Глухие раскаты орудийных выстрелов к ночи смолкли. Казалось, станица заснула. На опустевших после ухода отряда улицах и площади еще остались следы недавнего присутствия сотен людей и лошадей. В густой пыли валялись окурки, клочки сена, конский навоз. Было тихо. Какие–то трусливые тени жались к стенам хат, бесшумно скользя вдоль заборов и внезапно исчезая.
Плотно притворенные ставни, из–за которых не прорывалась даже самая слабая полоска света, придавали хатам запустелый, нежилой вид.
В большом новом доме Сушенко окна наглухо занавешены одеялами. Сидящие в столовой люди разговаривают шепотом, словно на столе стоит не закуска, а гроб с покойником.
Семен Лукич, наклоняясь к Буту, что–то шепнул ему на ухо. Тот, двинув стулом, поднялся. Недовольно посмотрев на Богомолова и отца Алексея, споривших на другом конце стола, он налил себе в стакан мутной самогонки.
— Господа! А не пойти ли нам в станичное правление? Может, они не все оружие успели вывезти.
Волобуй вытащил серебряные массивные часы:
— Уже два часа прошло, как они убрались. Может, в самом деле глянем?
Сушенко насмешливо посмотрел на Бута:
— А чего там глядеть–то? Все одно они твою двустволку, Павел Васильевич, увезли.
Отец Алексей вмешался в разговор:
— Я так полагаю, что идти туда сейчас незачем. Пока подойдут наши, нам надо связаться с есаулом Лещом и дать ему знать, что станица свободна.
— Вот это дело, станичники! — Бут довольно расправил бороду. — Но кто поедет искать Леща?
Блуждать ночью в камышах, разыскивая банду Леща, никому не хотелось, и все молчали.
Игнат Сушенко не вытерпел. Ему ли не знать, где находится Лещ? Кто, как не он, извещал Леща всякий раз, когда сотня Андрея выезжала из станицы на поиски его банды? Игнат поднялся с дивана и, подойдя к столу, уверенно проговорил:
— Я поеду. Я знаю, где его сыскать.
Семен Лукич восторженно забасил:
— Ну и молодец у тебя сын, Петр Герасимович!
Старик Сушенко довольно усмехнулся и, недоверчиво покосившись на Игната, потянулся за бутылкой.
— А откуда ты знаешь, где он сейчас мыкается?
— Уж знаю, — упрямо сказал Игнат.
Все обрадованно переглянулись…
Есаул Лещ был сыном богатого хуторянина. После выбора станичного ревкома он, собрав десяток офицеров и казаков, ушел с ними в плавни. Вскоре к нему стали стекаться те, кто имел основание бояться большевиков. Отряд есаула вырос до сотни сабель и доставлял немало хлопот конной сотне Андрея своими внезапными налетами.
Страшную славу стяжал себе за это время есаул Лещ. Везде, где ни появлялась его банда, она жестоко расправлялась с семьями красногвардейцев, не щадя ни женщин, ни детей.
Через полчаса Игнат, осторожно выглянув за ворота, вывел в поводу оседланного коня. Было тихо. У гребли встревоженно крякнула проснувшаяся не вовремя утка. Прислушиваясь, Игнат постоял минуту в раздумье, затем вскочил в седло и пустил коня галопом. Четкий топот лошади вскоре потонул в захлебывающемся собачьем лае…
Есаул Лещ, прослышав о готовящемся отступлении красного отряда, целую ночь метался со своей бандой вокруг станицы, но не решался в нее войти.
Ночь была темная, и идти на риск Лещ не хотел: он опасался ловушки со стороны Андрея. Под утро, получив извещение от Игната Сушенко, Лещ вывел свою банду к железнодорожной станции. На путях стоял воинский эшелон. Впереди состава были прицеплены два классных вагона, а на площадках темнели орудия с наведенными в степь и на станицу дулами.
Есаул поднял к глазам бинокль. Часовой, стоящий на одной из площадок, повернулся к нему лицом, и есаул явственно разглядел на зеленой фуражке часового красную звезду. Злобно выругавшись, он повернул назад, уводя свой отряд в плавни.
Марина, проводив Андрея, остаток ночи потратила на сборы к отъезду. Под утро, обессиленная, она свалилась на кровать и крепко заснула.
Приснилось ей, будто красногвардейский отряд окружили белые, а ее Андрей, весь в крови, яростно отбивается сразу от нескольких человек. Кругом слышны крики и ружейная стрельба.
Марина, широко открыв глаза, села на кровати. На полу пестрый котенок играл солнечным лучом.
С улицы доносились частые удары палки о забор.
— Эй, хозяйка!
«Кадеты пришли за мной», — с ужасом подумала Марина, заметавшись по комнате. В углу стоял карабин Андрея, оставленный им для отца. Схватив его, она бросилась к окну.
На улице возле калитки стояли два парня в зеленых гимнастерках без погон. У обоих на фуражках были большие красные звезды. Третий, в кожанке, надетой внакидку, стоял в стороне. Радостно вскрикнув, Марина положила карабин на стол и выбежала во двор.
— Эй, тетка, продай жерделов!
Марина приветливо улыбнулась, подойдя к калитке:
— Откуда вы взялись, ведь наши уже отступили.
— Кто это — ваши? — настороженно спросил третий, в кожанке.
Марина подняла голову. Прямо на нее внимательно смотрели большие карие глаза. Сбившаяся на затылок фуражка обнажала сильно посеребренные виски.
— Кто это — ваши? — повторил он, шагнув ближе к забору.
Марина, сбиваясь от смущения и еще не прошедшего испуга, стала рассказывать про отступление отряда, про Андрея и про то, как, заслышав стук, она подумала, что это белые пришли за нею…
Ее слушали, не перебивая… Человек в кожанке по взволнованному, еще таящему следы испуга лицу Марины и по ее горячим торопливым словам убедился, что она говорит правду, и улыбнулся, потом лицо его стало серьезным:
— Что ж ты теперь делать думаешь? Ведь сегодня к ночи здесь белые будут.
Марина грустно проговорила:
— На хутор ехать придется, пока наши придут… Не взяли меня с собой — побоялись, что сами не пробьются.
— А что ты в отряде делала бы? Кашу, что ли, варила бы?
Марина обиделась:
— Сестрой была бы. Я перевязывать умею.
Командир задумался.
— Слушай, товарищ. Я командир прибывшего на вашу станцию отряда одиннадцатой армии. К вечеру мы уезжаем. — Он взял Марину за руку. — Едем с нами, нам как раз сестра милосердия нужна. — Голос его опять стал строгим. — Так, говоришь, перевязывать умеешь?
— Умею, — обрадованно прошептала Марина.
— Вот и хорошо. Ну, решай, поедешь с нами?
Оба красноармейца заговорили, перебивая друг друга:
— Едем, чего там думать!
— Кадеты на хуторе разыщут тебя — пропадешь!
— Ну, вот видишь, и команда просит, — засмеялся командир.
— Плохо без сестры–то, товарищ Кочергин, — смущенно оправдывались красноармейцы.
Марина нерешительно поглядела на дом, на огород, на его ровные зеленые грядки, на молодой сад, где уже наливались под тонкой краснеющей кожицей первые яблоки.
Сколько труда она положила здесь, а вот теперь все это надо надолго, а быть может, и навсегда бросить.
Все трое молча смотрели на Марину. И когда она снова повернулась к ним, лицо ее было спокойным и решительным.
— Пойду, товарищ командир! А за этим, — она рукой указала на огород и сад, — наряжай подводы. — И улыбаясь, посмотрела в глаза командиру.
Через два часа Марина была уже на станции. Пока она устраивалась в маленьком купе санитарного вагона, пришедшие с ней красноармейцы подробно рассказывали улыбающемуся старику врачу о том, как они ходили с командиром в станицу и нашли сестру милосердия.
К вечеру эшелон двинулся по направлению к Екатеринодару. Марина, в зеленой телогрейке с белой повязкой на рукаве, стояла на подножке классного вагона.
Высоко над степью маячил одинокий коршун, зорко высматривая неосторожного суслика. А за поворотом в голубом мареве скрывалась окруженная зеленью садов родная станица.
Орудийные выстрелы, смолкнув к ночи, днем опять загудели в стороне от станицы.
Григорий Петрович, в пахнувшей нафталином черкеске с погонами урядника и обеими медалями, расчесывал перед осколком зеркала бороду, собираясь идти на площадь смотреть генерала и его войско.
Василиса Николаевна, с тревогой наблюдая за мужем, подошла сзади и поправила складки черкески, ворчливо проговорила:
— Не ходи, Петрович, и чего там тебе делать–то… еще убьют, чего доброго.
— Не бреши, чего не след. Генерал да чтобы разбоем заниматься стал! — Поправив на поясе кинжал и перекрестясь, он торопливо вышел из хаты. Во дворе он еще раз перекрестился и решительно отворил калитку.
От гребли на галопе показался отряд всадников.
Впереди отряда в белой папахе скакал командир.
Григорий Петрович, прикрываясь от солнца ладонью, с любопытством наблюдал за быстро приближающимся отрядом.
— Эй, урядник!
Есаул Лещ, сдерживая разгоряченного коня, хотел что–то спросить, но, узнав Григория Петровича, радостно воскликнул:
— А, вот где попался, старый пес! — И, наезжая конем на перепуганного старика, стал хлестать его плетью по лицу. И когда Григорий Петрович, обливаясь кровью, упал под ноги его коня, есаул вытащил наган и, не целясь, выстрелил в голову старика и помчался по улице. За ним, вздымая тучу пыли, помчался его отряд.
Над притихшей станицей понеслись торжествующие перезвоны колоколов. Это станичное кулачье пасхальным звоном встречало головной отряд генерала Покровского.
Не успел смолкнуть колокольный звон, как в станице началась свирепая расправа над семьями ушедших членов ревкома и красногвардейцев.
Миля, сбегав с сестренкой посмотреть на вступающую в станицу конницу, спешила домой. Подойдя к воротам, она услышала чей–то отчаянный вопль. На крыльце появилось трое казаков. Один из них тянул за волосы Гриниху, а двое других били ее плетьми.
Около своей калитки за расправой над Гринихой с удовольствием наблюдала тетка Горпина, муж которой был в банде есаула Леща. Когда казаки поравнялись с ней, она с торжествующей улыбкой подошла вплотную к Гринихе и, со злостью плюнув в ее окровавленное лицо, стала что–то шептать казакам. Один из них, урядник, недоверчиво переспросил:
— Пулеметчиком, говоришь, был?
— Вот тебе Христос, правду говорю! — закрестилась Горпина.
… Федор Бровченко только что собирался садовым варом смазать изуродованную ветром молодую яблоню: держа в руке маленькое ведерко, он сосредоточенно осматривал поврежденное место.
Во дворе послышался испуганный голос жены. Выйдя из–за конюшни, он увидел двух пожилых казаков с погонами на черкесках.
— Федор Бровченко ты?
— Я, — неуверенно проговорил он, внимательно вглядываясь в казаков.
— Так это ты, сукин сын, у большевиков пулеметчиком служил?!
Урядник, быстро сорван с плеча винтовку, шагнул к Федору.
Тот, бледнея, опустил голову. Урядник обернулся к другому казаку:
— А ну, Степан! Дай ему.
Подойдя к Федору, Степан наотмашь ударил его кулаком в ухо.
Федор, со стоном выпустив ведро, закрыл лицо руками:
— Так я ж, товарищ, сам ушел с отряда…
Урядник зло скривил губы: —
— Дай ему, Степан, еще за товарища!
Через несколько минут избитого кулаками и прикладами Бровченко вели через двор на улицу. Глаза его недвижно смотрели куда–то вдаль, а ноги, то и дело подгибаясь, волочились по земле.
Жена Бровченко, с растрепанными волосами, ползла следом, с диким воплем цепляясь за пыльные сапоги урядника. Тот, не глядя, наотмашь полоснул ее плетью по лицу.
Ночью штаб дивизии Покровского, миновав Каневскую, выехал на Брюховецкий шлях. В станице осталась одна сотня и отряд есаула Леща. Соединясь с дивизией Покровского, Лещ получил приказ: из оставшихся в станице казаков сформировать конные сотни для нового полка, командиром которого он был назначен.
Утром в балке, за греблей, расстреляли девять ушедших из отряда красногвардейцев.
Полевой суд в составе есаула Леща, хорунжего Суслыкина и вновь выбранного атамана — хорунжего Черника заседал во дворе станичного правления. В тот же день был вынесен смертный приговор женам и родным членов ревкома и красногвардейских командиров.
На первом месте в списке был пойманный казак, один из членов ревкома, на последнем — Аграфена Гринь, приговоренная к смерти за то, что ее дочь ушла к красным, а также и за Андрея — ее зятя.
Наскоро сколоченная виселица была поставлена около Церковной ограды.
Наступил день казни. С утра конные нарочные сгоняли народ на площадь. Невдалеке от церковной ограды за вынесенным из правления столом расположился суд. Сбоку с крестом в руках поместился поп Алексей, что–то шепчущий сидящему рядом есаулу.
Члена ревкома вешали первым. Когда веревочная петля коснулась его шеи, он как бы очнулся от того оцепенения, в котором подходил к месту казни. Силясь развязать стянутые веревкой руки, он ударил ногой в живот конвоира.
На него набросились сразу пять казаков, и через минуту он уже бился в петле.
Отец Алексей, прервав разговор с атаманом, нехотя поднялся из–за стола, торжественно поплыл к группе осужденных. Атаман нагнулся к Лещу:
— Ты меня, есаул, не обидь, отсюда прямо ко мне иди обедать, ждать буду.
Лещ утвердительно кивнул головой. Атаман, выпрямляясь, скучающим взглядом окинул толпу. К столу быстро подошел весь красный от гнева отец Алексей. Тяжело опускаясь на пододвинутый атаманом стул и оправляя рясу негодующе прошипел:
— Вот мерзавцы! От святого креста морды воротят. Только две бабы поцеловали.
… Гриниху казнили последней. Когда ее грузное тело повисло в воздухе, истертая веревка лопнула, и старуха тяжело грохнулась на землю.
Вскочив на ноги, она с перекошенным от ужаса лицом кинулась в толпу. Бабы и казаки, крестясь, в страхе расступались перед ней, давая дорогу. Выбравшись из толпы Гриниха опрометью бросилась бежать по площади.
Первым опомнился атаман:
— Поймать ее!
Конвоиры, толпясь и переругиваясь, бросились в погоню. Догнали Гриниху уже около дома и, избив плетьми снова повели на площадь.
Вырываясь из рук конвоиров, она выкрикивала в притихшую толпу:
— Казаки, казаки! Чего же вы смотрите? Бейте их, бандитов проклятых!
Толпа колыхнулась, плотнее пододвинулась к месту казни. Послышались негодующие голоса:
— Отпустите бабу!
— И так довольно народу перевешали!
Когда Гриниху подтащили к виселице, оказалось, что нет запасной веревки.
Есаул Лещ взял атамана за рукав чекменя:
— Слушай, Семен Лукич! Может, того… заменим ей шомполами. К тому же, родственница она мне…
Атаман равнодушно пожал плечами:
— Хозяин станицы ты — поступай, как знаешь.
Есаул, крутнув пальцами рыжий ус, тяжело поднялся со стула.
— Господа казаки! — кашлянув, он подождал, пока утихал шум. — Военно–полевой суд в лице, — он важно ткнул себя пальцем в грудь, — есаула Леща, атамана вашей станицы Черника и хорунжего Суслыкина постановляет, — атаман и хорунжий встали, — смертную казнь Аграфене Гринь, ввиду ее малых детей, заменить сотней ударов шомполами…
После казни расходились молча, боясь встретиться взглядами друг с другом. Полуденный зной опал. Подувший с лиманов свежий ветер закрутил пыль и, взбив ее столбом, унес с опустелой площади.