждому, но менялись редко. Появились насекомые — вши, с которыми, в этих условиях, было очень трудно бороться.

Ночью, когда все спали, в этих импровизированных казармах творилось что то невозможное. Сырой воздух, смешанный с испарениями тел, создавал атмосферу какой то вонючей оранжереи. Непривычный человек мог бы задохнуться.

Красноармейцы учебной части были, главным образом, призывники 1926 года рождения, т. е. мальчишки 17 лет, больше думавшие о папе и маме, чем о войне, но сталинская военная машина безжалостно перемалывала этих полудетей.

День, как и во всей красной армии, был построен так, что бы люди не имели свободного времени. В 6 часов утра подъем; в 6¼ — физическая зарядка; в 6 1 / 2 — завтрак; в 7 — утренняя беседа политруков (иронически называемая солдатами «молитвой»); в 7 1 / 2 — выход на занятия, проводившиеся, как правило на воздухе, за городом; в 8 — начало занятий; в 12 1 / 2 — обед; с 13 до 14 часов — отдых; с 13 до 18 — занятия; в 18 1 / 2 — ужин; с 19 до 21¼ — часы самоподготовки; в 22 — отбой ко сну. И так — каждый день. По воскресеньям и то умудрялись устраивать занятия до обеда. Нет нужды, что при подобной постановке дела, все эти, так называемые, «занятия» были крайне неэффективны, ибо выдержать подобный режим было невозможно. Люди вечно были усталыми и хотели спать. Но это никого не интересовало. Важно было заполнить время до отказа и заставить, именно — заставить, что то делать. Если даже малая часть проходимого останется в голове — это уже будет хорошо. И, главное, чтобы не думали, то что не полагается! Но, вот этого последнего, как раз и нельзя было добиться.

Ни один красноармеец не имел права отлучаться из части. Все были на казарменном положении. Никаких отпусков не давали и никто не мог даже подумать — выйти самостоятельно в город. Только благодаря тому, что батальоны выходили каждый день на занятия и проходили через город, или находились внутри его на учебном поле около вокзала, люди могли как то посмотреть на свет Божий и переброситься несколькими словами с населением. Если бы начальство могло, то — закрыло бы и эту отдушину. Но, по техническим причинам, оно этого сделать не могло.

Невольно вспоминается следующий случай. Обходя казармы после ухода части на занятия, я заметил, что дневальный одной из рот, по фамилии Сидорчук, сидя на подоконнике, что то запоем читает. Я подошел к нему и посмотрел. У него в руках были «Записки из Мертвого Дома» — Ф. М. Достоевского.

Сидорчук вскочил. Я знал его довольно хорошо. Это был молодой колхозник, коренной крестьянин — сибиряк, из одного колхоза, находящегося в 100 километрах от нашего города. Он, где то учился и окончил семилетнюю общеобразовательную школу.

— Ну, как, нравится вам? — задал я вопрос, показывая на книгу.

— Ах, какая книга, товарищ старший лейтенант, — как замечательно в ней все описано. Я, вот, читаю и переживаю. Но в общем им было лучше, чем нам!…

— Почему вы так думаете?…..

— Они были сыты. Вы читали как в тюрьме кормили? Нам так и не снилось. А потом у них было будущее. Они кончали срок и становились свободными людьми. Они были преступниками, а мы за что сидим в этой тюрьме? А называют нас бойцами самой передовой армии в мире! А наше будущее — очевидно, смерть!

— Перестаньте, Сидорчук, и не советую вам много говорить на эту тему.

— Я знаю, товарищ старший лейтенант, с кем можно говорить. Вы, да вот еще несколько, нас понимают. А остальные…..

И какое то выражение беспредельной ненависти пробежало по лицу этого юноши.

Спорить было бесполезно. Режим нашей части, как и всех других, весьма сильно смахивал на тюрьму. В старой царской армии ничего подобного не было.

У старшины 7-й роты, в нашем городе жили мать и сестра. Однажды вечером, его сестра подошла к воротам казармы и попросила позвать брата по неотложному делу. Один из красноармейцев, бывший около ворот, побежал и позвал его. Старшина вышел и стоял у ворот, разговаривая с ней. В это время, мне, как раз, пришлось пройти мимо них; видя его стоящим и разговаривающим с какой то девушкой и, боясь какого-нибудь легкомысленного поступка со стороны молодого человека, я подошел и спросил в чем дело. Узнав, что это его сестра и, что речь идет о каких то домашних делах, я не стал его трогать и пошел в казарму.

На мою беду, следом за мной шел комиссар батальона. Он видел, что я разговаривал со старшиной роты и, что его беседа с сестрой продолжалась и после моего ухода. Комиссар, конечно, прервал их свидание, наорал на старшину и увидев меня в штабе накинулся и на меня.

— Почему вы, товарищ старший лейтенант, допустили незаконный выход старшины за пределы части и встречу с гражданским населением? — начал он на «повышенных тонах».

— Потому, товарищ комиссар батальона, что, в конце концов, можно же человеку в свободное время десять минут поговорить с кем-нибудь из своих родных. Тем более, что он никуда не уходил, а стоял у самых ворот.

— Вы вечно допускаете поблажки и распускаете людей!… Ставлю вам это на вид.

Но не надо думать, что этот режим распространялся только на рядовых и младший командный состав. Командиры взводов — офицеры жили в казармах — одиннадцать человек в одной комнате, в которой кроме деревянных коек, стола и двух стульев, ничего не было. Комната — сырая, в полуподвальном помещении. Они тоже никуда не могли самостоятельно отлучаться.

Скрипя сердцем, начальство все таки, разрешало командирам рот, политрукам и штабным офицерам жить в частных домах. Мы все имели комнаты в городе, но никто из нас там не бывал, т. к. все время мы были привязаны к казарме. Мне приходилось только ночевать там, попадая домой к одиннадцати часам ночи и, уходя обратно в казарму в шесть часов утра.

Но, вопреки стремлениям советского командования, человек не может только спать и только работать. Обалдевшие от целого дня напряженной работы, мы, старшие офицеры части, позволяли себе выйти на один час раньше, т. е. часов в десять вечера и пойти хотя бы на последний сеанс в единственное городское кино, находившееся почти рядом. Мы прихватывали с собой кого-нибудь из командиров взводов или сержантов.

Однажды, выходя после окончания сеанса из кино, мы заметили около выхода, фигуру комиссара батальона, дежурившего на тротуаре. Увидя нас, он подошел к нам и начал очередную нотацию.

— Почему вы, товарищи командиры, вместо того, чтобы работать, ходите в кино? Не время этим заниматься.

— Товарищ комиссар — раздался чей то голос — посмотрите на часы, ведь уже ночь, десять минут первого! О какой работе может быть речь?

— Ну, тогда спите, отдыхайте, а по кино нечего болтаться — буркнул комиссар, уходя к себе домой.

4. Офицеры «бомбят» вокзал

Казалось, что в глубоком тылу такой большой и богатой страны, как СССР, должно быть, если не изобилие, то по крайней мере, достаточное количество продуктов питания. Но на деле это было совсем не так. Еще до войны, в провинциальных городах часто не хватало тех или иных продуктов. С начала войны везде была введена карточная система и почти все было рационировано до более, чем ограниченного минимума. Да и этого минимума часто нельзя было получить из за отсутствия его в магазинах. Из обыдённой жизни почти исчезло слово — «купить», «покупать«. Оно заменилось словами — «выдавать», «давать». Никто не говорил, что в магазине таком то «продают тот или иной товар». Говорили — там «выдают», допустим, крупу. У магазинов, «выдающих» продукты, скапливались колоссальные очереди.

О таких предметах первой необходимости, как одежда или обувь, люди забыли и думать. Полуголодное население мечтало только о том, как бы достать чего либо поесть. Местное население провинциальных городов еще как то выходило из положения за счет своего маленького хозяйства, имевшегося у многих и, особенно, за счет огородов. Положение же беженцев, эвакуированных из областей, оккупированных немецкой армии ей было ужасно. Они все без исключения влачили жалкое существование.

Армия находилась в лучшем положении. Наши курсанты — красноармейцы, как подготавливаемые для отправки на фронт, получали особый паек. Он был вполне достаточен, что бы быть сытым, но не включал в себя ничего особенно питательного. Большей частью это были:

каши, густые супы и компоты. Мяса и жиров было очень мало.

Положение офицерского состава, находившегося в тылу для постоянного обучения красноармейцев, было несколько хуже. Мы получали общий тыловой паек. Если посмотреть нормы выдачи продуктов, то покажется, что этого было вполне достаточно. Но надо учесть, что в условиях общего недостатка продуктов, их крали неимоверно. Крали все, кто имел с ними дело. Крал даже полковой комиссар, умудрившийся, каким то образом, припрятать целую живую свинью.

Кроме того, качество пищи в смысле ее питательности, было невысоким. Хлеб выпекался с примесью всякого рода суррогатов и часто напоминал какое то черное, невыпеченное тесто, от которого начинались желудочные заболевания. Супы представляли собою обезжиренную водянистую похлебку, а питательная пища попадала в таких незначительных количествах, что о ней вообще говорить не приходилось. В результате, мы, офицеры, были почти всегда голодными. Те из нас, которые завели тесные отношения с местным населением, кое как, понемногу, доставали дополнительные продукты, но остальные чувствовали себя довольно скверно.

В городе был и свободный рынок, на котором имели право продавать свои продукты окрестные колхозники. Но, что там были за цены! Так, например, молоко, стоившее до войны на рынке — 2 рубля литр, поднялось до 100 рублей за один литр. Мясо, вместо 15 рублей, стоило 150–170 рублей за килограмм. И все в таком роде. Что могли мы купить на рынке, получая, в среднем, 600 рублей жалованья в месяц?

Многим из нас надо было искать каких то дополнительных ресурсов в смысле питания. Догадливые старшины рот, видя наше положение, умудрялись многим из нас приносить дополнительный котелок супа с красноармейской кухни. Но, во первых, это было слишком унизительно, а, во вторых, могло носить лишь случайный характер.

Выход, правда, крайне необычный, был найден. Наш городок лежал на основной сибирской магистрали. Через него проходил скорый поезд Москва — Владивосток. К приходу поезда, для пассажиров, едущих много дней по сибирской магистрали, открывали станционный буфет. В нем, без карточек, по недорогой цене, давался какой-нибудь суп, каша, макароны или что-нибудь подобное, с небольшим кусочком хлеба.

Когда приходил поезд, то всегда закрытые двери буфета распахивались и пассажиры толпой входили в зал, где на столах уже стояли глиняные миски с пищей и лежали деревянные ложки. Скорый поезд стоял десять минут, поэтому какие либо проверки пришедших людей были невозможны. Поезд, шедший из Владивостока в Москву, проходил в начале двенадцатого часа ночи. Некоторые из наших офицеров, будучи в это время на вокзале, убедились, в том, что очень легко было, вместе с пассажирами, войти в буфет и использовать его в смысле получения пищи. Об этом многие из нас скоро узнали. Мы стали часто приходить к поезду и проникать в буфет. Смешавшись с толпой — входили, садились за столы и съедали по несколько порций. Когда поезд уходил и пассажиры исчезали, мы еще оставались там, сидя и беседуя, и нам охотно предлагали, оставшуюся на кухне пищу.

Это путешествие на вокзал, которые мы проделывали почти каждый вечер, после отбоя ко сну, носило у нас шутливое название — «бомбежка вокзала». «Бомбежки» длились почти всю зиму. Постепенно, «бомбить» вокзал стало ходить довольно много народа. Мы перезнакомились со многими служащими вокзала и стали своими людьми.

Но, кто то, наконец, донес комиссару полка о наших путешествиях. Однажды, когда пять или шесть офицеров мирно доедали «энную» порцию макарон, в помещение буфета вошел комиссар.

Оглядев всех присутствовавших, он молча вышел….. На другой день было объяснение. Собрав нас всех, он елейным голосом долго читал нам проповедь о поведении офицеров.

— Ведь поймите же, — говорил он — что гражданское население будет думать, что вы голодные и, что вас в армии плохо кормят!

— Но мы, действительно, всегда голодны, товарищ комиссар— заметил один из нас.

— Ну, что вы мне говорите, ведь паек вполне достаточен. Я тоже ем вместе с вами.

Да, он обедал вместе с нами в одной столовой, но получал еще кое что, чего мы не получали. Особенно же пререкаться с нами он не мог. Дело было обоюдоострое. Во первых, мы были на вокзале после отбоя ко сну и, следовательно, в казармах, как живущие на частных квартирах, не должны были быть. Во вторых, никто нам не мог запретить пойти на вокзал. А в третьих, кражи продуктов в полку стали общеизвестны. Поэтому, поднимать шум на эту тему, едва ли было целесообразно.

5. «Расстрел» курсанта

Режим, созданный в части, создавал естественное сопротивление со стороны красноармейцев. Многолетний страх перед режимом исключал возможность какого либо открытого сопротивления. Не было никакой организованности, но, почти каждый, инстинктивно, пассивно сопротивлялся всему происходящему.

На занятиях делали все неохотно и, по возможности, старались подремать или заняться чем-нибудь другим. К офицерству относились без особого уважения. Тех офицеров, которые старались выслужиться и чересчур ревностно и пунктуально выполняли приказания начальства, не любили и подчас — ненавидели. В нашем полку было много офицеров запаса — людей уже солидного возраста, имеющих значительный жизненный опыт. Большинство из них были представители квалифицированной интеллигенции. Среди них был один доцент Томского университета, несколько инженеров, учителя, лесничие и т. п. Все они терпеть не могли военную службу, тяготились ею и, особенно стараться не собирались. К красноармейцам относились по человечески и те их очень любили.

Но, наряду с этими людьми, были и другие. Это — в подавляющем большинстве случаев, — молодые мальчишки, только что выпущенные из военных школ. Часть из них всерьез решила сделать военную карьеру, вообразив себя «настоящими» офицерами. Эти вели себя иначе. Половина молодежи тоже вела себя, примерно, как и мы, ориентируясь на более солидную публику. Но другая часть, закусив удила, кинулась делать карьеру. Они придирались к солдатам, накладывали взыскания, дергали и не давали покоя людям, выслуживаясь перед начальством. Но, чем энергичнее они действовали в этом направлении, тем больше и больше теряли авторитет, делаясь предметом насмешек и ненависти со стороны солдат.

——

Помощником командира пятой роты был молодой лейтенант, выпущенный недавно из какого то военного училища. Ему было не более двадцати лет. Он относился к категории лиц, чересчур серьезно относившихся к своему делу. Кончилось это, однако, довольно плачевно. Однажды вечером, он, обнаружив какой то непорядок в казарме, вместо того, чтобы приказать дневальному убрать, поймал первого попавшегося солдата, выполнявшего какие то другие поручения приказал ему произвести эту работу. Торопившийся красноармеец, кстати сказать, очень неглупый юноша, ответил, что выполняет уже отданное ему приказание, а обязанности по уборке помещения возложены на дневального и, если угодно товарищу лейтенанту, — он его мигом найдет.

Но «товарищ лейтенант», будучи совершенно неправым, ибо он, действительно, должен был обратиться к дневальному, оказался слишком задетым тем, что какой то красноармеец посмел его поучать. Придя в ярость от этого, он приказал красноармейцу — «смирно» и стал ему командовать — «крутом», «шагом марш«, «кругом» и т. д.

— Я научу вас, канальи, как разговаривать с офицерами… — кричал он и, продолжая осыпать солдата нецензурной бранью, командовал дальше.

Солдат, наконец, вышел из себя и отказался выполнять сыпавшиеся приказания. Тогда лейтенант выхватил пистолет и, наведя его на красноармейца, скомандовал — «кругом». Красноармеец повиновался. Дав команду — «шагом марш», лейтенант и красноармеец вышли из казармы. Люди, видевшие эту картину, рассказывали, что вдоль тротуара, по мостовой, шагал какой то солдат без шапки, а за ним, с пистолетом в руке шел лейтенант.

Уже смеркалось. Пройдя почти весь город, лейтенант привел красноармейца на кладбище, где заявил ему, что за невыполнение приказания, он его расстреляет. Красноармеец ответил грубой бранью. Тогда офицер дал три или четыре выстрела с таким, однако, расчетом, что бы пули прошли около него. Тот испугался, начал просить не убивать его. Товарищ лейтенант снова дал команду, «шагом марш в казарму» и оба, тем же манером, отправились обратно.

Дело это получило широкую огласку. Замять его было нельзя. Предприимчивого лейтенанта отдали под суд. Его судил военный трибунал. В итоге, лейтенант был отправлен на фронт в штрафной батальон. Дальнейшая его судьба осталась мне неизвестной.

6. Красноармейская «находчивость»

Стояла суровая сибирская зима. Январская стужа крепчала с каждым днем. А в наших казармах кончились дрова. Получить еще дров было очень трудно. Ибо, хотя их имелось сколько угодно в окрестных лесах, но не было транспорта для доставки топлива в город. Тоже самое происходило и среди гражданского населения. Кругом, на необозримые пространства, тянулись великолепные сибирские леса; в них лежали тысячи кубических метров уже заготовленных дров, а город сидел без топлива.

В один из этих дней, командир батальона неожиданно обратился ко мне:

— Товарищ старший лейтенант Константинов, вы знаете, что в нашем батальоне кончаются дрова. В организованном порядке от города мы их получить не можем; нет транспорта, но топливо нужно достать. Вам, как начальнику штаба батальона, поручаю это вопрос. Достаньте дров.

— Да, откуда же я их возьму, если городское управление их не дает….

— Если дрова давал город, то я бы к вам не обращался. А вот вы достаньте без города. Проявите «красноармейскую находчивость!» Для выполнения задания можете взять хоть весь батальон.

Мне было ясно в чем заключалось дело. Не говоря прямо комбат дал мне совершенно недвусмысленное приказание. Проявить «красноармейскую находчивость» — означало просто напросто насильно взять топливо на лесопильном заводе, находившемся у берега реки, на окраине города. Сказать мне об этом — значит дать прямое указание на экспроприацию топлива и, тем самым, сделаться ответственным за данное приказание. Поэтому, он хитрил, стараясь взвалить на меня всю ответственность за исход «операции?

Я ему об этом сказал и посоветовал не грабить завод, а поискать другие, более подходящие источники получения дров.

Мне пришлось обойти все окрестности города и, наконец, неподалеку от лесопильного завода, я обнаружил склад отходов от распиловки досок, негодным для строительных целей, но представляющих собой весьма ценное топливо.

Поздно вечером, приказав взять с собой роту красноармейцев, я отправил в экспедицию командира пятой роты. Положение было безвыходным — топить было уже нечем. На всякий случай, я пошел понаблюдать за тем, как это будет происходить. Придя в полной темноте к намеченному месту, солдаты нагружались как могли досками и отправлялись в казарму. Все шло хорошо, но под конец появился откуда то ночной сторож, который начал свистеть и протестовать. Увидя командира роты, он стал с ним пререкаться. Оба начали горячиться. Мне пришлось подойти и успокоить сторожа, объяснив, что топливо нужно для солдат, подготовляемых для фронта; здесь же лежат большие кучи неиспользованных остатков, которых не продают и не дают ничего с ними делать. Отрезки досок лежат и гниют. Поэтому, посколько завод государственный, ничего страшного не будет, если армия воспользуется ими для топлива.

Мирно поговорив и оставшись вполне довольными друг другом, мы разошлись — он в свою будку, а я — в казарму, где уже весело потрескивали в печах дрова, добытые на основе, так называемой, «красноармейской находчивости».

Это и подобные ему методы получения топлива, процветали во всех батальонах, до тех пор, пока, наконец, на это не обратили внимание и не прислали по железной дороге состав с дровами для отопления военных казарм.

7. «Товарищи» офицеры

Весной 1943 года пришел приказ о введении в армии погон. До этою времени, как известно, знаки отличия носились, в виде обозначений соответствующих форм, на петлицах шинели и гимнастерки. Введение погон, на подобие царской, дореволюционной армии, озадачило очень многих. Одни недоумевали, иные иронизировали. Молодежь только что получившая офицерские звания была очень довольна. Приятно было походить на «настоящих» офицеров.

Но на «настоящих» офицеров они не были и не могли быть похожими. И дело заключалось не только в том, что погоны были весьма низкого качества, очень быстро меняли свой внешний вид, были крайне непрактичны, скоро теряли блеск, мялись и превращались в какие то странные, мятые, с задранными концами крылья. Основное заключалось не в этом, а совсем в другом.

Офицер советской армии не может быть сравниваем с офицером любой другой армии, так как, по существу, он не офицер. Как это не звучит парадоксально, но это именно так. Уже все сказанное выше показало на каком странном положении находилось советское офицерство.

Офицеры красной армии, в смысле своего положения, могут, в какой то степени, сравниваться с офицерами других стран, начиная только с чина майора и выше. Все, кто были в более низких чинах, хотя и имели формально офицерское звание, но по своему приниженному, почти рабскому положению, по жизненным условиям, по манере обращения с ними начальства и т. д., по сути дела, офицерами названы быть не могли. Они нечто среднее между унтер-офицером и офицером старой армии или какой либо другой из современных армий.

Это происходило потому, что военные училища красной армии, подготовлявшие для нее командный состав, в своей массе выпускали, в культурном отношении, материал среднего качества. Советский командир, как правило, был недостаточно культурен и воспитан. У него совершенно отсутствовали старые, многовековые традиции императорской армии. Лишь небольшая часть из них, еще до военного училища, окончившая полную среднюю школу и происходившая часто из семей потомственной интеллигенции, выделялась в выгодном отношении из общей массы. Но офицерских, до известной степени, кастовых традиций не было совершенно.

Во время войны и этот уровень комсостава упал очень низко. Призванные в армию из запаса представители интеллигенции не могли уже изменить установившегося взгляда на средний командный состав, не могли сделать «погоды» в этом отношении, ибо нас было слишком мало. Мы растворялись в массе полуинтеллигентов….

Поэтому, независимо от нашего желания, мы должны были терпеть это приравнивание к общей массе и как то, в некоторых отношениях, приспосабливаться к ним. Многие из старших офицеров этого не понимали и недоумевали — почему мы тяготимся армией и мечтаем как-нибудь только от нее избавиться. Некоторым из нас всё это было особенно невыносимым, ибо они знали, чем был офицер старой царской армии, как к нему относились, как и на каком положении он жил. Поэтому эта игра в какую то пародию на офицерство, была омерзительна и противна.

Недовольство проникало постепенно и в среду кадрового офицерства, в среду молодежи. Все чаще и чаще там раздавались голоса — «да какие мы офицеры; так что то вроде чего то». Это все сочеталось с критикой режима, с имевшимся политическим брожением среди советского офицерства.

Чтобы не быть голословным приведем несколько примеров.

——

Во время болезни командира шестой роты, мне пришлось временно заменять его. Был вечер. После вечерней проверки, люди раздевались и укладывались спать. Неожиданно вошел командир батальона. Так как это было уже после отбоя ко сну, команду «смирно» я не давал и только отрапортовал ему о состоянии роты. Выслушав рапорт, и ни слова не говоря, он полез по нарам и стал смотреть — кто в чем спит и собственноручно искать на солдатах вшей.

Обнаружив на одном унтер-офицере теплую рубашку, в которой почему то спать было запрещено и, естественно, найдя на красноармейце вшей, он соскочил с нар и набросился тут же на меня.

— Что за безобразие! Почему вы не смотрите за людьми? Почему люди спят в теплом белье?… Почему на них вши? — орал комбат на меня.

Красноармейцы притихли и с любопытством смотрели на про исходившую сцену.

— Потому, что, во первых, это не дело офицеров, а во вторых, со вшами борются другими, более радикальными способами. Что же касается белья, то не я должен осматривать каждого красноармейца, ложащегося спать….

— А кто же??? — завопил комбат.

— Старшина роты и унтер-офицеры — вот чье это дело, товарищ командир батальона….

А в данных условиях особенно трудно, что либо сделать, ибо надо чаще менять белье, которого не дают и водить людей в баню, где, кстати сказать, систематически не хватает горячей воды…..

— Вы шляпа, а не офицер — закричал комбат.

— Я принужден буду подать на вас рапорт командованию полка — проговорил я обозлившись.

— Жалуйтесь хоть дьяволу— рявкнул комбат и вылетел вон.

——

Некоторое время наша учебная бригада была под командованием генерала. Одной из его особенностей была необыкновенная способность всех ругать и обязательно с применением неприличной брани. Он приезжал в наш город и подолгу жил в нем. Офицеры, завидя его на улице, старались свернуть куда-нибудь в сторону, дабы не попасться на глаза. Роты, ходившие на занятия, часто шли и возвращались окружным путем, чтобы как-нибудь не «влипнуть» в неприятную историю с генералом.

Генерал ругался, пьянствовал, ухаживал за женщинами и делал, вообще, что хотел.

Однажды, идя по главной улице города, он встретил матроса. Матрос не отдал ему чести. Генерал немедленно остановил его и заорал:

— Почему ты, сукин сын, не приветствовал меня? Не видишь, что генерал идет?…

И засим последовал ряд нецензурных выражений, неудобопроизносимых в печати.

Матрос спокойно выслушав, подошел вплотную к генералу и отчетливо произнес:

— А плевать мне на тебя, пошел ты к чертовой матери!….

И прибавив несколько нецензурных выражений, отправился дальше.

Растерянный генерал, окаменев, стоял разинув рот. Хам, напоровшийся на хамство — должен был отступить….

——

Накануне 1 мая мне пришлось быть дежурным офицером по батальону. Одной из обязанностей дежурного офицера явилось обязательное присутствие в столовой во время обеда, ужина и т. д. Но, так как, столовая была невелика и находилась почти рядом с казармой, то ходили туда обедать по ротно. Вот этот своевременный приход рот на обед и уход с обеда — регулирование всего движения подразделений было также одной из обязанностей дежурного офицера.

Обед заканчивала седьмая рота. Оставалась — восьмая. Выйдя во двор столовой, я обнаружил, что она еще не пришла. В это время, красноармейцы седьмой роты стали выходить уже во двор и строиться в ряды. Видя это, я решил пойти в казарму и поторопить старшину восьмой роты с выходом на обед.

Седьмая рота возвращалась уже с песнями обратно. Провожая ее, я столкнулся с восьмой ротой, торопившейся на обед. Пропустив уходящих — пошел назад вслед за восьмой. Рота меня значительно опередила и, когда я подошел к дверям столовой, красноармейцы уже входили в нее. Между входными дверьми со двора и дверьми, ведущими непосредственно в столовую, был маленький темный коридорчик. Когда последние солдаты, напирая на передних, ввалились в коридор, из него, мимо, с красной, разъяренной физиономией, проскочил комиссар батальона и, не заметив меня, помчался через двор на улицу.

Как выяснилось потом, комиссар вошел в столовую через кухню, еще в то время, когда седьмая рота уже ушла, а восьмая подходила к столовой и дежурные расставляли пищу. Не видя меня, он спросил, где находится дежурный офицер. Ему сказали, что я во дворе. Комиссар направился во двор, но войдя в коридор, столкнулся с входящими солдатами восьмой роты. Произошло столкновение, при чем солдаты, видимо, не разобрав в темном коридоре — с кем они имеют дело, здорово обругали его.

Комиссар рассвирепел, поднял шум, но солдаты, не обращая на него внимания, валили мимо и еще порядком помяли его, прижав к стенке. Последнее, вероятно, было сделано сознательно, уже тогда, когда они узнали его. Почувствовав свое бессилие и не зная кто его обругал, комиссар понесся к командиру батальона и стал жаловаться ему на меня, доказывая, что его обругали потому, что меня не было в столовой.

Так как, он столкнулся с потоком солдат в коридоре, то инцидент мог, совершенно в одинаковой степени, произойти, независимо то того, — был ли я в столовой или нет. Но комиссар меня ненавидел, чувствуя во мне довольно резкую оппозицию; поэтому, он решил всю свою злобу свалить на меня.

Когда обед закончился, меня вызвали в штаб батальона.

— Почему вы манкируете своими обязанностями? Где вы были? Вас не было в столовой? Вас все время искал комиссар! Вы знаете, что его там обругали и неизвестно кто! — начал комбат.

— Когда комиссар был в столовой, я встречал восьмую роту, которая опаздывала, а что касается комиссара, то его могли обругать независимо от того, был ли в столовой дежурный офицер или нет. По существу, я здесь не причем, а комиссар не маленький и должен понимать, что во время входа роты в столовую, надо сначала пропустить курсантов, а потом уже идти самому.

— Вот видите, вот видите, — завизжал комиссар — он, конечно, оправдывает их!…..

— Я их не оправдываю, но не вижу во всем этом особой беды, т. к. убежден, что они вас не узнали, приняв в темноте коридорчика за кого то из солдат дежурных по кухне.

— Ты фашистская сволочь! — вдруг дико заорал комбат — Всегда он против нас!…

И схватив, стоявшую на столе глиняную миску, он с силой швырнул ее об стол. Осколки миски разлетелись по всей комнате.

— Убирайтесь вон из моего батальона! — бесновался комбат — Вон, чтобы я его больше не видел — кричал он, как истеричная женщина.

Я вышел и пошел к себе домой. Весь вечер был проведен мною у знакомых… Поздно ночью я возвращался домой. Стояла чудная, теплая, весенняя ночь. Только что прошел небольшой дождь и воздух был полон аромата. Пахло свежей землей, распускающимися тополями, сосной и еще чем то свежим и неуловимым, свойственным только весне. В воздухе гулко раздавались свистки паровозов.

Пройдя вокзал, я заметил какую то фигуру в шинели, маячившую около вокзального сквера. Подойдя — увидел лейтенанта Смолина, командира четвертой роты, мальчика лет двадцати.

— Что вы тут делаете, товарищ Смолин?….

— Да, понимаете, товарищ старший лейтенант, у меня в роте пропал, сегодня вечером, красноармеец Струков. Все в один голос кричат — дезертировал! Меня комбат вызвал в штаб и не велел возвращаться, пока я не найду его. Приказал идти на вокзал искать его……

У нас уже было несколько случаев дезертирства. Ни одного из дезертиров не поймали, да и очень трудно в сибирских условиях, что либо сделать в смысле их поимки.

— Ну, хорошо, допустим, что Струков дезертировал…. Но вы то зачем здесь?

— Я, да, на вокзал…..

— Что же вы думаете? Что Струков купил билет и сидит, вас ждет в зале первого класса? Вы понимаете, что это чепуха? Если Струков сбежал, то он сейчас идет неведомыми нам с вами лесными тропинками, и завтра же спрячется у кого-нибудь в лесной деревушке, а оттуда будет пробираться куда-нибудь дальше. А здесь искать его нечего.

— Все это совершенно понятно. Сегодня все встречают первое мая….. Я же должен был провести вечер с одной очень милой девушкой, а тут….

— Вы заявили в комендатуру города?

— Да….

— Там ваше заявление зарегистрировали?

— Да…..

— Ну, так спокойно идите к вашей милой девушке или поезжайте в окрестные леса. А здесь вам делать нечего……

Красноармеец Струков не сбежал. Достав, где то водки, он неумеренно хлебнул ее (с горя или по поводу праздника) и заснул на чердаке казармы, зарывшись в солому. Утром он появился как ни в чем не бывало.

Дня через два, меня вызвал к себе комиссар полка. В этот раз он был весьма предупредителен, что ему было совсем не трудно, так как он, когда то служил офицером в старой русской армии, был довольно культурным и не плохо воспитанным человеком.

— Я должен перед вами, товарищ старший лейтенант, извиниться за безобразную выходку командира батальона и поведение моего представителя — комиссара батальона. Они вели себя совершенно недопустимо и, так сказать, необоснованно…..

— Скажите, пожалуйста, что означает термин «фашистская сволочь?»

— Ах, товарищ Константинов, не обращайте внимания. Чепуха, конечно. Фашизм здесь совершенно не причем. На обоих я наложил за это дисциплинарное взыскание. А вас прошу, — поскорее, забыть всю эту глупую историю и приступить к работе.

— Нет, с ними я работать не могу…. Я прошу вас поговорить с командиром полка, чтобы меня перевели в другой батальон на должность помощника командира роты по строевой части.

— Если хотите, — с удовольствием….

Я был переведен, а почему мною была выбрана именно эта должность, читатель узнает несколько позже.

Что же касается комиссара полка, то ввиду того, что эта история получила огласку и в ней был непосредственно замешан его ближайший помощник — комиссар батальона и, понимая, что меня виноватым, в этом случае, трудно будет «сделать», комиссар полка решил происшедшее — замять и окончить все «тихо и без шума».

8. Приезд инспектора

В скором времени после этого инцидента, к нам в часть приехал начальник боевой подготовки войск Уральского Военного округа, полковник Лебедев. Он провел у нас несколько дней, приходя на занятия, проверяя знания учащих и учащихся.

Однажды, когда наша учебная рота ушла на занятия, и я остался со старшиной в ротной канцелярии для каких то подсчетов и проверок, к нам неожиданно вошел полковник Лебедев. Не успел — отдать рапорт, как полковник прервал меня, сказав:

— Не надо, не надо…. Я к вам в частном порядке. Зашел посидеть и перекурить. Устал от беготни, а раненая нога хоть и зажила, а ноет.

Он закурил и предложил мне папиросу. Старшина быстро куда то улизнул, подальше от начальства и мы остались одни. Начался разговор. Полковник расспрашивал о жизни части — я отвечал. Наконец, он спросил:

— Кем вы были до армии?

— Научным работником….

— Вы должны забыть об этом. Не думайте, что вы будете демобилизованы после окончания войны. Вы навсегда останетесь в армии. Мы вас всех не отпустим, ибо ваш опыт нам нужен. Кроме того, нам возможно, предстоит еще новая война. Знаете, конечно, с кем? Вот так то… Поэтому забудьте о прошлом и думайте только об армии.

Этот разговор был инспирирован нашим командованием, жаловавшимся на нас, что мы не хотим служить в армии и тяготимся ею. Но, несмотря на это, я учел все сказанное им и пришел к определенным выводам.

Вечером этого же дня, я, идя к своим знакомым в городе, проходил через вокзал. Все пути были забиты до отказа эшелонами, шедшими с востока на запад. Они везли американские самолеты, танки, автомобили, боеприпасы, продукты. Все дни и все ночи напролет эти поезда, непрерывной чередой шли на запад. Союзники помогали СССР….

И невольно вспомнились слова полковника, «нам, возможно, предстоит еще новая война. Знаете, конечно, с кем?»….

Это было весной 1943 года.

Скоро пришел приказ о ликвидации должностей помощников командиров рот по строевой части.

Перед этим приказом были упразднены должности ротных политруков. Они все были переквалифицированы в строевых командиров, а политическое руководство было целиком возложено на комиссаров батальонов. Этот приказ нужен был в целях укрепления единоначалия командиров рот и уменьшения недовольства в армии, которое создавалось, наличием в ней чересчур большого числа «политических руководителей».

Через полгода после этого, был издан приказ о ликвидации должностей помощников командиров рот по строевой части, что было вызвано недостатком командного состава на фронте. Таким образом, командир роты, имевший раньше двух заместителей, теперь остался один.

Об этом последнем приказе, вернее о том, что он будет, я уже знал тогда, когда просил меня назначить на эту должность. Но я твердо решил освободиться из этой тыловой тюрьмы, любой ценой.

В июне я уехал снова в резервный офицерский полк в Челябинске. В середине октября, с большой группой офицеров, — выехал на западный фронт, в район станции Новосокольники.