Взрыв
15-го марта ровно в 9 часов вечера раздался давно желанный свисток, означавший окончание работ на Обуховском заводе, близ Петербурга. Усталые рабочие поспешно бросали свои станки, машины и рычаги и расходились до следующего утра. Огромные корпуса завода быстро пустели, и кое-где уже начинали тушить электричество. Больших срочных работ не было, и кипучая жизнь этого людского муравейника на ночь совершенно замирала; только дежурные сторожа изредка проходили по пустынному лабиринту, среди самых разнообразных машин и приводов. В такое время завод казался замком злого волшебника, полным причудливых чудовищ, на каждом шагу угрожавших несвоевременному пришельцу. В одном из корпусов не оставалось уже никого, когда туда вошел рабочий, вероятно, что-либо забывший. Он быстро огляделся и, убедившись в том, что никто его не видит, направился к середине помещения. Здесь, в полумраке, можно было различить очертания какого-то странного, блестящего предмета цилиндрической формы и значительных размеров. Он напоминал исполинскую гранату. Рабочий некоторое время приглядывался к снаряду и затем нажал ручку небольшого рычага на его поверхности. Совершенно бесшумно часть стенки отодвинулась и образовалось отверстие, открывающее доступ внутрь. Неизвестный вынул из-под пальто небольшой сверток и развернул его; это была адская машина с часовым механизмом на 24 часа; поставив стрелку на 8 часов вечера следующего дня, злоумышленник скрылся внутрь гранаты. Когда он вышел обратно, в руках его не было ничего. Быстрыми шагами выйдя на двор, таинственный посетитель миновал несколько зданий и снова вошел в другой заводский корпус. Но там еще оказалось человек пять запоздавших рабочих; они с удивлением посмотрели на позднего гостя и спросили: «Что нужно?» Он торопливо ответил: «Ничего, виноват, ошибся», и спрятался за углом ворот.
Когда же рабочие, наконец, удалились, злоумышленник снова проник в здание. Оно состояло из одной огромной комнаты со стеклянными стенами, пропускавшими свет горевших снаружи фонарей. Благодаря этому, все было хорошо видно. Значительная часть комнаты, вернее, сарая была занята круглой рамой, укрепленной на высоких подставках; верхняя поверхность ее блестела, как венецианское зеркало; незнакомец подбежал к ней и, наклонившись, вошел под нее. Там он достал сверток, подобный первому, и принялся его разворачивать, когда вдруг услышал шаги. Это вернулись двое из тех рабочих, которых он застал здесь сначала. Он притаился и приготовился ждать, пока они опять уйдут, когда до его слуха дошли следующие слова:
— Нет ли у вас, Михайлов, спичек, я забыл под зеркалом свою трубку.
Михайлов поискал в карманах и ответил:
— Нет, я их, вероятно, где-то потерял. Да бросьте вы свою трубку, завтра найдете.
— А как же всю ночь без куренья? Лучше в темноте поищу.
С этими словами он скрылся под раму.
Минута была роковая для спрятавшегося там обладателя адских машин. Он быстро, но бесшумно, как кошка, отошел в сторону и прижался к одной из подставок, поддерживавших зеркало. Темнота спасла его: рабочий долго шарил по полу, ища драгоценную трубку, но не нашел ни ее, ни опасного соседа, притаившегося в нескольких шагах. Этот же последний, достал, на всякий случай, из кармана револьвер и приготовился ко всему.
Однако ему не пришлось пустить в ход оружие, так как бедный курильщик, плюнув с досады и крепко выругавшись, выбрался наружу и сказал дожидавшемуся товарищу:
— Пойдемте; ничего не поделаешь, тьма там такая, что хоть глаз выколи.
В стеклянном сарае снова водворилась тишина, и ночной посетитель облегченно вздохнул. Докончив развязывание своего свертка, он вытащил вторую адскую машину и, поставив стрелку тоже на восемь часов вечера следующего дня, сунул снаряд под центральную подставку, искусно замаскировав следы покушения. Окончив свое дело, он незаметно выскользнул на двор и спокойно ушел с завода. На улице он встретил еще какого-то неизвестного человека и злорадно сказал:
— Недолго г-н Имеретинский будет наслаждаться своим изобретением, завтра в 8 час. его аппарат разлетится на тысячи кусков. В это время там никого не бывает и потому, я надеюсь, что люди не пострадают при взрыве.
* * *
Обуховский завод добросовестно исполнил заказ строительной комиссии и 16-го марта постройка аппарата была почти закончена. Оставшиеся незначительные работы, несомненно, будут готовы 23-го марта, день, назначенный, согласно условию, для приема «Победителя пространства». 16-го Имеретинский обещал показать своим будущим спутникам в небесном путешествии аппарат, на котором им предстояло пролететь несколько миллионов километров. Впрочем, Добровольский был сам деятельным членом строительной комиссии и непрерывно следил за работами. Наташа Аракчеева тоже знала, приблизительно, как далеко подвинулось дело. Зато зоолог Флигенфенгер не имел ни малейшего понятия о ходе постройки, всецело погруженный в работу по своей специальности.
Карл Карлович Флигенфенгер и Добровольский были закадычными друзьями и все свободное время проводили вместе. Это была любопытная пара: Добровольский — блондин с крупными чертами лица, очень высокого роста, с чрезмерно длинными руками и ногами, которые товарищи в шутку называли не конечностями, а бесконечностями; Флигенфенгер — маленький и толстый брюнет, у которого все, за исключением довольно объемистого живота, оказывалось минимальных размеров: короткие руки и ноги, глаза узенькие, как у китайца, нос в виде пуговки, рот крошечный — словом, решительно все у Карла Карловича было совсем маленькое. При этом Добровольский был флегматичен и нетороплив, а его компаньон, наоборот, очень подвижен и суетлив. Такому наружному контрасту соответствовало различие характеров и взглядов: оба ученых решительно ни в чем не сходились и постоянно спорили; спор переходил в ссору, и они каждый раз собирались разъехаться и прервать всякие сношения. Несмотря на это, дружба их продолжалась уже много лет. Еще на гимназической скамье они стали неразлучными приятелями; весь университетский курс прошли вместе и вместе же поехали в Германию для подготовки к научной деятельности. Вернувшись в Россию, они оба устроились в Петербурге. Добровольский приват-доцентом в университете, а Флигенфенгер — хранителем зоологического музея при Академии наук. Само собой разумеется, что нанята была общая квартира. Частые ссоры и обещания прервать всякие сношения, казалось, еще более сближали их. Теперь им предстояло совершить вместе долгое путешествие, во время которого они, несомненно, много раз разбранятся, но «прервать сношения» вряд ли будет возможно.
В назначенный день приятели тотчас после обеда отправились к Имеретинскому, так как обещали в 3 часа быть у него, чтобы ехать осматривать аппарат. Не успели они еще выйти из дому, как поссорились по самой пустой причине.
— Я полагаю, — сказал Добровольский, спускаясь по лестнице, — что мы сейчас пройдем направо переулком и переедем Неву на трамвае.
Но Флигенфенгер никак не мог с этим согласиться; он находил более удобным пройти до моста, а там, если они устанут, сесть на извозчика.
— Удивительная у тебя манера, Карл Карлович, — недовольно заворчал Добровольский, — никогда ни с чем не соглашаться. Пешком до самого моста я не пойду, а если не хочешь ехать на трамвае, то наймем сразу извозчика.
— Ну, завел свою машину: ворчит, как старая баба; я сейчас на извозчика не сяду, так как сегодня еще совсем не ходил и хочу прогуляться. Пойдем до моста.
— Хоть ты и воспитывался в России, но в тебе осталось чисто немецкое упрямство.
— Я просил бы вас, — повысил Флигенфенгер голос, — оставить ваши патриотические характеристики при себе.
— Ах, извините, пожалуйста; но до моста идти я не желаю и нанимаю извозчика. Извозчик, на Морскую!
— В таком случае нам придется ехать отдельно, а, пожалуй, самое лучшее было бы расстаться совсем.
— Это, действительно, самое лучшее, — отвечал Добровольский, садясь в сани, — и я завтра же отыщу себе отдельную квартиру.
— Слава Богу! — с этими словами Флигенфенгер один пошел к мосту.
У Имеретинского они встретились, как ни в чем не бывало: подобные сцены были самым обычным явлением в их совместной жизни.
Обуховский завод был в полном ходу, когда туда прибыли трое ученых и Наташа. Из всех труб валил черный удушливый дым, тяжелым облаком висевший над постройками. Стук и грохот колес, свистки и рев сирен, крики рабочих, сливаясь, составляли неопределенный гул, наполнявший все здания и дворы. Ровные, как коробки из красного кирпича, заводские корпусы были все совершенно одинаковы и не носили никаких архитектурных украшений. Прямые трубы несуразно возвышались над ними и, будто сами конфузясь своего безобразия, обволакивались дымом. Здесь не заботились о красоте. Рабочие хмуро и нехотя исполняли свое дело: один целый день пропускал через станок железные брусья, от которых с резким визгом разлетались опилки; даже ночью его продолжал преследовать этот тонкий, неотвязный звук стали, режущей железо; другой безостановочно подкидывал каменный уголь в раскаленную печь; она невыносимо жгла его, и он обливался потом, несмотря на то, что был совершенно раздет.
Так каждый исполнял свое дело изо дня в день, никогда не видя прямых результатов этой работы.
Многие безвыездно жили на заводе в течение десятков лет, и дети их никогда не видали яркого, незакрытого тучами копоти солнца и чистого голубого неба. Весь мир должен был им казаться огромной, вечно гремящей машиной, жадно глотающей уголь и испускающей клубы черного дыма. Зелени там почти не было, а несколько чахлых деревьев и кустов постоянно были покрыты слоем сажи, так что серовато-бурые листья их нисколько не напоминали изумрудной краски весеннего леса или луга.
Это мрачное царство составляло целый поселок, и Имеретинский провел своих спутников через несколько дворов и построек, прежде чем они добрались до того корпуса, где был аппарат. Ученые, несколько оглушенные фабричным грохотом, вошли в обширное помещение, где царствовала сравнительная тишина, и увидали огромную раму из светлого, блестящего, как серебро, металла.
Она состояла из квадратов со сторонами в два метра, так что всего их на требующиеся 900 кв. м. приходилось 225. Большая часть этих «окон» была уже затянута тончайшими листами того же серебристого сплава, и в общем получалось блестящее поле с поперечником в 35 метр. в виде круга. Посередине оставалось круглое отверстие; несколько брусьев из рамы заходили в него и, очевидно, должны были служить для скрепления зеркала с вагоном, который займет срединное отверстие. Сложная система рычагов приводила рефлектор в движение и позволяла поворачивать его в разные стороны.
Имеретинский подробно объяснил Флигенфенгеру устройство зеркала. Он показал, как оно будет действовать, как его двигать и т. д. Зоолог с увлечением слушал, задавал тысячи вопросов, на которые изобретатель не успевал даже отвечать, и ни минуты не стоял спокойно. Он три раза обежал вокруг зеркала и все время восторгался его блеском и величиной. Добровольский попробовал несколько успокоить своего сожителя, но вмешательство хладнокровного астронома чуть не вызвало новой ссоры между ними. Наконец, Имеретинский остановил разволновавшегося коллегу словами:
— Однако, уже четверть восьмого, господа, пойдемте скорее осматривать вагон, а то закроют завод. Я надеюсь, Карл Карлович, что ваше будущее помещение придется вам по вкусу.
— О, я нисколько не сомневаюсь в этом, — воскликнул зоолог, — после того, что я видел, я считаю вас настоящим чародеем.
— Не меня одного, а всю строительную комиссию, в числе которой был и Борис Геннадьевич. Ваши похвалы относятся к нему не меньше, чем ко мне, — попробовал Имеретинский помирить приятелей.
Но Флигенфенгер все еще был сердит на Добровольского и потому сухо сказал, мельком взглянув на астронома:
— К нему?.. Нет, он тут не при чем.
Пройдя несколько дворов и стеклянных галерей, компания очутилась в сравнительно небольшом здании, ярко освещенном электрическим светом. Здесь было только трое рабочих; двое из них что-то разыскивали в углу и скоро ушли, а третий осматривал угли в электрических фонарях. Когда последний увидел вошедших, в глазах его сверкнула тревога; он посмотрел, который час, и промолвил про себя: «Неужели они тут долго пробудут. Нам не нужна их жизнь.»
Под одним из фонарей, укрепленный на сталь-ной подставке, стоял вагончик «Победителя пространства.» Он был сделан, подобно зеркалу, из блестяще-белого сплава и имел форму цилиндра с закругленным верхним основанием, что придавало вагону поразительное сходство с огромной гранатой. Но чтобы метнуть ее, пришлось бы построить пушку, размерами не уступающую той, из которой Жюль Верн выстрелил в Луну. Пять окон, как будто гигантские глаза фантастического чудовища, смотрели во все стороны: одно наверх и по два крест-на-крест в каждом этаже. Внизу было еще шестое окно, но подставка скрывала его. На верхней и нижней стороне к вагону были приделаны резервуары водородно-кислородного аппарата Люмьера — Вассерштофа; они образовывали как бы вздутия на его поверхности. В стенках снаряда отражались окружающие предметы, но все получалось в искаженном виде.
Это забавное свойство выпуклых зеркал, которое всякий имеет возможность проверить на самоваре, послужило причиной новой размолвки Добровольского и Флигенфенгера. Астроном нашел, что комичнее всего получаются в подобных зеркалах фигуры толстяков маленького роста. Флигенфенгер увидал тут явную насмешку по своему адресу и ответил колкостью. Возникла ссора, окончание которой совершенно не предвиделось, и которая поэтому могла бы продолжаться и до сих пор, если бы Наташа не остановила распетушившихся противников; она на-звала обоих «крайне нелюбезными» и «сухими учеными, которые не умеют поддерживать веселое настроение общества.» Огорошенные такой отповедью, вечно спорящие друзья замолкли и дали Имеретинскому возможность объяснить устройство вагона. Молодой изобретатель начал говорить, когда колокол на заводе прозвонил половину восьмого.
— Снаружи вагон, как видите, не представляет ничего замечательного. Окна сделаны из толстых двойных чечевиц закаленного стекла, способного выдерживать давление и удары не хуже стали. Вот ручка рычага; нажав ее, мы открываем дверь и можем войти внутрь нашего небесного дома. Пожалуйте!
С этими словами Имеретинский вошел в вагон, показывая дорогу своим спутникам. У всех невольно вырвался крик восторга. Очевидно, внутренняя отделка была уже закончена, так как все было устроено действительно великолепно. Стены были обтянуты красивым и мягким сукном, Около одной из них был привинчен к полу изящный стол, а по середине нижней комнаты в полу блестело окошко, обнесенное невысокой решеткой. Оно задергивалось занавеской из черной, плотной материи. Через два других окна в стене, также снабженных занавесками, лились волны электрического света от фонарей, освещавших тот корпус завода, где находился описываемый вагон. Лампочка, плита и краны от аппарата Люмьера-Вассерштофа, ручки от различных рычагов, приводящих в движение зеркало — были в образцовом порядке расположены по стенкам. Легкая, витая лестница вела в верхний этаж. Там было еще светлее, благодаря тому, что свет проникал из всех трех окон. Стены также были обтянуты сукном, но другого рисунка. Закругленный потолок имел вид небольшого купола. Здесь наверху стоял шкаф с различными научными инструментами, книгами и домашней утварью. Меблировку, кроме шкафа, составляли стол и легкие плетеные стулья. Вторая лампочка с платиновой пластинкой служила для освещения верхней комнаты. Сюда также на всякий случай провели краны от резервуаров с водородом и кислородом.
— А что такое вот эта машинка? — спросила Наташа, указывая на большой сосуд на подставке, катающийся на колесах.
— Это автоматический механизм для удаления углекислоты. Все чудесные изобретения наших уважаемых коллег Люмьера и Вассерштофа, — ответил Имеретинский. — Ну что, господа, недурно? Здесь мы с князем Гольцовым трудились. Кстати, он все еще обдумывает устройство аппарата для измерения скорости вагона в пространстве; ведь вот взялся же за неисполнимое дело.
Флигенфенгер прямо захлебывался от восторга. На этот раз от него не отставала и Наташа; даже Добровольский оживился; он прежде не заходил еще внутрь вагона и теперь также был приятно поражен. Восклицания так и сыпались.
— Как хорошо будет ехать в такой прелестной комнате!
— Да ведь это дворец!
— Да здравствует Валентин Александрович!
— Наш «Победитель пространства» лучше любого экспресса!
— И при том во много раз быстрее!
— И красивее!
— И удобнее.
Большие башенные часы завода громко пробили без четверти восемь. У рабочего, осматривавшего фонарь, от волнения затряслись руки, но он справился с собой и продолжал свое дело. Затем он взял лестницу, по которой поднимался к фонарям, и вышел на двор. Здесь он остановился и, вынув часы, стал следить за стрелкой: было без 12-ти минут восемь. Из здания, где находились ученые и Наташа, к нему доносились веселые, молодые голоса людей, не знавших, что их ожидает в самом недалеком будущем. Общий энтузиазм еще не улегся, и все оживленно говорили про вагон.
— А знаете, — заявила Наташа, — ведь истинный победитель пространства, по моему, не аппарат, который мы сейчас видели.
— А кто же? — спросили ее остальные с удивлением.
— Кто? А ну-ка догадайтесь, — поддразнивала их молодая девушка.
— Наталья Александровна, не смейтесь над недогадливостью бедных служителей науки и наставьте их на путь истинный, — притворно грустным и обиженным тоном сказал Имеретинский.
— Да вы сами, Валентин Александрович! — ответила Наташа, бросив на него взгляд, полный искреннего восхищения и густо покраснев. — Разве не вы изобрели этот чудный небесный поезд, на котором мы полетим? Разве не вы в нем все так хорошо устроили? Нет, вы просто… — Но тут она совсем смешалась и сконфузилась чуть не до слез.
Часы показывали без 7-ми восемь. Стоявшего снаружи свидетеля этой сцены начала трясти нервная дрожь, так что он даже был принужден прислониться к стене. Губы его почти машинально прошептали: «Еще семь минут. Неужели они не уйдут? Но что же я теперь могу сделать?»
Вдруг, как бы спохватившись, он выпрямился и мысленно твердо сказал себе: «Пустяки, сентиментальность; на войне гибнут миллионы; долг перед родиной прежде всего.»
Но кто же был этот странный злоумышленник? Ни наружность, ни манеры, — решительно ничто не выдавало его инкогнито. Как выяснилось после, несколько человек видели его, но никто не мог сказать ровно ничего определенного; не было даже никакого намека на разгадку тайны.
А стрелка часов медленно, но верно двигалась вперед и прошла еще четыре деления. Около вагона, после горячих слов Наташи, так смутивших ее, водворилось молчание, и все почувствовали необъяснимую тоску. Точно к ним из тумана неизвестного подползало нечто грозное и неминуемое, как сама судьба. Тщетно Добровольский попробовал стряхнуть с себя и других внезапную грусть; веселым тоном он запел какие-то комические куплеты, но ни у кого не нашел отклика и сразу оборвал пение. Беседа продолжалась очень вяло.
— Когда же мы отправимся в наше путешествие? Я сгораю от нетерпения, — сказал Флигенфенгер.
— А вот 23-го «Победитель пространства» дол-жен быть совсем готов. Осталось кое-что доделать у зеркала и укрепить вагон в срединном отверстии. Все это займет немного времени. Затем мы представим полный отчет о наших работах клубу и примемся за воздушные шары. Постройка их легко может быть закончена в два или три месяца, то есть задолго до срока; раз со стороны аппарата задержек не представится, то мы и уедем в назначенный день, 20-го августа.
— Август 19…аго года, — задумчиво произнесла Наташа, — ты можешь быть горд, тебя запишут на скрижали истории!
До восьми часов оставалась одна минута. Если бы кто-нибудь посмотрел на четырех человек, собравшихся около блестящего, как вычищенное серебро, вагона и мирно разговаривающих, наверное ему и в голову не пришло бы, что должно произойти через минуту.
Шестьдесят секунд, — как это кажется мало в обыденной жизни, но как долго они тянутся, если мы томительно ждем чего-нибудь! Секундная стрелка проходит одно деление за другим, но все не может добраться до конца круга.
Колокол зазвонил, и каждый его удар глухо отзывался в возбужденном мозгу незнакомца, ожидавшего взрыва. Вот прозвучал и восьмой удар; все продолжало оставаться спокойным. На лбу у него выступили капли холодного пота.
«Как? неужели ничего не вышло? Убрали адскую машину, или испортился часовой механизм?» — такие мысли вихрем пронеслись в его голове.
Прошла еще одна минута. Имеретинский вынул свой хронометр и сказал:
— Пойдемте домой, господа, уже поздно; мы все интересное осмотрели.
В дверях он столкнулся с Гольцовым. Энергичный секретарь чуть не свалил его с ног и, перевернувшись два раза на месте, остановился.
— Князь, откуда это вы? — разом спросили его все.
Вместо ответа Гольцов крикнул восторженным голосом:
— Ура! Я, наконец, придумал…
Страшный взрыв прервал его на полуслове. Электрические фонари разом потухли. Все обволоклось густым серым дымом и потонуло во мраке. У Имеретинского как бы во сне мелькнула мысль о черном шаре при баллотировке и о краже чертежей; потом он лишился чувств.
В тот же вечер граф Аракчеев получил следующую лаконическую и ужасную по своей простоте телеграмму:
«Обуховский завод. 8 часов пополудни. По неизвестным причинам произошел взрыв в помещениях, где строился аппарат Имеретинского. Есть ли человеческие жертвы — не выяснено, вследствие обвала потолка. Директор завода, инженер…»
На следующий день в газетах были описаны все подробности происшествия; из них мы и заимствуем сообщаемые ниже сведения. Взрыв произошел в помещениях, где были зеркало и вагон. От обеих частей аппарата остались одни щепы, и всю постройку придется начать заново. Крыша здания, в котором находились будущие путешественники, рухнула, погребая их под своими развалинами.
Первым подал о себе весть Флигенфенгер. Рабочие, разбиравшие обломки, услышали стон и оханье в углу под одной из рам потолка; они поспешили поднять ее, и на свет Божий появился бедный зоолог с огромной шишкой на лбу и разбитой рукой, но, к счастью, без серьезных повреждений. Силой взрыва его отбросило далеко в сторону, где он и пролежал часа два без движения, пока не пришел в себя. Отыскать других его товарищей по несчастью было гораздо труднее. Лишь под утро удалось добраться до них и извлечь их тела. Имеретинский и Наташа лежали рядом, Добровольский шагах в десяти от них. У несчастной молодой девушки на лбу запеклась кровь, и она была бледна, как полотно. Граф Аракчеев, тотчас по получении телеграммы примчавшийся на место катастрофы вместе с Сергеем, подумал сначала, что его дочь мертва, и почувствовал, что он недалек от сумасшествия. Только близость сына слегка подбодрила его. Однако доктор, осмотревший раненую, успокоил его словами, что череп не пострадал; зато у нее оказалась сломанной правая рука и сильно ушиблено бедро. Гольцова напором газа выбросило наружу в открытую дверь и ударило о груду кирпичей; такой удар не мог пройти даром: у секретаря оказалось несколько поломов и вывихов, а главное, были ушиблены легкие; жизнь, правда, в опасности не была, но раны требовали долгого лечения. Самым опасным было положение астронома: тяжелая стальная балка упала на него и серьезно повредила спинной хребет, так что первое время боялись даже за его жизнь. Но здоровая молодая натура преодолела болезнь, и Добровольский стал понемногу поправляться. Меньше других пострадал Имеретинский, отделавшийся несколькими синяками и царапинами да глубоким обмороком. Таким образом покушение окончилось сравнительно благополучно, так так не было человеческих жертв.
Полиция немедленно явилась на Обуховский завод. Всех, кто был на нем, тщательно допросили; осмотрели, как самый завод, так и его окрестности, но не обнаружили ничего, достойного внимания. Следствие под руководством судебного следователя по особо важным делам продолжалось больше месяца. Узнали только, что накануне происшествия в корпус, где стоял вагон, как будто по ошибке зашел неизвестный человек, и что после видели около завода двух каких-то подозрительных субъектов. Но кто они и куда девались, осталось загадкой. Далее выяснилось, что рабочий, поправлявший фонари незадолго до взрыва, на Обуховском заводе вовсе не служил и явился неизвестно откуда и неизвестно зачем. Тем же из старых рабочих, которые его спрашивали, кто он такой, он называл себя вновь поступившим фонарщиком, Алексеем Лепехиным, из Тамбовской губернии. После катастрофы он бесследно пропал. Вот и все, или, вернее, ничего, что удалось добиться полиции.
Газеты строили всевозможные предположения, одно невероятнее другого, придумывая каждый день что-нибудь новое, совершенно противоположное вчерашнему. В одном только сходились решительно все, что кража проекта Имеретинского, также оставшаяся тайной, и взрыв аппарата стояли в несомненной связи. Но какая цель жестоких покушёний? Чего хотели злоумышленники? Об этом можно было только догадываться и то без всяких положительных оснований.
Клуб «Наука и Прогресс» не смутился первой неудачей, и аппарат заказали вновь. Во главе работ стал Имеретинский, быстро оправившийся от полученного потрясения.
— Я добьюсь своего, — сказал изобретатель, и трудился, не покладая рук.
Через неделю, когда улеглось общее волнение, вызванное покушением, и жизнь вошла в обычную колею, свидетели взрыва вспомнили одно обстоятельство, сначала всеми забытое. Что хотел сказать Гольцов словами: «Ура! Я, наконец, придумал», когда он так несчастливо влетел на завод, как раз в момент катастрофы? Хотя секретарь уже пришел в себя, но был так слаб, что почти не мог говорить. Пришлось ждать еще целый месяц, пока он окреп достаточно, чтобы объясниться. До этого времени он ни разу не заговаривал об интересовавшей всех загадке. Наконец, однажды вечером, когда у его кровати сидели Имеретинский и Аракчеев, Гольцов, к которому уже вернулась его прежняя живость, вдруг подскочил на постели и воскликнул:
— Ведь вот проклятый взрыв! он, кажется, окончательно отшиб мне мозги; я до сих пор еще не рассказал вам о своем изобретении, которое вы заранее объявили неосуществимым.
Видя недоумение на лицах гостей, он торжествовал.
— Да-с, господа скептики, легкомысленный секретарь нашего клуба, который сейчас лежит перед вами забинтованный, как новорожденный младёнец, придумал нечто, довольно интересное. Валентин Александрович, откройте, пожалуйста, нижний ящик моего письменного стола… там сверху найдете папку с чертежами.
Имеретинский исполнил желание больного и принес требуемое.
Гольцов достал из папки несколько чертежей и, показывая их собеседникам, сказал:
— Проект аппарата для измерения скорости движения «Победителя пространства».
Аракчеев и Имеретинский с большим интересом выслушали объяснение изобретателя и искренно поздравили его с замечательным открытием.
Попробуем и мы дать читателю понятие о принципах, на которых оно было основано. Представьте себе морские волны, набегающие на берег; допустим, что в минуту их бывает 20; если теперь мы сядем в лодку и поедем навстречу волнам, мы встретим их в минуту уже больше двадцати; если же, наоборот, мы поедем по тому же направлению, что и движение волн, мы пересечем их меньше двадцати. Свет — это тоже волны легчайшего эфира, разбегающиеся от какого-нибудь источника; поэтому при движении к источнику света мы встретим больше волн, чем при удалении от него. Обыкновенный солнечный свет состоит из семи цветов: красного, оранжевого, желтого, зеленого, голубого, синего, фиолетового. Полоса света, разложенная на свои составные части, называется спектром. Различие между цветами именно и заключается в количестве волн в секунду. Когда мы помчимся навстречу световым волнам, то цвета спектра как бы сместятся к фиолетовому краю, где колебания быстрее и число волн больше. В солнечном спектре есть темные, так называемые фраунгоферовы линии. При смещении спектральных цветов передвинутся и эти линии, положение которых в спектре точно определено. По величине их смещения и можно судить о скорости движения к солнцу. При удалении от него линии передвинутся к противоположному красному концу спектра и также позволят узнать скорость в безвоздушном пространстве. Этот принцип определения скоростей называется принципом Допплера-Физо, в честь ученых, открывших его. Им-то и воспользовался Гольцов; это давало возможность измерять скорость падения аппарата к солнцу или удаления от него, то есть по направлению светового луча.
Для движений, перпендикулярных к нему, например, таких, каковы движения планет, принцип Допплера-Физо не годился, и потому Гольцов прибегнул к так называемой звездной аберрации, или изменению видимого положения звезды, под влиянием именно перпендикулярного к лучу света движения.
Весь прибор состоял из комбинации спектроскопа и точного угломерного инструмента, снабженных соответствующими шкалами. Достаточно одного взгляда в него, чтобы узнать скорость и направление аппарата во время пути его на Венеру. Благодаря этому изобретению, путешественники будут всегда точно знать, где они находятся и каково их движение. Прибор Гольцова был как бы компасом и лагом небесного корабля. Секретарь имел полное право торжествовать; он, действительно, сделал то, что его коллеги считали неосуществимым.