1
В начале марта у входа в проливы показалась сельдь. Это было спасением в отчаянном положении колонии. Первые косяки прошли мимо, их никто не приметил, зато утром от великого множества рыбы вся бухта казалась молочной. Крики птиц, носившихся над косяками, заглушали прибой, не слышен был человеческий голос. Пустынное море ожило, на горизонте появилось несколько водяных фонтанов — стадо китов шло за рыбой.
Утро было теплое, тихое. Неподвижно стояли высокие облака, над островками клубился туман. Влажные от ночной сырости дремали лесистые склоны. Снег давно стаял, в эту зиму его было немного.
Появление рыбы первый заметил Наплавков. Уже много дней он вставал до рассвета, раньше Баранова, и уходил по берегу залива в глубь леса, где находился серный источник. Горячий ключ бил из-под скалы, вода постепенно остывала в отгороженном камнями углублении.
Наплавков шел, чуть прихрамывая, длинные руки почти достигали колен. В этих руках была страшная сила. Промышленные видели, как метал он гарпун, и немного побаивались аккуратного, невысокого, с подстриженной ножницами рано седеющею бородой гарпунщика. Разувшись, Наплавков опускал в самодельный бассейн жилистые, темные ноги, глядел, как поднимаются на воде прозрачные пузыри. Полученный на промыслах ревматизм не давал ему покоя.
От горячей ванны боль утихала. Гарпунщик вытирал вспотевший лоб, распрямлял плечи, затем вынимал из бокового кармана небольшую книжку, обернутую в мягкую лосиную кожу, раскрывал и долго внимательно читал. Изредка усмехался, поднимал голову, смотрел поверх скалы, над которой плыл тонкий пар, потом снова углублялся в книжку.
В это утро Наплавков не дошел до источника. Лесная тропа выходила на морской берег, и за мысом, отделявшим крепость от южного пролива, гарпунщик увидел мутную белую полосу, первых птиц, давно уже не появлявшихся возле селения. Он крикнул и побежал назад, к форту. Он забыл о больных ногах, о целебном ключе, обо всем. Шла рыба, нельзя было терять ни одной минуты.
У ворот он встретил Баранова. Правитель только что выслушал рапорт, стоял нахмуренный и молчаливый. Ночью слегли еще двое из тридцати оставшихся на ногах... Заметив вбежавшего Наплавкова, Баранов даже не обернулся, хотя рассудительный зверобой всегда привлекал его внимание. Сейчас ему было не до него.
— Сельдь, господин правитель!.. — выкрикнул, задыхаясь от усталости и волнения, Наплавков.
Трещотки и сигнальный звон оказались лишними. Едва узнав новость, все население крепости бросилось к берегу.
Короткими неводами, сетками, просто корзинами, сплетенными из светлой индейской травы, черпали сельдь в лодки. Тысячи серебристых тел трепетали в байдарах, нагруженных почти до самых бортов. Рыбы было так много, что упавшее ведро оставалось лежать на поверхности. Люди работали молча, не разгибая спин, забыв об усталости и голоде.
Дым костров, разложенных по берегу женщинами, запахи варева, жареной рыбы, висели над бухтой, манили к себе изголодавшихся людей. Однако никто не бросал работы, русские и алеуты торопливо сваливали рыбу прямо на гальку и снова уходили на лов.
Лишь к полудню Баранов разрешил передышку. Сам он не присаживался ни на одну минуту. Вместе с десятком алеутов долбил выше у скал холодильные ямы, таскал жерди для нехитрой коптильни. Мерзлый грунт подавался с трудом, алеуты не умели держать кирку. Правитель скинул кафтан и картуз и принялся показывать, ловко разбивая киркой упорную глину, выворачивая камни.
Появление сельди как раз в тот момент, когда не оставалось никакой надежды, — еще две-три недели и крепость стала бы кладбищем, — было словно знамением свыше. Рыба не каждый год заходила в проливы, а искать ее в море нехватило бы сил. Правитель будто помолодел, глаза его не казались угрюмыми, он снова двигался быстро, сам тащил жердь, которая была впору двум алеутам. Он даже шутил, и повеселевшие звероловы раза два приметили на его лице улыбку.
Только полчаса отдыхали люди возле костров. Баранов опять поднял их на работу. Опьяневшие от сытости рыбаки с трудом продолжали нагружать лодки, свозить рыбу на берег. Не работал лишь один Гедеон. После пожара монах еще не совсем окреп. Он сидел на камне, вытянув вперед обмотанную бараньей шкурой пострадавшую правую ногу, перебирал пальцами цепочку креста. Взгляд его был сосредоточен, но спокоен. На месте сгоревших усов пробивалась жесткая седая щетина. Серафима принесла ему несколько жареных рыб, Гедеон съел одну, про остальных забыл.
Когда первое возбуждение прошло, Баранов осмотрел лабаз. Предстояла новая забота — сохранить улов. Бочек из-под рыбы, капусты и солонины было много, но соли оставался всего один мешок. Правитель направил Лещинского в Северный пролив за льдом. Там, между островками можно еще встретить остатки пловучих ледяных полей.
— Без лёду не повертывайся, — сказал он. — Одначе людей и себя береги. Караульные сказывали — тлинкиты тоже за рыбой вышли. Возьми пищали... А то помощником придется брать Гедеона, — добавил он усмехаясь.
Лещинский обрадовался. Поручение пустяковое, но важно было, что правитель, наконец, обратился к нему и даже впервые назвал помощником. Но он не показал своей радости. Степенно, с достоинством кивнул головой, сдул с груди приставшие рыбные кости, вытер губы.
— Лука! — крикнул он вместо ответа и заторопился на берег.
Правитель вернулся к ямам, снова взялся за кирку. Нужно было сохранить всю рыбу. Неизвестно что ожидало впереди. Часть ям рыли помельче — алеуты любили селедку с гнильцой, — а остальные Баранов распорядился копать глубиной в два человеческих роста. Со льдом, в мерзлом грунте, улов сохранится до лета.
Потом Баранов направился к береговым скалам, где в углублении под навесом Наплавков кончал сооружать коптильню. Гарпунщик еще месяц назад предлагал построить ее, но правитель тогда его не дослушал.
Большая пещера была унизана в несколько рядов тонкими жердями, рядом, за выступом скалы сложили очаг. Широкогорлая дымовая труба выходила в пещеру, остальное свободное пространство заложили каменьями.
Баранов помогал женщинам вешать на жерди рыбу, покорно отступал, когда молчавший Наплавков, хромая, сердито подходил и поправлял его работу.
Рыбу ловили два дня, все ямы были заполнены. Улов оказался настолько большим, что сельдь валялась по всему берегу, даже птицы не набрасывались на нее.
— Нажрались... Што птицы, што люди, — хмыкнул Лука и, примяв бороденку, обратился к Баранову: — А чо, Александр Андреевич, — скорбут свежанины не любит. До лета теперь продержимся?
Баранов не ответил. Всю жизнь он только и знал, что старался «продержаться». Лука сказал верное и злое слово. Рыба приостановила голод, но положение крепости оставалось тяжелым. Не было муки и соли, овощей, кончались огневые припасы. И никаких сведений о кораблях.
Однако правитель никому не говорил о своих заботах.
2
Вечером Баранов устроил пирушку.
В зале большого дома были поставлены столы, Серафима накрыла их рушниками. На главный стол, за которым должен сидеть правитель, выставила фарфоровую посуду — подарок Резанова. Две индианки — молодые жены русских охотников — помогали жарить и фаршировать кореньями крупную отборную рыбу, убирать комнату.
Индианки изумленно разглядывали невиданные предметы: книги, органчик, картины. Приметив голую мраморную нимфу в углу, они осторожно потрогали ее пальцами, а потом, скинув одежды, внимательно и с удивлением ощупали одна другую. Каменная женщина была совсем такая же, только светлая и очень маленькая.
— Вы чо разделись, срамницы! — прикрикнул на них Лука, втаскивая вязанку еловых сучьев.
На время праздника он получил разрешение Серафимы находиться в доме. Лука ножом подрезал бороду, надел плисовые штаны и гороховый, тонкого сукна, сюртук. Одеяние было великовато, топорщилось на спине, воротник закрывал уши, но Лука весьма гордился и важничал.
Торжество его продолжалось недолго. Все гости пришли в сюртуках, а один зверолов даже в зеленом фраке, напяленном поверх куртки из птичьего пуха. На складах Компании не было соли и хлеба, зато вдосталь городской одежды. Звероловы брали ее в счет заработка, больше купить было нечего.
Неуклюжие, с загорелыми, обросшими лицами, в непривычном стеснительном одеянии, гости расселись на стульях вдоль стен, молчали. Многие пришли сюда в первый раз, и золотые рамы картин, корешки книг, статуи подавляли их своим великолепием.
Только Лещинский чувствовал себя свободно. В черном коротком сюртуке и белой рубашке, гладко причесанный, он ходил от стола к камину, разглядывал книги, выровнял косо висевшую картину, смахнул пыль с клавишей фисгармонии. Поправил на плечах вздрогнувшей от его прикосновения Серафимы легкий платок. Изредка словно о чем-то глубокомысленно задумывался, морщил желтый круглый лоб.
Из старой гвардии Баранова в крепости не осталось почти никого. Половина ушла с Кусковым, часть утонула на «Ростиславе», некоторые раскиданы по островам. Два китолова, да седой, одноухий зверобой — вот и все, кто не расставался с Барановым целых двенадцать лет. Остальных правитель уже собрал на Уналашке, Кадьяке. Старики не надели сюртуков. В меховых затасканных куртках, в шапках сидели они возле камина. Зверобой держал между коленями свое ружье.
Не снимая шапок, они уселись и за стол. Правитель сам наливал им пунш, подкладывал рыбу. Сейчас он не казался таким угрюмым. Лысый, начисто выбритый, в темном простом кафтане, он выглядел добродушным хозяином.
Когда ром, наконец, развязал языки и в зале потихоньку загалдели, Баранов встал, подошел к органчику, взял несколько тягучих низких аккордов. Сразу стало тихо. Большинство из сидевших в комнате никогда не слышало музыки. Охотник в зеленом фраке расплескал пунш на колено соседа и даже не заметил этого. Повернувшись в сторону органчика, все изумленно слушали. Лишь старики сидели неподвижно. Потом вдруг одноухий зверобой, опираясь на ружье, закрыв глаза, высоко, как причитанье, затянул песню.
Долго, спустя много лет, вспоминали промышленные тот вечер в доме правителя. Далекую Россию напомнила песня, молодые годы, поля и перелески, деревушки, имена которых забыты, скитания...
Стоя на пороге, Серафима плотно сжимала побелевшие строгие губы, соленая слеза упала с ресниц. Притих даже Лещинский, все время пытавшийся сказать речь. Взгрустнулось и Луке, хотя ром был еще не весь выпит. Гедеон на пирушку не явился. Он бродил где-то по лесу.
А на другой день произошло второе событие — из Охотска прибыл корабль «Амур». Компания прислала на нем полсотни алеутов и новые распоряжения.
«Амур» появился у входа в пролив рано утром. Туман скрывал острова, можно было наскочить на банку, и штурман распорядился отдать якоря. Баранов сам поехал встречать прибывших. На быстроходной байдаре приблизился он к кораблю, нетерпеливо поднялся на шканцы. Долгожданная помощь, наконец-то! Почти год не было судна с материка.
Штурмана правитель знал, ходил с ним на Лисьи острова. Старый бродяга помнил каждую бухту в Беринговом море, пять раз тонул, два года прожил один на острове.
Баранов обрадовался старому другу, но радости своей не показал. Старик ехидный, может съязвить и окунфузить. Он поднялся по трапу, снял картуз, перекрестился и только тогда подошел к штурману.
— Свиделись, Петрович? — сказал он, усмехнувшись, и протянул руку.
Против обыкновения штурман ничего не ответил, притронулся короткими пальцами к руке Баранова, крикнул что-то матросу, возившемуся у вантов. Штурман еще с мостика разглядел, как постарел и осунулся правитель, заметил и то, как жадно обшарил Баранов глазами палубу, открытый люк пустого трюма, и, хмурясь, отвернулся.
Правитель понял, что корабль не привез ничего.
В это время, опираясь на тонкий камышевый посох, благословляя тщательно сложенными пальцами, приблизился к нему рыжий щуплый монах в синей бархатной камилавке. Это был новый архимандрит Ананий, присланный главным правлением для закрепления слова божьего и как представитель высшей духовной власти в далеких российских владениях.
— Во имя отца и сына и святого духа... — Тонкий, дребезжащий голос был неприятен. — Господин правитель здешних мест? — Архимандрит привычно протянул, ладонью вниз, веснущатую руку.
Баранов руки не поцеловал. Он внимательно разглядел монаха, затем сухо и коротко сказал:
— Быстр больно, пустынножитель!
— Соли б лучше прислали, — заявил он потом штурману с горечью. Не прощаясь, ушел.
Туман рассеялся. Ясно видны были берег, голый камень-кекур с палисадом крепости, вяло повисший трехцветный флаг, толпа нетерпеливо ждущих людей.