На участке деляны было по-особенному празднично, оживлённо; празднично, несмотря на то, что все работали. Общее внимание привлекал только что сгруженный с тракторной площадки мотор водоотлива.
— Ловкий моторчик! Аккуратный какой! — приговаривал старик Савушкин, любовно оглаживая и осматривая его. — Сколько на нём загогулинок, и всё к месту, всё надобное. И как это исхитрился человек придумать такое? Вот она наука! Какое замещение рукам! Попробуй-ка откачать её — воду-то из ямы... из шахты тем паче! А он, мотор-то, день и ночь справляется со своим делом. И ни хвори ему, ни устали. Ведь до этого дойти надо!
— А ты поторапливайся! Будет тебе там разглагольствовать! — ревниво и весело кричали Савушкину старатели, плотничавшие на возведении эстакады.
И Савушкин хватался за топор и лез на эстакаду, пока его не отвлекала привезённая вагонетка, сизые усы рельсов, торчавшие за трактором, или массивные закругления насоса, чёрного и грузного.
— Обзаводимся хозяйством! — гордо кричал Савушкин Анне и Уварову, завидя их на участке. — Механизируемся! Технически!
Анна понимающе улыбалась, интересуясь всем не меньше старика.
— Хорошо-то как! — говорила она Уварову, улыбчиво щурясь. — Смотри, какая теплынь стоит! Даже не верится, что это на севере. Солнышко-то какое... Я сегодня полдня провела на руднике... Пока там ходила, забыла, что лето, что зелень, а вышла на свет и прямо ахнула: до чего тут всё чудесно! Под землёй только и есть хорошего — мы сами — живые люди.
— А золото? — напомнил Уваров не без хитрости.
— Что золото! Есть ведь ещё и уголь и руды, да мёртвое всё это, — серьёзно сказала Анна. — Я вот иногда думаю: во всякой работе есть какая-нибудь романтика: возьми ты металлургов-литейщиков, моряков, железнодорожников, а у шахтёра вся романтика в самом себе. Честное слов! Целый день без света, без солнышка. Кругом мёртвый камень. Надо особенную, смелую душу иметь для такой работы. Вот бурильщики... Ведь они первые подвергаются риску, а они лучше всех отнеслись к введению «десятины».
— А так и зовут десятиной?
— С лёгкой руки Ветлугина, всем привилось. Она действительно будет огромна!.. И, понимаешь, относятся не просто со слепым доверием, а сами рассчитывают, соревнуются за право выйти в первой смене, — снова, увлекаясь, продолжала Анна. — Первую камеру подготовим для бурения к концу августа. Ты знаешь, Илья, эта камера мне даже во сне мерещиться стала. Честное слово! Теперь уже определилось, что она будет в триста девяносто квадратных метров. Это только представить надо! В ней мы оставим метровый целик: пусть Ветлугин убедится на опыте...
— А что, он всё ещё сомневается?
— Нет, он теперь искренно заинтересован десятиной. Может быть, он даже доволен, что десятина оставила в тени его проект: ему не пришлось всё-таки признавать свою неудачу открыто перед всеми. Но, надо сказать, он легко примирился с этой неудачей. При всей его работоспособности он не страдает ни деловым упорством, ни особым самолюбием.
Анна помолчала, глядя на то, как старатели, по указаниям механика, устанавливали мотор водоотлива над широкой ямой открытого забоя. Механик, молодой, худощавый, темноволосый, работал наравне со всеми: работа была горячая и разбираться в чинах было некогда.
— Хороший парень, — сказала о нём Анна. — Я рада, что его жена согласилась сюда приехать.
— Да, он прямо сто сот стоит, — согласился Уваров.
Дружная работа стариков-старателей, сразу как будто помолодевших в своём рабочем воодушевлении, казалась со стороны совсем простой и лёгкой. Они весело стучали топорами и молотками, звенели лопатами, подготавливая забой, тащили, как муравьи, рельсы, доски, гидравлические трубы. Старики впервые столкнулись с механизмами. Они готовились облегчить свой тяжкий, первобытно-простой труд, и руки их, покрытые чёрствой коркой мозолей, прочерневшие и потрескавшиеся, как сама земля, особенно бережно принимали и поддерживали переносимое оборудование.
— Они, должно быть, хорошо живут, — добавила Анна, всё ещё думая о механике и его жене. — Он прямо расцвёл за последнее время, и работа у него спорится вовсю.
— У хорошего человека всегда спорится, — негромко сказал Уваров.
— Нет, не всегда! Если на душе неспокойно, то это всё равно сказывается.
Уваров молча, вопросительно посмотрел на неё.
Лицо Анны выразило печальную растерянность.
— Ты не понял меня. Я вообще... Хотя нет, не совсем вообще. Да, совсем не вообще. Что-то меня тревожит, — созналась она, снова обращая на него открытый, но смущённый взгляд. — Ты пойми, Илья, как это мучительно: догадываюсь, хочу узнать, верно ли, и боюсь узнать. Я неспокойна, а мне хочется, чтобы Андрей не заметил этого, не подумал бы, что я мелочная... из зависти.... — Анна положила руку на горячую от солнца гидравлическую трубу, подведённую к эстакаде, погладила её. — Ревность разъедает чувство вот так, — Анна потрогала пальцем язвочку ржавчины, желтевшую на железе. — Нет, я не хочу! — сказала она так взволнованно, что у Ильи Уварова сжались широкие брови, сдвигая над переносьем крутые морщины: в минуты сердечного сочувствия он всегда казался особенно угрюмым.
— Я верю в постоянную силу любви, осмысленной духовной близостью, — говорила Анна быстро и нервно. — Если эта уверенность обманет меня... Неужели я буду неправа? Не может быть! Это будет просто случайная ошибка: значит, и не было настоящей любви, настоящей близости... Значит, просто сжились двое, не поняв до конца друг друга!.. Но ты знаешь, — Анна тяжело перевела дыхание, — нет, ты даже не представляешь, Илья, как мне будет больно, если я ошибусь.
Уваров не успел ничего ответить. Сдержанное волнение Анны расстроило его сильнее всяких слов и жалоб.
«Ты не хочешь быть мелочной, — тревожно размышлял он, провожая взглядом уходившую Анну. — Ты допускаешь эту красавицу в свой дом, разрешаешь ей играть с твоим ребёнком и потихоньку испытывать прочность твоей семьи... Эх, Аннушка, я бы на твоём месте выгнал её!»