Слава имеет свои тернии
На следующий день, 2-го декабря, телеграф раз-нес известие о докладе Имеретинского по всему свету. Если первое время настроение было несколько нерешительным, как бы выжидательным, то это продолжалось очень недолго, и в общем изобретение произвело колоссальное впечатление. Само собой разумеется, что различные страны, сообразно с характером народа, неодинаково отнеслись к сенсационному событию.
Во Франции в нескольких астрономических и других обществах произошли неприятные столкновения и даже дуэли из-за того, что нашлись лица, выразившие сомнение в исполнимости проекта русского изобретателя; горячие французские головы не могли перенести подобного скептицизма при всеобщем энтузиазме и проучили недоверчивых соотечественников.
Прямо противоположно отнеслось к делу немецкое общество: осторожные бюргеры высказались крайне неопределенно и, очевидно, боялись мистификации. Кроме того, шовинисты, — а где их столько, как в стране Бисмарка? — решительно отказывались допустить, чтобы столь великое открытие могло быть сделано кем-либо, кроме немца. Впрочем, ученый мир Германии оказался податливее; после обнародования подробного отчета об уже описанном и следующих заседаниях клуба «Наука и Прогресс», он вполне согласился с приведенными опытными данными и выводами из них и признал проект строго научным и осуществимым.
Энергичные англичане и американцы, убедившись, что шум поднят не из-за пустяка, немедленно, организовали компанию для разработки богатств, которые будут найдены на других планетах, и даже сделали соответствующее предложение Имеретинскому, но последний ответил, что считает возбужденный вопрос преждевременным.
Даже такие страны, как Китай и Персия, поддались общему увлечению и зачитывались всем, что писалось в газетах о злободневном открытии.
Всколыхнулась и матушка-Россия. На улицах поздравляли друг друга, как с великим праздником. Богомольные люди заказывали благодарственные молебны, а патриоты с гордостью говорили о великой миссии славян и о гнилом Западе. На имя Аракчеева присылали целые кипы писем и телеграмм с предложением материальной помощи, пока он не уведомил всех навязчивых благотворителей, что клуб решил вести постройку исключительно на собственные средства.
Почту и телеграф завалили поздравительными письмами и телеграммами, так что чиновники не успевали разобраться в получившемся хаосе. Не обошлось и без крупных скандалов в главном почтамте из-за несоблюдения очереди при подаче депеш.
Желающих присутствовать на собраниях клуба «Наука и Прогресс» набралось так много, что они не поместились бы даже в огромном зале Дворянского собрания, не то что в здании клуба. Поэтому все получили категорический отказ. Однако самые решительные попробовали силой проникнуть на заседание, и графу Аракчееву стоило больших трудов успокоить недовольных. Не было недостатка и в готовности отправиться в первое небесное путешествие; на это изъявили свое благосклонное согласие ни более ни менее, как 300 человек. Увы, и их ожидало фиаско.
Все стороны общественной жизни были затронуты и заинтересованы в необыкновенном предприятии. Академии, общества и клубы всего мира наперебой выбирали Имеретинского своим почетным членом. Вновь возникающие общества, даже получали названия в честь молодого изобретателя, а многие журналы посвятили себя исключительно обсуждению предприятия и описанию событий, о которых читатель узнает ниже.
Если с одной стороны такая известность и общее сочувствие были лестны и приятны, то с другой — надо помнить, что слава приносит не только розы, но и тернии. Имеретинскому пришлось убедиться в этом по собственному опыту на следующий же день после 244-го собрания клуба «Наука и Прогресс», когда о вышеописанной всемирной популярности еще не могло быть и речи, а известность его не выходила за пределы Петербурга.
С решившего его судьбу заседания Имеретинский вернулся усталый, умственно и физически, но в самом радужном настроении. Что значат все предыдущие неприятности и труды, раз, наконец, поняли и оценили грандиозную важность его идеи! Однако, когда счастливый изобретатель, совершенно обессиленный, разделся на скорую руку и с наслаждением лег в мягкую постель, воспоминания долго не давали ему заснуть. Он вспомнил себя лет шесть тому назад, только что кончившим математический факультет студентом. Выход из университета не означал для молодого человека конца научной деятельности. Он так пристрастился к физике и астрономии, что даже не мог себе представить жизнь иначе, как посвященной любимым наукам. Еще очень рано, в старших классах гимназии, идея утилизации силы света занимала талантливого юношу; в университете она получила дальнейшее развитие и научное обоснование. Теперь, по окончании высшего учебного заведения, нужно было ее разработать и применить на практике. Все небольшое состояние, которым владел будущий изобретатель, ушло на опыты, вполне оправдавшие теоретические расчеты.
Собственная судьба нисколько не беспокоила Имеретинского, хотя он и решил не связывать себя постоянной службой: частные уроки и сотрудничество в специальных журналах обеспечивали ему приличное существование. Но как же аппарат? Неужели из~за недостатка средств отказаться от прекрасного, детально разработанного проекта? Может быть, другие так и поступили бы, но Имеретинский был не из их числа. Он решил во что бы то ни стало добиться своего. Если бы молодой изобретатель жил в Америке или в Западной Европе, средства, несомненно, скоро нашлись бы, но добыть их в России оказалось не так легко. Естественно, что Имеретинский прежде всего обратился к своему дяде, как к ближайшему родственнику; тем более, что последний владел огромными золотыми приисками в Сибири, и состояние его исчислялось миллионами. Несмотря на горячие доводы и просьбы, дядюшка оставался непреклонен и денег тратить на пустые, по его мнению, бредни не желал. Тщетно изобретатель доказывал, что от осуществления его идеи не только выиграет чистая наука, но и практическая польза будет огромна: ведь на других планетах могут оказаться богатства, значительно превосходящие те, которые скрыты в недрах земли, — миллионер его выслушивал и неизменно отвечал: — «Так-то оно так, а денег я тебе все-таки не дам!»
Приведенный в отчаяние его бессмысленным упорством, Имеретинский, в конце концов, вышел из себя и разбранился с дядюшкой.
Хотя и сильно обескураженный первой неудачей, изобретатель попробовал заинтересовать своим предприятием еще нескольких богатых людей, выбирая преимущественно тех, за которыми установилась слава меценатов. Но везде он встречал категорический отказ; а некоторые, кроме того, смотрели на просителя с сожалением и любопытством, очевидно, принимая за сумасшедшего. Еще бы! — ученые давно единогласно заявили, что мы никогда не будем в состоянии покинуть нашу планету и самое большое, чего добьемся, это — возможности переговариваться особыми знаками с обитателями других планет, если только таковые вообще существуют. А тут вдруг является какой-то, никому неизвестный субъект, почти мальчишка, и любезно предлагает вам оставить земные пределы и улететь неизвестно куда, да еще не даром, а за весьма приличную сумму!..
В великосветских гостиных даже уже начали было поговаривать о забавном чудаке-изобретателе, но это продолжалось очень недолго, так как, с одной стороны, он скоро избавил меценатов от своих посещений, а с другой — случай был недостаточно важен, чтобы продолжительное время им заниматься.
Имеретинский рискнул было обратиться в министерство, но не добился в течение почти года никакого ответа: дело его переходило из канцелярии в канцелярию, от обсуждения в одной комиссии к другой и т. д. Оно даже совершило полный круг и вернулось к исходной точке, но вперед не продвинулось ни на йоту. После этого случая бедный ученый до конца жизни не мог без внутренней нервной дрожи входить в присутственное место; а надписи вроде: бухгалтер, контролер, экзекутор, — окончательно портили ему настроение.
Хотя Имеретинский уже и раньше слышал про клуб «Наука и Прогресс», но не шел туда, так как знал, что без рекомендации трудно попасть на собрание; теперь же, когда не оставалось никакого другого средства, он все же решил сделать в клубе последнюю попытку и, в случае неудачи, ехать за границу.
Результаты мы уже знаем.
Вот эти-то тяжелые воспоминания и теснились в усталой голове ученого, не давая ему забыться почти до позднего петербургского утра. Только в шестом часу он, наконец, заснул, но зато спал, как убитый. Увы, не долго; как уже сказано выше — слава имеет свои тернии.
Не пробили часы и девяти, как телефон в комнате Имеретинского зазвонил в первый раз. Не выспавшись еще, как следует, изобретатель, имевший несчастье сделаться знаменитостью, поспешно вскочил и, удивляясь раннему собеседнику, подошел к телефону. И кто же это оказался?.. Фотограф, просивший разрешения сделать с него несколько снимков. Возмущенный такой навязчивостью, Имеретинский выбранил фотографа и снова лег в надежде поспать еще хоть часок. Но это было с его стороны самообольщением, так как телефон через десять минут опять зазвонил: какой-то художник желал написать портрет изобретателя. В десять часов начали на придачу появляться корреспонденты для интервью, и не было никакой возможности от них отделаться.
Вскоре прибыл и непреклонный дядюшка, чтобы «поздравить и помириться»; при этом он любезно предложил денег «дорогому племяннику».
Затем пошли самые разнообразные визитеры: непризнанные изобретатели, просившие Имеретинского рассмотреть их проекты, представители различных фирм, которые наперебой предлагали свои услуги по исполнению заказов для аппарата, ученые — знаменитые и не знаменитые, приехавшие «пожать руку талантливому коллеге», наконец, просто любопытные, которые, впрочем, называли себя поклонниками гения Имеретинского. Для полноты картины необходимо иметь в виду, что телефон звонил почти беспрерывно, пока Имеретинский не снял трубки. Несчастные телефонные барышни окончательно выбились из сил, так как, с одной стороны, они не получали никакого ответа от беспрерывно вызываемого ученого, а с другой — публика их бранила, говоря, что от них ничего не добьешься. В этот день они наверное прокляли и знаменитое изобретение, и самого изобретателя, и все, что к нему имело хоть какое-либо отношение.
Между тем, герой этой общей сутолоки в четыре часа дня заперся в своей комнате и приказал никого и ни в каком случае к нему не пускать: необходимо было заняться, чтобы к завтрашнему вечеру приготовить доклад на экстренное собрание клуба. Поработав до вечера, Имеретинский почувствовал, что волнения предыдущего дня, почти бессонная ночь и утренняя кутерьма дают себя знать: голова решительно отказывалась работать. Очевидно, необходимо было освежиться и основательно отдохнуть. Он оделся и вышел на улицу. Ему показалось, что за его спиной кто-то вошел в дверь подъезда; но он, конечно, не обратил на это никакого внимания: мало ли кто мог приходить в дом, где он жил, и где было много квартир!
Вечер был морозный, но ясный, и ученый с наслаждением втянул в себя свежий воздух. Он шел совершенно машинально, всецело погруженный в свои мысли. Только, пересекая Невский проспект, он очнулся и невольно залюбовался великолепной улицей, настоящим человеческим муравейником. Нарядные экипажи, быстро и бесшумно несшиеся на резиновых шинах, толпа на тротуарах, огромные зеркальные стекла роскошных магазинов казались пропитанными электрическим светом; а звонки трамвая, рожки автомобилей и велосипедов и неясный говор толпы придавали картине оживление. Видно было, что это центральная артерия большого города, и что жизнь здесь кипит ключом.
Но грохот и толкотня скоро утомили Имеретинского, и у Аничкина моста, с его художественными бронзовыми конями, он свернул на набережную Фонтанки. Здесь было почти пустынно, так как изобретатель шел по правому берегу реки, на ко-тором очень мало движения. Дойдя до места, где Мойка вытекает из Фонтанки, он перешел мост и вошел в ворота Летнего сада, соблазненный его абсолютной тишиной. Несмотря на отсутствие фонарей, в саду было светло, так как полная луна высоко поднялась на небе. Прозрачный морозный воздух казался сотканным из ее бледных лучей; и эта воздушная паутина чуть колебалась от легкого ветерка. Деревья будто к празднику убрались серебром и бриллиантами из инея, иглы которого горели и переливались тысячью огней.
На дорожках не было никого.
Имеретинский опустился на первую попавшуюся скамейку и следил за игрой лунного света в снежных кристаллах. Вдруг ему послышался какой-то шорох, и как будто мелькнула тень. Он прислушался: было снова совершено тихо; только изредка от мороза потрескивали деревья, да доносился шум города. Молодой человек встал и углубился дальше под своды вековых аллей; он решил пересечь Летний сад и, выйдя на набережную Невы, нанять извозчика, чтобы вернуться домой. Они прошел несколько сажен, и ему опять показалось, что сзади скрипит снег под чьими-то шагами.
Крайне удивленный, он оглянулся, но никого не заметил. Однако смутная тревога овладела им. Он не мог дать себе ясного отчета в том, что именно ему угрожает, хотя чувствовал какую-то опасность.
Внезапно три разнородных факта, несомненно не имевших связи, одновременно всплыли в его памяти: черный шар при баллотировке проекта, тень, скользнувшая в подъезд его дома и таинственные шаги за спиной. Но Имеретинский улыбнулся собственной слабости и подумал: «Вероятно, нервы расстроились от работы и бессонных ночей, потому такая чепуха и лезет в голову.»
Он спокойно продолжал путь, когда опять сзади заскрипел снег; морозная ночь выдавала чье-то присутствие. На этот раз не могло быть сомнений: за Имеретинским, очевидно, следили, стараясь, чтобы он этого не заметил. Какую цель преследовал не-известный шпион? Чего он хотел от мирного ученого?
Как бы то ни было, Имеретинский прибавил шагу. Вдруг, как молния, мелькнула у него мысль, что он забыл запереть шкап с чертежами аппарата. Весь охваченный непреодолимой тревогой, он почти бежал вперед. Страх увеличивался с каждой минутой, с каждым движением. Тщетно убеждал себя взволнованный изобретатель, что он испугался ребяческих фантазий, и что все его мрачные предчувствия плод расстроенного воображения, — раскрытый шкап оставался перед глазами, как постоянная угроза.
Имеретинский не шел, не бежал, а просто летел, подгоняемый желанием скорей очутиться дома и убедиться, что там все благополучно. Выйдя из Летнего сада, ученый с грустью увидел, что на набережной нет ни одного извозчика; пришлось продолжать путь пешком. Прохожие удивленно оглядывались или испуганно сторонились при виде высокого человека, бежавшего куда-то, не разбирая дороги, но последний не обращал на это ровно никакого внимания. У него гвоздем засела одна мысль: шкап с чертежами открыт, — и он забыл обо всем остальном.
Между тем неизвестный преследователь отстал от Имеретинского или же пошел другой дорогой, так как не бежал за ним с такой же скоростью, как сам изобретатель.
Всякий может убедиться на собственном опыте, что под руку лезет непременно то, что сейчас вовсе не нужно; наоборот, нужное всегда куда-нибудь запропастится. Так было и с Имеретинским; сколько извозчиков он встретил, пока шел в Летний сад! теперь же не попадалось ни одного свободного. Лишь на Садовой, около самого Невского, сел он в пролетку, когда до дому и без того оставалось два шага. Однако ученый все время торопил извозчика, который старательно дергал и гнал свою лошадь; но она, очевидно, имела твердо выработанные правила езды и упорно не желала бежать скорей, чем мелкой рысью.
Наконец, вот и подъезд; поспешно достает Имеретинский деньги и, сунув второпях удивленному извозчику рубль вместо двугривенного и не слушая его благодарностей, несется вверх по лестнице, путаясь в длинной шубе и задыхаясь. Рука дрожит, и ключ не может попасть в замочную скважину. Ученый злобно шепчет:
— Черт возьми, этот проклятый ключ!
Имеретинский окончательно теряет терпение и, когда замок щелкнул, он так энергично открыл дверь, что чуть не сорвал ее с петель.
В кабинете всё было спокойно; шкап стоял приоткрытый по-прежнему.
Не раздеваясь, кинулся к нему запыхавшийся изобретатель, достал портфель с чертежами аппарата и поспешно раскрыл его. Внутри не было ничего, портфель был пуст! Тщетно перерыл Имеретинский весь шкап — чертежи пропали бесследно.
Пораженный изобретатель в изнеможении опустился на кресло.