В когтях хищника
Это имя говорило графу о многом. В одно мгновение вся прежняя жизнь нахлынула на него. Воскресло то, что он так страстно хотел позабыть. Кобрановские огороды, людское отребье, чайная этого человека, как единственное место, куда стремились в течение многих лет все его помыслы, постоянные побои, толчки, пинки, голод, непробудное пьянство и, наконец, как итог этого человеческого разложения, встал, словно живой, перед Нейгофом отвратительный Минька Гусар.
Граф, бледный, с трясущимися губами, молчал, чувствуя, что задыхается, что его больное сердце перестает биться.
Настя с удивлением и испугом смотрела на него.
– Прикажете, ваше сиятельство, отказать? – спросила она.
– Да, да, пожалуйста… и сделайте так, чтобы этот человек никогда не приходил.
Горничная скрылась. Из передней донесся громкий разговор, потом хлопнула дверь, и все стихло.
– Настя, Настя! – позвал граф. – Ну, что там?
– Ушел, ваше сиятельство! – вбежала Настя. – Ах, какой грубиян! Ваше сиятельство он осмелился называть старым знакомым… – Настя оборвала фразу, испытующе посмотрела на графа и прибавила: – И даже закадычным другом-приятелем…
Нейгоф молчал, опустив голову.
– А еще он сказал, – продолжала Настя, – что будет ее сиятельство графиню у подъезда поджидать… Говорит, ежели вы его к себе не допускаете, так он графине скажет, кто их благодетеля, Евгения Николаевича, господина Козодоева, ухлопал.
Михаил Андреевич поднял голову, его мертвенно-бледное лицо выражало страдание.
– Настя, милая, – застонал он, – бегите… бегите скорее… верните этого человека. Пусть он идет, пусть терзает меня, пусть, пусть!
– Ваше сиятельство! – испугалась Настя. – Что с вами? На вас лица нет…
– Ничего, Настя, скорее, скорее! Пока Софья не вернулась… Скажите ему… нет, я сам скажу… Скорее, Настя!
Удивленная, испуганная девушка бросилась за дверь.
– Конец… всему конец! – шептал Нейгоф. – Болото всколыхнулось… зыбучий песок подошел!… Но что это значит: „Кто ухлопал Козодоева“? Да разве он убит? Странно! Софья никогда не говорила мне об этом. Умер внезапно – вот все, что я знаю, но убит… убит!… Кто мог убить? Не я же! Я толкнул его тогда, он упал… Я рассказывал об этом Софье, и она не возражала мне. Не возражала – стало быть, верила… Кто убил? Или мой толчок так подействовал на этого несчастного? Не может быть!… Не может, не может!… – глухой голос Нейгофа перешел в крик. – Идут!… Дверь хлопнула… сейчас, сейчас…
– Вот так давно бы! – гремел в передней голос Сергея Федоровича. – А то ишь ты, какие нежности: „Не принимают“!
– Пальто ваше позвольте! – раздался голос Насти.
– И так хорошо! Не привычны мы к этому барству.
Сергей Федорович в пальто и галошах, только сняв с головы картуз, ввалился в гостиную и сразу наполнил ее отвратительным запахом пота, прели, трущобной кухни и водки.
– Вашему сиятельству – почет! – возгласил он, протягивая Нейгофу красную руку.
Граф с ужасом смотрел на него, инстинктивно пряча руки за спину.
– Не хотите – не надобно! – заметил это гость. – Оно всегда так: старая хлеб-соль забывается! А я-то спешил… Вот, думаю, друга милого обрадую, а он вон как теперь. Уж я сяду, в ногах-то, говорят, правды нет!
Он плюхнулся в кресло, чуть не продавив его своей массивной фигурой.
– Что вам угодно от меня, господин Коноплянкин? – едва нашел в себе силы выговорить Нейгоф.
– Ага! – засмеялся гость. – И фамилию мою, ваше сиятельство, вспомнить изволили? Думал я, позабыл ты, как и зовут меня… Грех это, грех – старых друзей не помнить! Попал в честь, так и из головы вон. Нет, у нас так не делается…
– Что вам от меня нужно, господин Коноплянкин? – повторил уже более решительно граф.
– Что мне нужно? – переспросил, нагло хихикая, Коноплянкин. – Ой, как много нужно мне, ваше сиятельство! Столько нужно, что в целый ерестрик не уместится… Беднота ведь мы, голь перекатная. Что мне нужно от тебя, ваше сиятельство, спрашиваешь? Так, видишь, на деревне, откуда я родом, избенку хочу новую завести, да не развалюху, а в два яруса, и чтобы крыша железная была. А это, по-твоему, денег не стоит? Потом чайную-то на пустырях побоку хочу. Пора уже! Надоело с вашим братом возиться… грех один!… Так я уже и ресторацию одну на Обводном, от Нового моста недалеко, присмотрел; сдается, так взять хочу… Понимаешь, ваше сиятельство, какие такие горизонты у меня?…
Он остановился и выразительно поглядел на Нейгофа.
Тот смущенно молчал.
– Неужто не понимаешь? – даже удивился Коноплянкин.
– Послушайте, – наконец нашел в себе силы выговорить граф, – какое мне дело до всех ваших планов? Вы говорите о каких-то постройках, о приобретении нового кабака… При чем тут я?
– Ой, ваше сиятельство! Как это так, при чем тут ты? Ведь ты теперь в чести и при капитале, да и при немалом капитале!… Помочь старому другу должен, коли нужда пришла. Я на тебя надеюсь… Не ломайся, ваше сиятельство, понапрасну. Раскошеливайся! Добром ведь прошу!
Граф слушал всю эту речь то краснея, то бледнея.
– Подите вон! – крикнул он, едва сдерживая гнев.
Коноплянкин поглядел вокруг и удивленно спросил:
– Это ты кому же? Мне?
– Да, да, вам! Вон уходите, вон, или я не ручаюсь за себя…
– Потише, ваше сиятельство, – остановил его Коноплянкин, – того не забывай: я ведь – не старик Козодоев…
– Вон! – вскочил с кресла граф.
– Пудом крещусь, – не обращая на него внимания, закончил свою фразу Сергей Федорович. – Меня так не убьешь, как его убил… За себя постою…
Граф услыхал эти слова.
– Убил Козодоева? – прошептал он.
– Еще спрашивает! – захохотал гость. – Не води ты хоть со мною-то медведя!… С добром я пришел. Поможешь моей скудости от графских щедрот своих – все обойдется, не пикну, как в могиле это твое дело умрет. А не поможешь – на себя пеняй…
– Дело, мое дело?… Какое дело? – растерянно спрашивал Нейгоф. – Козодоева убили!… Кто убил?
– Кому же его и убить, как не тебе?
– Я… убил?… – потер граф руками лоб. – Я… я! Этого не может быть! Я никого не убивал.
– Толкуй еще! – совсем грубо прервал его Сергей Федорович. – Ишь ведь ты как прикидываться умеешь!…
Нейгоф почувствовал, что перед ним разверзается бездна и он стоит на самом ее краю.
– Я убил, я? – шептал он. – Какое страшное слово сказано… Я убил! Нет, нет! Прочь это… Не убивал я…
– Врешь, убил! – жестко проговорил Коноплянкин. – И чего это ты предо мною ломаешься? Уж и жаден же ты стал, ваше сиятельство! Да что с тобой толковать много! Даешь или не даешь!
– Что? – вырвалось у Нейгофа.
– Хошь звонкую монету, хошь кредитные билеты, мне все равно, да так, чтобы их на все хватило… Умрет тогда твое дело в моей груди, как в безмолвной могиле… Не дашь – прежде всего, супружнице доложу, а там и еще кое-куда доведу до сведения… Вашего брата, убивца, нешто можно покрывать?
„Узнает она, Софья, все узнает, – вихрем пронеслось в голове Нейгофа, – поверит, возненавидит, проклинать будет… Откупиться… пусть молчит!“
– Чего мнешься-то? – спросил Колноплянкин. – Не нравится, если дело говорят?… Ну, дашь или не дашь?
– Послушайте, – пролепетал граф, – у меня ничего нет… Все у жены…
– Вот оно как у вас!… По-благородному, стало быть? Да это ничего. У жены для меня и возьми.
– Не могу, не могу я… – уже прорыдал Нейгоф.
– Отчего не можешь? Наличными не имеешь, векселек подмахни! Я – добрый: подожду.
Словно какая-то сила метнула Нейгофа, и он упал на колени к ногам Коноплянкина, восклицая:
– Сергей Федорович! Пожалейте, пощадите!… Я никого не убивал, ни Козодоева, никого… Клянусь вам в том… Не лишайте меня счастья, пощадите…
– Деньги на стол, и никаких больше!
– Ведь я же не виновен ни в чем, ни в чем! – выкрикивал в исступлении граф. – Вам грех клеветать на невинного!… Грех, грех! Пощадите! Я не убивал Козодоева, я только толкнул его…
– Вот то-то и дело, что толкнул… Толчок толчку рознь. Как толкнуть!… Ты старика толкнул, а он и преставился… Ну, кончай, что ли, дело.
– Сколько нужно? Скажите! Я постараюсь дать!… Не губите только, не говорите ничего жене…
Неслышно вошедшая в гостиную Софья с удивлением смотрела на коленопреклоненного мужа и на совершенно незнакомого ей человека.
– Граф, что значит эта сцена? – спросила она.