1
Приближалась весна. Гудел в лесу ветер, потемнели лозы, шуршала на скалах прошлогодняя трава. Изредка сквозь тучи светило солнце, по утрам над проливами стлался туман. Но земля все еще была скована, в бараках и в доме правителя по зимнему топили печи.
Припасы давно кончились, люди питались брусникой, морской капустой, ракушками, найденными на берегу. Чтобы избежать отравления, Баранов приказал варить их в горькой морской воде. К весне умерло еще четверо русских и два алеута. Двадцать три креста желтели среди елей на высоком бугре. Люди совсем отощали. Их поддерживала только чарка рома, которую теперь разрешал ежедневно выдавать правитель.
Ром выдавала Серафима. Высокая, похудевшая, она ставила котелок на перила крыльца и, сжав губы, отвернув лицо, неторопливо черпала жестяной чашечкой пахучий напиток. Звероловы подходили чередой со своими кружками, молча и сумрачно, как за причастием. Не было ни возгласов, ни смеха. Бренчал черпак, хрустел под ногами тонкий ледок... Мужу Серафима наливала последнему и, не глядя ни на кого, уходила в дом.
Бережно, словно боясь расплескать драгоценную жидкость, едва покрывавшую дно большущей кружки, Лука удалялся в палисаду и, зажмурив глаза, строго и торжественно высасывал свою порцию. Остальные пили тут же, возле крыльца.
Баранову Серафима кипятила чай. Диковатая женщина неприметно стала домоправительницей в обширных, пустых палатах. Баранов отдал ей все ключи, кроме лабазных, поручил выдавать ром, следить за домом.
— Еще чего? — бледнея и в то же время скверно ухмыляясь, спросил Лещинский, когда Лука с гордостью перечислил новые обязанности своей супруги. Лука сперва не понял, а потом умолк и, открыв рот, долго моргал веснущатыми короткими веками.
После отъезда Кускова Лещинский рассчитывал, что Баранов сделает его своим помощником. Правитель промолчал. Лещинский перенес обиду, но простить не мог, однако надежды не потерял. Покорный и почтительный, он выполнял все поручения точно, быстро, не расспрашивая, не споря. Лишь изредка, в стороне, незаметно, будто совсем ненароком обронял среди охотников слово, смешок, задавал почти невинный вопрос. А потом докладывал правителю о настроениях в крепости.
И еще одного не мог Лещинский простить Баранову: Серафимы. Ему казалось, что правитель взял ее себе наложницей. Женщина напоминала ему его любовницу. Лещинский потерял покой.
Голод и цынга не остановили работ. Правитель вставал до рассвета, всегда в одно и то же время, разгребал в камине золу, грел оставшийся с вечера чай. Напившись теплой воды с маленьким огрызком леденца, неторопливо одевался, выходил во двор. Сперва проверял посты, осматривал пушки, слушал рапорт караульного начальника обо всем, что случилось в крепости за ночь. Низенький, в длинном ватном кафтане, бобровом картузе, чуть горбясь, обходил он палисады, потом шел к столбу на площади, бил в колокол.
На работу выходили в любую погоду, людей распределял сам Баранов. Блокшивы и укрепления были закончены, на церкви осталось настелить крышу. Правитель церковь пока оставил, всех здоровых людей назначил достраивать редут св. Духа — самый крайний пост владений у озера, и на закладку школы для мальчиков-туземцев.
— Образованию умов способствовать должны. Великие выгоды государству, поспешающему в науках... Дикие переймут наши науки, искусства и лучшие помыслы не через мушкеты и сабли, а через своих детей, — говорил он еще Лисянскому, и впечатлительный капитан-лейтенант подивился широким мыслям купца.
Позже, вместе с Резановым, Баранов размышлял о тлинкитском и алеутском словарях, о проповедях и беседах на местном наречии. Думал тогда о Павле...
Правитель сам чертил план будущей школы и даже не показал его Гедеону. Монах перекочевал теперь на постройку нового форта и почти не заглядывал в крепость. Только один раз, когда срубленное дерево раздробило ноги охотнику, Гедеон притащил его на плечах в крепость, помолился возле заколоченной церкви, взял у Серафимы иголку и ушел, — неуклюжий, всклокоченный, в обтрепанной, порыжевшей рясе.
В крепости содержались под стражей пятеро индейских воинов. Отважные юноши среди белого дня хотели поджечь палисады, но были схвачены наружным караулом. Двое погибли в стычке, остальных Баранов держал как заложников. Между ними находился, как видно, и близкий родственник вождя. Старше других, с шрамом через всю левую щеку и лоб, так, что бровь была разрублена надвое, длинноволосый, в боевой лосиной одежде, он сидел в темном углу лабаза, смотрел на кусочек серого неба, видневшегося в узкую щель продушины.
Баранов знал, что индеец ничего не скажет, но по тому, как другие воины держались перед ним, как две-три индианки-женщины, ставшие женами охотников, закрыли лица ладонями, когда проходили мимо него, правитель догадался о знатности своего пленника. Но молчал. Даже не принял посланца Котлеана, предлагавшего выкупить индейцев. Баранов не хотел так просто расстаться с редкой добычей. Теперь у него было оружие против внезапных нападений. Война еще не кончилась, мир приходилось по-прежнему поддерживать железом и порохом. Пленным правитель тоже посылал ром, но юноши не притрагивались к напитку. Стороживший индейцев Лука долго вздыхал, когда Серафима уносила питье.
Делами, беспрестанным движением Баранову не только хотелось отвлечь гарнизон форта от тяжелой действительности и заставить забыть болезни и голод, но забыться и самому. Гибель Павла была для него крушением внутреннего мира, созданного по крохам неустанным стремлением... И только вспоминая Кускова, отправленного в отчаянный поход, он оживлялся немного. Дряхлость приходит, когда нет желаний, нет радости в завтрашнем дне. Смысл победы не в успокоении, смысл ее — в сознании собственной силы... Кусков вернет ему эту веру в себя. Он его хорошо знал.
Вечером, при свете горевших в камине еловых сучьев, правитель часто писал письма. Отправить их можно будет нескоро, и потому послания были неторопливые, длинные. В них он подробно описывал главному правлению в Санкт-Петербург все события, просто, без прикрас сообщал суровую истину, беспокоился о будущем, о благополучии родной страны.
...«Республике Американской великая нужда настоит в китайских товарах: чае, китайках шелковых, разных материях. Туда важивали прежде наличные деньги в гишпанских серебряных даллерах, но узнав здешнюю торговлю и что с берегов сих мяхкая рухлядь идет и продается в Кантоне, стали нагружать суда полным грузом европейских и своих продуктов товарами, выменивая здешнюю на них рухлядь... И от американцев я слышал, что они собирали и собирают прочное заселение около Шарлоцких островов сделать, по сю сторону Нутки, к стороне Ситки... Может быть, и со стороны нашего высокого Двора последует подкрепление... Ныне нет никого в Нутке, ни англичан, ни гишпанцев, а Нутка оставлена... Выгоды же тамошних мест столь важны, что обнадеживают на будущее время миллионными прибытками государству. Каковые выгоды по всей справедливости народному праву единым бы российским поданным принадлежали...»
Писал распоряжения на другие острова, где находились управители подчиненных ему контор. На Уналашку, Кадьяк, Чугачи. Думал о многом, словно не было голода, в бухте стояли корабли, сотни байдар уходили на промысла...
...«Людей излишних противу комплекта назначенного в предписании главного правления и моего проекта, выслать всех на Уналашку, и остающихся привести на единообразное генеральное положение с Кадьяцким и прочими отделениями... Редкостей тамошних, яко то из морских животных, растений, окаменелостей и прочих, внимание заслуживающих, высылай ко мне, когда обрящутся, через Уналашку. Что же на то истрачено будет имущества выставлять на счет Кадьяцкой, или и на мой собственной...»
И все чаще проскальзывала грусть.
...«Покончить здесь жизнь мою предвижу необходимость. Ибо предметов и выгод для отечества предстоит столь много, что и в пятьдесят лет все обработать и привести к желательному концу едва ли достанет возможности самому пылкому уму...»
Он писал до самой полуночи, а потом долго, заложив назад короткие руки, шагал по холодному залу. Серафима слышала, как скрипели половицы, негромко бренчал стеклянной дверцей книжный шкаф. Она ютилась в маленькой горнице возле лестницы. Лука попрежнему жил в казарме.
2
Редут св. Духа не удалось достроить. Когда уже был возведен палисад и блокгауз, оставалось только закончить жилье, ночью, врасплох напали индейцы. Караульный даже не успел выстрелить. Его закололи кинжалом тут же, у ворот. С полсотни воинов окружили землянку, где ночевал небольшой гарнизон, лесинами завалили выход и подожгли.
Смолистые бревна горели дружно. Стены, новые строения из давнего сухостоя утонули в огне, от накаленного воздуха дрожали деревья. Загоралась хвоя, воспламенился мох, лопалась и сипела сырая кора. Отблеск пламени озарил половину озера, багровый дым уходил в темноту.
Монаха индейцы не тронули. Он появился из дальнего угла двора, босой, без скуфьи, с опаленными волосами. Тлел подол рясы, дымились рукава, красным отсвечивал серебряный крест. Приблизившись к землянке, монах силился раскидать бревна. Однако не смог. Жилье превратилось в костер, огонь охватил весь редут. Лишь одну лесину удалось выдернуть Гедеону.
Одежда на монахе тлела во многих местах, сгорели усы, из трещин потемневших рук сочилась и запекалась кровь, но монах словно не чувствовал боли. Зажав подмышкой конец пылавшего бревна, он потащил его сквозь объятые пламенем ворота, прямо на индейцев. Безотчетный страх овладел ими. Они собрали оружие, покинули пожарище. А Гедеон, не выпуская бревна, шел через кусты и заросли, все дальше и дальше в лес. Губы монаха что-то шептали. Не то он молился, не то проклинал. Утром караульные нашли его недалеко от крепостных стен.
Узнав о новом нападении индейцев, Баранов собрал десяток самых здоровых людей и немедля отправился к озеру. Утро было совсем весеннее. Над лесом поднималось солнце. Только у подножья деревьев, на рыжей хвое, покрывавшей мох, густо нарос иней.
Отряд шел быстро и молча, временами бряцал мушкет, хрустела под ногами ледяная кора, затянувшая болотистые проталины. Баранов не надел даже парки, не взял ружья. В теплом кафтане и картузе, как ходил у себя дома, шагал он впереди, переступая упавшие стволы, камни, продираясь через колючий кустарник. Веткой сорвало шейный платок, он не остановился. Один из охотников подхватил черную косынку, догнал правителя. Баранов так же молча принял ее.
Часа через два добрались до озера. Пожар кончился. Вместо толстых, надежных стен редута кое-где торчали головешки. Дымилась почерневшая земля. Там, где находилась землянка, лежала груда углей.
Баранов опустился на колени, перекрестился и, низко поклонившись, медленно, с трудом поднялся.
— За Россию отмучились, — сказал он тихо. — Вели, Наплавков, сложить каменный крест!
Долго глядел он с обрывистого берега на светлую, спокойную гладь озера, на синеющие, с белыми вершинами Кордильеры. Там бы поставить крепость, заселить те места людьми...
Всю обратную дорогу он молчал, попрежнему шел впереди. Возвращалась с ним только половина отряда. Остальным правитель приказал расчистить пожарище, вымерить площадь поближе к озеру. С завтрашнего дня редут будут строить заново.
Вернувшись в крепость, Баранов велел повесить заложников.
На краю утеса, где росла кривая, голая лиственница, выстроился весь гарнизон, алеуты, женщины. Даже больные были подняты с нар. Часто, без передышки бил в колокол Лука. Лицо его было бледно и сосредоточенно.
Резкий, тревожный звон действовал угнетающе. Потом он стих. Над крепостью нависла тяжелая тишина. Измученные лишениями, непрестанной тревогой люди стояли молча. Предстоящая казнь индейцев усиливала тревогу.
Индейские воины шли спокойно. Связанные за руки моржовым ремнем, они двигались цепочкой, обнаженные до пояса, длинноволосые, с высоко поднятыми головами. Битвы для них кончились. Строго, без колебаний они шли по земле, которую покидали навсегда...
Все произошло быстро. Толпа качнулась, отступила, из задних рядов кто-то тонко вскрикнул. Согнулся и затрещал длинный корявый сук... Ни одного слова не произнесли пленники, ни одного звука. Безмолвно, прощаясь, глядели на бухту, на горы, на необъятный простор лесов. Потом закрывали глаза. Последним повис знатный юноша.
Когда все было кончено, Лещинский подошел к Баранову. Бледный, сдерживая нервную дрожь, дотронулся до его рукава. Но правитель не обернулся, продолжал смотреть на далекую пену бурунов, окрашенную багрянцем заката... Весь вечер и ночь он провел в своей спальне, возле потухшего камина. И не пустил к себе никого. Даже Серафимы, приходившей зажечь свечу.