Наша фактория, расположившись в дельте р. Тамбея, заняла пушной центр. Здесь процветает охота и промысел на песца. Отсюда же рукой подать до лучших рыбных озер, да и сам Тамбей в том своем рукаве, который наиболее многоводен и находится всего в 15 километрах от нас, тоже славится рыбой.
Южнее Тамбея, верстах в ста, в губу впадает река Се-Яга, тоже богатая рыбой. А между этими, так сказать, рыбными реками-матками, в губу вливаются с десяток мелких речушек, каждая из которых в свою очередь не без рыбы.
Здесь же на бугристых возвышенностях тундры в изобилии ягель — олений мох. И широкие, сухие плоскогорья между реками Се-Яга и Тамбеем считаются одними из лучших оленьих пастбищ даже на Ямале — этом богатейшем на Зауральском Севере оленьем пастбище.
Естественно, что на нашу тамбейскую факторию везут главным образом оленье меховое сырье и песца.
Я думаю, в изобилии повезли бы рыбу, если бы фактория об явила скупку ее в неограниченном количестве.
Мы покупали только для собственного потребления, и во время рыболовного сезона, осенью и в начале зимы, туземцы привозили больше, чем нам было нужно.
Промышленники ловят и летом, на озерах, но летом мы не имели с ними связи. В дальнейшей деятельности, когда скупка рыбы будет здесь организована, разумеется, промысел этот оживится, создадутся спецартели, туземцы используют озера и речки не для своей только домашней потребности, но и с промыслово-товарными целями.
Пока же этого нет.
Малознакомые тамбейские берега Ямала лишь исследуются, да и то без достаточной энергии.
Что касается зверобойного промысла, то вблизи нас его нет. Мы далеки от морей.
Вторая фактория, расположенная у мыса Дровяного, в каких-нибудь 30 километрах от пролива Малыгина, в этом отношении счастливее нас. Там море, там прижимаются к берегам ледяные поля, там не в диковинку белые медведи, моржи, морские зайцы.
О тюленях и нерпах там говорят, как о мелочи — их, по рассказам, находят целыми лежбищами.
Вполне понятно, когда к нам на „сухопутный“ Тамбей приезжают морские промышленники-туземцы, это вызывает повышенный интерес. Если в хату вносят моржовый ремень, нерпичьи шкуры или, что большая для нас редкость, шкуру белого медведя — внимание сотрудников фактория приподнято — это в нашей жизни в роде события.
Что ни говорите, но всякий охотничий промысел овеян своеобразной поэзией.
Ставить капканы и западни на песца, росомаху, да еще на Ямале, в снежной пустыне, среди постоянных буранов и метелей — охота не заурядная. Что говорить!
Но совершенно иное дело итти на моржа или на белого медведя.
Совсем другого сорта требуется и мужество, и выдержка и глаз, и рука, и оружие.
Тот, что идет сзади и спереди, обвешенный убитыми утками или зайцами — не интересен. Он сам, без понуканий, наскажет вам семь верст до небес.
А вот серьезный промышленник-туземец, волочащий к прилавку фактории многопудовую шкуру белого медведя — с этим интересно бы побеседовать.
Я внимательно приглядываюсь к ним. Их трое. Старший уже почти старик. Суровое лицо, скупое на улыбку, прорезано редкими, но глубокими, четкими морщинами. Двое помоложе, но также, видимо, до разговоров не охотники.
Шкура огромная — у нас такой еще не было.
— Спроси, кто из них убил? — попросил я переводчика.
Тот задал какой-то вопрос, старший промышленник взглянул в мою сторону, но не ответил. Мне стало неловко, словно я нарушил правило какого-то обряда или ритуала.
Я решил молчать и глядеть.
Шкуру растянули по полу — изумительный экземпляр! Весу килограммов около восьмидесяти, она заняла пространство вчетверо больше шкуры быка-оленя.
Шерсть чуть желтоватая, цвета слоновой кости, очень длинная, волнистая, нежно-мягкая. Еще не выделанная, не отскобленная от жира, не прошедшая через мастерские пушного треста, она выглядит великолепно, манит поваляться на ней.
Пепеляев сказал цену. Промышленники ничего не ответили, переглянулись.
Переводчик Водо Тусида, отлично говорящий по-своему, но очень плохо по-русски, пришел на помощь. Завязался торг.
Старший охотник помалкивал, лишь изредка кидая отрывочные фразы двум молодым. Те оживленно торговались.
В конце концов сошлись. Затем втащили в комнату четыре больших связки моржевого ремня. Здесь торга не было. На ремень об’явили стандартную цену.
Когда Пепеляев подсчитал общую сумму и выложил пачку денег на прилавок старик потрогал червонцы темными, плохо сгибающимися пальцами, и что-то отрывистое уронил переводчику.
Тот об’яснил с трудом:
— Нужно разделить на семь равных частей.
— Зачем?
— Так требуют.
Пепеляев стал допытываться, но ответ был настойчив.
— На семь равных частей.
Старик, в конце-концов, не стерпел расспросов и сердито что-то крикнул.
— Ты раздели, — сказал переводчик. — Они знают, что надо.
Вместе с ремнем получилось около 300 рублей — выходило по 42 с копейками.
Пепеляев точно до копейки проверил все семь кучек денег. Старик терпеливо ждал, а затем старательно стал проверять кучки собственноручно: шевелил губами, пересчитывал кредитки, ни у кого помощи не спрашивал.
Удостоверившись в правильности, он взял крайнюю кучку и зажал в кулак. Две следующие роздал молодым промышленникам. А оставшиеся четыре долго лежали на прилавке. Из каждой он брал одинаковую сумму и говорил:
— Это четыре кирпича чаю.
И вместо денег клал к каждой кучке денег по кирпичу чаю.
— Это по три пуда нянь.
На сцену появился черный хлеб.
— Это по 5 фунтов табаку.
Переводчик пояснял, кучки денег убывали, медведь и моржи обращались в товар.
Дело в том, что приехало их трое, но убивало зверей семеро. А Ячики Серпиу не такой человек, чтобы обмануть хоть на грош доверившихся ему товарищей. Они остались там — в Байдарацкой губе, за 200 километров от Тамбея — но Ячики Серпиу привезет им все сполна и даст отчет в каждой копейке. Чтобы честно рассчитаться с оставшимися дома четырьмя товарищами, ему надо знать, что и с ним рассчитались честно. Никаких делений, умножений и вычитаний Серпиу не знает. Ты ему разложи на кучки, он проверит — тогда все в порядке.
Эта процедура длилась долго.
Уборщица подогрела второй раз самовар. Промышленники уселись вокруг стола, взялись за чашки, придвинули сушки, масло, сахар.
Мне хотелось во что бы то ни стало расспросить про эту охоту семерых.
Позвал Водо Тусиду.
— После чая тащи старика в амбулаторию. Скажи, надо полечить глаза — он что-то здорово слезит.
Я усадил старика в кресло. Он внимательно и любопытно оглядел маленькую мою амбулаторию. Остановился на лампе с зеленым стеклянным абажуром. Потрогал рукой, похвалил:
— Саво, саво!
Глаза оказались здоровы. Слезились от морозного переезда в 200 километров, от пурги, резавший лицо двое суток к ряду. А вот правая рука, действительно, болит. В ней он держал длинный гибкий хорей, без которого нельзя управлять оленями. Переутомились мышцы кисти и предплечья.
Покончив с лечением, я налил у шкафа мензурку спирта, сдобрил полынной настойкой и поднес.
Старик не спеша посмотрел лекарство на свет и потихоньку выпил.
Лицо старого промышленника расцветилось широчайшей улыбкой, глаза заискрились.
— Саво! Саво!
Разговориться стало нетрудно.
— Пусть расскажет, как им удалось убить медведя, — сказал я переводчику.
Промышленник крякнул, посерьезнел и стал рассказывать. Дело долго не ладилось. Водо Тусида многого не умел передать. Бились с этим часа два. Все же, в конце-концов, картина этой охоты развернулась и налилась красками.
У Байдарацкой губы, километрах в 20 от радиостанции, их стояло 5 чумов. У Серпиу Ячики есть взрослый парень племянник, а у Окатеты Ладу взрослый сын — в общем семь человек зверобоев-промышленников.
Стояли больше недели и все без толку: никакого зверя нет и море у берега чисто. А без льдов откуда возьмешь добычу?
Хотели каслаться в тундру — возле берега плохое пастбище. Но Ячики Серпиу уговорил подождать: переменился ветер, подул с запада — обязательно прибьет льды, а с ними и добычу.
Всю ночь гудел порядочный вест, к утру Серпиу отчетливо различал шум движущихся льдин. Когда рассвело, промышленники увидели большое поле льда — ветер прижал его к берегу и стих.
День выдался для охоты отличный. Показалось солнце, потеплело настолько, что в малице стало жарко.
Серпиу первый увидел добычу: на отдаленном крае, у торосов чернели два пятна.
Обходя с двух сторон, стараясь не производить ни малейшего шума, промышленники пошли в облаву.
Это были моржи. Они, ленивые и неповоротливые на суше, спали, пригретые солнцем. Нужно было отрезать им путь отступления к воде — и охотники двигались, затаив дыхание. Когда дошли до торосов, загромоздивших край льда на добрую сажень вверх, Серпиу и другие зверобои внезапно увидели медведя. Он сидел, прижавшись к навороченным и смерзшимся кучам льда. Увидев людей, поднялся и спокойно пошел к воде.
Нужно было без промедления решить — нападать на медведя или дать ему возможность уйти в воду. Если нырнет, то охотникам не видать его больше, как своих ушей.
Серпиу решился, не задумываясь. Кликнув племянника, он скинулся наперерез мишкиного пути. Ружье его заряжено мелкой дробью, но ему это именно и надо. У туземцев-зверобоев свой метод охоты. Шагах в пятнадцати медведь, видя перед собой преградившего путь человека, приостановился, затем взревел и глухо ворча пошел чуть-чуть сторонкой к краю льда.
Серпиу прицелился в морду и выстрелил. У мишки вся голова вдруг потемнела от крови — заряд влепился по назначенью. Но он все же не кинулся на людей, а с страшным воем побежал к воде.
Старый промышленник выхватил из рук племянника ружье и вторично выпустил заряд дроби в морду медведя, теперь уже почти в упор — в каких-нибудь 6—7 шагах. Зверь остановился и поднялся на дыбы. Рост его оказался колоссальный — выше торосов.
Серпиу сделал именно то, что хотел и что было нужно для удачной охоты: выбил зверю оба глаза. Медведь ревел, царапал морду лапами, но ничего не видел и от залившей нос и рот крови потерял чутье. Добить его было уж пустым делом. Подкравшись сбоку, ему два раза всадили нож под левую переднюю лапу, и мишка рухнул.
Тогда кинулись к моржам. Их было два. Один — огромный, как темная гранитная глыба, — не проснулся даже от шума выстрелов, другой, — поменьше — старательно работал ластами, бил лед клыками, подвигаясь к воде.
Однако моржи, которых удалось застать на суше, сравнительно не опасная „дичь“, он с трудом передвигается и почти совершенно не может защищаться. Другое дело в воде. Там моржи, со своими страшными бивнями, со всей громаднейшей силой, очень опасный противник. Он в состоянии разломать, перевернуть и утопить не только обыкновенную шлюпку, но и большой рыбачий баркас.
Моржу убежать не дали. На него насели с боков и со спины. В несколько топоров ему разрубили голову, затем прикончили второго спящего.
Эта охота — вторая в сезоне. Месяц назад Серпиу посчастливилось вдвоем с племянником напасть на небольшое лежбище морских зайцев. Их было 11 штук, и все стали добычей Серпиу. Их жир и ремень, нарезанный из их шкур, старый промышленник свез в факторию Нового порта.
Мне трудно было понимать охотника — мой переводчик из рук вон слабо справлялся с русской речью.
Потом Ячики стал зевать.
— Скажи старику, что он может заснуть здесь — у прилавка, — сказал я толмачу.
Серпиу заулыбался и поднялся.
На оленьих шкурах возле лавки уже похрапывал один молодой товарищ старика.
— Где же второй? — спросил я переводчика.
— У оленей на нарте — караулит.
Ячики Серпиу уложил на полу три шкуры, наладил постель и перед сном пошел на двор. Я вышел вместе. Прямо в лицо нам грохнул снежный вихрь и ожог. Старик нырнул в этот снежно-ледяной хаос и исчез. Только мелкие стеклянно-острые льдинки кружились и метались вокруг — больше ничего и никого.
Я побродил несколько минут, стараясь разыскать те нарты, которые караулил второй из товарищей Серпиу. Мне хотелось посмотреть, как же он устроился и как укрылись олени в этом движущемся страшном хаосе, состоящем из мелкого острого льда, от которого нет спасения.
Как можно устроиться, когда нет места, где бы злой, леденящий мороз не пронизывал бы до костей.
На мне крепкий овчинный полушубок, а под ним стеганая ватой телогрейка — и все же через пять минут я чувствовал, что холод гуляет по телу. Гуляет так, словно бы это не мех и не вата, а тонкий ситец. Нет защиты!
Не сыскав нарт, я вернулся в хату. В спину меня последний раз пнул вихрь, пнул и дверь, захлопнувшуюся, точно в нее ударили бревном.
По середине туземной комнаты пылала раскаленная углем чугунная печка. Раскидавшись на шкурах, храпел молодой охотник, а старый зверобой еще ворочался, кряхтя и укладываясь.
Пекарь Дорофеева разбалтывала муку в квашне, творя завтрашнюю выпечку.
В трубе гудит и подвывает. Я долго в этот вечер не мог уснуть. Все так и этак рисовался старый промышленник с глубокими проветренными и промороженными морщинами лица.
Он целился из жалкого дробовика в медведя. Весом в целую тонну. Тому достаточно махнуть лапой, и от охотника останется мокрое место. Но он целится, выбивает оба глаза… Оба! Хорошо — оба. А если бы один?
И стелется ледяное поле, спит мирно глупый морж, прыгает в дикой пляске ослепленный, обезумевший медведь, спокойно, с мертвой лаской светит солнце. Да, хорошо, что оба, а если бы один!
Снаружи ревет и воет. Где-то там под нартой, должно быть, вплотную прижавшись к оленям, спит герой-охотник. Спит ли? Я еще не испытал, как спится в такую ночь в снегу под нартой, да если правду говорить, не хочу и испытывать. С меня достаточно: впечатления по первозданной дикости не повторимы.
Утром я уже не увидел ни Ячики Серпиу, ни двух его молодых соратников. Они до рассвета уехали на свою Байдарацкую губу.
А буран все так же выл, и в белесой полутьме полярного ноябрьского утра мчались бесконечные вихри острого остекленевшего снега.