Еще осенью Аксенов купил у туземца живого щенка-песца. Его привезли, привязанного ремешком за шею, а мы заменили ремешок легкой стальной цепью.
Зверюшка презабавный. Он очень шустрый, редко сидит в покое, неутомимо сгребет передними лапами, должно быть стремится соорудить нору и уйти из плена. Величиной с взрослую кошку. Мордочка узенькая, собачья. Цвет шерсти коричневый с подпалинами на боках, с желтоватым брюшком. На спине, начиная от шеи, красивый темнобурый крест.
Это живой крестоватик.
Мы посадили его сначала в баню, устроенную в сенях дома. Но там же хранилась подвешенная на крючках провизия: масло, мясо, рыба. Соседство оказалось не подходящим. Щенок ловко доставал все, что находилось в радиусе цепи. И немилосердно рылся, вытаскивал из стен мох, проделал дырки. Перевели из бани на чердак. Около месяца крестоватик провел над моей головой — его привязали как-раз над амбулаторией.
Днем в сутолоке как-то о нем забывали. Лишь Соболев относил пленнику положенную порцию рыбы.
По ночам же, когда наступала тишина, щенок без устали скреб лапами, рыл, гремел цепочкой. И вскоре обозначились результаты работы: ко мне на стол, на постель, на голову посыпался песок.
Перед от’ездом Аксенов приобрел второго щенка. Это было уже близко к ноябрю.
Чтобы зверюшки не безобразили на чердаке, мы поместили их в деревянной клетке — свинарнике. Это дало возможность освободить их от цепи, сильно портившей мех на шее.
В свинарнике они то скребли, стараясь прорыть деревянное дно, то дрались между собой. Вскоре выяснилось, что щенок, купленный первым, сильнее второго. Тот отбивался, грызся с бешеным отчаянием, но из каждой стычки выходил побежденным. Бои продолжались с неделю. Затем прекратились: первый щенок стал главой свинарника.
Когда бросали в клетку хлеб, мясо или рыбу, победитель страшно суетился, а побежденный сидел в углу, робко сжавшись. Сильный не хотел дать слабому ни одной крошки пищи. А так как бросали несколько рыбешек или порезанное на куски мясо, то приходилось зорко следить за противником и не упускать из поля зрения ни одного куска. Надкусит одну рыбу, надкусит другую, бежит к третьей и по пути мимоходом припугнет голодного противника, оскалит зубы, захрипит. Тот еще больше с’ежится в комочек, и лишь по горящим глазам видно, как его мучит голод.
Я часами не отходил от клетки. Они едят все, как собаки. И повадки у них собачьи. Мне говорили туземцы, что они по-собачьи лают, однако лично я этого не слышал. Наиболее присущий им звук походит на рычание — полухрип, полувизг. Но он очень выразителен: то предостерегает, то грозит, то приобретает острый и резкий тон зловещности. В особенно отчаянные моменты песцы взвизгивают пронзительно. Собаки таких звуков издавать не умеют.
По от’езде Аксенова Пепеляев купил третьего щенка. Этот был меньше и слабее двух первых. Он боялся не только брать пищу или двигаться, но, казалось, дышать в присутствии двух сильных врагов.
Беспощадные и жестокие звереныши!
Втроем они уже не царапали дерево и не рыли. Слабые покорно и тихо сидели, забившись в углы или за корытцем, а третий — властелин — ни на минуту не спускал с них глаз. В свинарнике воцарилась жесточайшая тирания!
По мере наступления зимы, шерсть щенков меняла цвет. Сначала посветлела, посерела — исчез коричневый тон и заменился серебристым. Затем появился синеватый отлив. К тому дню, как тундра окончательно покрылась снегом, песцы нагуляли пух и длинный волос.
Все это быстро, в какой-нибудь месяц времени.
К декабрю все три песца были уже белые.
Мы их не сохранили. В хозяйственном отношении их покупка и содержание не принесли, конечно, никакой пользы. Платили за каждого по 10 рублей, а рыбы, мяса давали без счета. Шкурки же получились плохонькие — сорт так называемого „недопеска“.
Лишь в смысле наглядного ознакомления с жизнью дорогого пушного зверя их трехмесячное пребывание на фактории имело цену.
Уж теперь-то мы знаем, что такое „крестоватик“, и перед его нарядной шкуркой не будем по-вахмистровски недоуменно разводить руками.
Самый маленький щенок сдох. Этого надо было ожидать, потому что сильные не давали ему есть. Сдох, с’ежившись в комочек за корытцем, от голода и длительного беспросветного трепета.
Средний убежал. Как ему посчастливилось, не умею сказать. Мы перевели оставшихся двух из клетки на крышу дома и снова посадили на цепочки. Они рылись в снегу, сами, похожие на комья пушистого снега. Утром одного не оказалось. Песец умудрился скинуть узенький ошейник и, признаться, в душе я рад был его удаче.
Третьего убили, когда он стал взрослым песцом.
Последний месяц этот самый ранний наш пленник содержался на открытом месте, на большом сугробе снега, у поленницы дров, привязанный цепью. Вокруг бегали наши собаки и ни разу не только не тронули песца, но даже не залаяли на него. Не братались с ним, не заигрывали, не интересовались, даже не смотрели в его сторону. Я с любопытством следил за псами. Они вели себя так, словно бы песца не существовало. Бегали мимо, играли между собой, останавливались вблизи по неотложным нуждам. Но я ни разу не видел, чтобы, собака взглянула в сторону зверя. И уж, конечно, не из трусости и не из жалости. Псы такие, что не уступят ни пред волком, ни перед медведем. Пощады не дают ни птице, ни мыши, ни даже друг другу. И сам песец не выказывал страха.
Туземцы об’ясняют миролюбивое отношение собак тем, что песцы якобы противны — слишком сильно воняют… псиной. Мне же кажется, что не брезгливость собак, а именно родственность запаха является причиной ненападения: это животные одной породы. Собаки не считают песца дичью, как он их не признает „охотником“. Отсюда эта изумительная пощада с одной стороны и отсутствие страха — с другой.
Вообще же наши псы таковы, что выстрел из ружья на них действует сильнее, чем валерьянка — на кошек. В них неистребим инстинкт охоты. А сеттер-гордон „Маяк“, лишь завидев ружье в руках хозяина, восторженно прыгает и лает.
Полярные охотники утверждают, что собаку не трудно натаскать для охоты на песца, но туземные собаки существуют исключительно, как охранители оленьих стад. Их охоте не учат и они неподходящей породы — малы и слабосильны.
А наши псы даже мяса песцовского не едят ни в сыром виде, ни в вареном. Понюхают и отойдут. Сначала мы это об’яснили тоже „родственностью“, но в дальнейшем убедились, что здесь играет роль исключительно степень голода. Когда подросли родившиеся на фактории семеро щенков, то им ежедневно варили песцов, сдабривали суп хлебными и кухонными остатками, и они с жадностью пожирали это блюдо. Песцового мяса зимой у нас сколько угодно. Туземцы привозят зверя целиком, в замерзшем виде, прямо из капкана.
С от’ездом Аксенова в Новый порт на фактории не осталось ни одного человека, знающего туземный язык. Пепеляеву, сделавшемуся заведующим, приходится вести торговлю-чуть ли не при помощи пантомимы. Сплошь и рядом возникают недоумения, неразбериха. Не понять, что просят, чего хотят.
Мы имели в виду приспособить к работе переводчиком Илью Нарича. Он пообещал приезжать ежедневно. Ему предложили значительное вознаграждение. Однако ни в назначенный день, ни в три последующих Нарич не явился. Приняли на службу толмачом туземца Водо Тусида. Помощи от него, почти никакой. Запас русских слов у Водо крайне ограничен. Он не хочет в этом сознаться и делает вид, будто понимает. Из об’яснения же с туземцами видно, что ничего не понимает, а только еще больше запутывает неразбериху.
Промаявшись полмесяца, уплатили Водо Тусида 75 рублей, и с 15 ноября Пепеляев остался на работе самостоятельно.
Доброго, конечно, мало. Торговля идет темным и, я бы сказал, нехорошим путем. Помимо незнания языка и вследствие этого неумения обслужить как следует промышленника.. Пепеляев еще склонен к „делячеству“ весьма скверного характера. По-купецки выторговывает при покупке оленьего сырья. За моржевый ремень платил сначала стандартные 50 коп. за метр, а затем снизил: платит 25—30 коп., а иногда берет связку „чохом“, без обмера, что для промышленника еще хуже. Стандарты все дальше и дальше отодвигаются от нашей фактории.
И я чую в этой нездоровой атмосфере делячества зародыши скандала.
Туземца не так-то легко надуть. У него много практичности, он ценит каждый свой грош, и у него есть опыт добросовестной купли-продажи на других факториях.
Их языку я научился приблизительно столько же, сколько другие сотрудники. Каждое слово, произнесенное в лавке, мне слышно. Все неполадки ясны, как ясно и нарастающее недовольство туземцев.
В коллективе зреет решение обсудить на собрании вопрос о торговле и отбросить „деляческий уклон“, как никуда негодный. Если потребуется, коллектив сам станет за прилавок.
Как-то надо выходить из положения.
Не везет, чорт возьми, нам на заведующих!..