1
Он шел третий день, а лес оставался все таким же глухим и сумрачным. Гнилье, бурелом, высоченные папоротники, ели, переплетенные лианами, многосотлетний кедр. А дальше — горы и водопады, темные и величественные ущелья без дна, без края...
Павел остановился на уступе скалы. Красноватый гранит уходил далеко вниз и на бесконечной глубине каньона оборвался в черное, неподвижное озеро. Юноша слышал о нем от Кулика и Наташи, и теперь знал, куда пришел. Озеро находилось лигах в двадцати от берега, мимо него пролегала тропа на Чилькут. Чтобы выйти к Ново-Архангельску, нужно обогнуть этот мертвый водоем. Ни рыб, ни водорослей не водилось в озере, птицы не кружились над ним. Только ночью и рассветными зорями приходили сюда на водопой звери.
Глубокое безмолвие окружало ущелье. Вечерний сумрак становился гуще, заволакивал лес, темнели и медленно стирались грани дальнего кряжа Скалистых гор.
Павел спустился вниз, к озеру. Необходимо было найти ночлег, пока тьма окончательно не укрыла скалы, добыть огонь. Ночи в горах стояли холодные, от лесной сырости спасал только костер.
После того как Чуукван увел Кулика и Наташу, откочевало все племя. Павел не думал о нападении индейцев и не таился. Покинул хижину в тот же день, взяв с собой лишь винтовку и немного пороху. Великодушие индейцев угнетало его. Он не хотел никому быть обязанным. Он шел третий день, не раздумывая о дороге, и только сегодня понял, что идет к форту.
Темнело быстро. Исчезли очертания скал, леса, невидным стало озеро. Мерцала лишь в надвигавшемся мраке полоска воды у самого берега, отблескивал мокрый уступ каменного навеса. На краю этой выемки Павел соорудил костер, рядом накидал хвои. Он не взял из хижины даже звериной шкуры, необходимой для лесных ночевок. Хвоя заменила ему постель.
Гибель «Ростислава» и крушение надежд, связанных с отчаянным рейсом, непонятный выстрел в спину, Наташа, ее отец, Баранов, события последних дней — все это, одно за другим, остро и мучительно всплывало в памяти. Павел старался не думать, отвлечься, подолгу останавливался среди диких, суровых скал, следил за неторопливым полетом кондора, слушал гром водопада, свергавшегося со страшной высоты. Воды, горы, леса окружали его и действовали умиротворяюще. Шорохи трав на высоких лугах, ветер, запах смолы и прели, нетревоженная тишина...
Звери и птицы почти не попадались. Лишь изредка в сумеречной гущине мелькала колибри — крохотная лесная гостья. Яркий оранжевый зоб пламенел на солнце, как раскаленный уголь. Птица появлялась только теперь, в середине лета, затем она снова заснет в гнезде.
Несколько раз Павел замечал возле разрытых муравьиных куч следы торбагана. Однажды дорогу ему пересек сохатый. Других зверей не встречалось, и, если бы не убитый в начале пути дикий козленок, пришлось бы туго.
Уходя, Кулик оставил Павлу винтовку, рог пороху, мешочек пуль. Весь день, пробираясь по горам и зарослям, Павел не думал о еде и только теперь почувствовал голод. Однако ни в тощем мешке, висевшем у пояса, ни в карманах ничего не нашлось. Мясо козленка кончилось. Потерялся и тщательно хранимый, высушенный трут.
Ночь оказалась теплой, можно было обойтись без костра. Но есть очень хотелось, и Павел решил засесть на звериной тропе, проложенной к водопою.
Темно и глухо было в лесу. Влажные белесые клочья тумана скрыли деревья и камни. В сырой мгле изредка трещала ель, падал сорвавшийся где-то в горах обломок скалы, неясно гудел водопад. Павел ждал до самого утра, но ни один зверь не появился у озера. Словно все вымерло кругом.
Лежа за упавшей огромной елью, Павел согрелся, подопревшая хвоя высохла под ним, стала податливой и мягкой, как мох. Постепенно утих голод, незаметно овладевала дремота. Юноша уснул.
Проснулся он, когда еще было темно, туманно и сыро. Но за нависшими громадами скал уже угадывался сумеречный рассвет. Туман увлажнил хвою, жухлую листву между упавших лесин, темный береговой гранит. Медленно падали с отяжелевших веток редкие крупные капли, в скользкую топь превратилась тропа. Павел продрог, ныло простреленное плечо, еще сильнее хотелось есть. Он поднялся и, стряхнув с одежды росу, решил снова податься в горы. Может быть, там удастся поохотиться.
Становилось светлее. Липкий туман все еще висел клочьями на ветвях, но в просветах между деревьями уже обозначилось озеро и скалы над ним, мерцал и дробился на камнях неумолкающий водопад. Было очень тихо, торжественно, как перед началом жизни. Вдруг далеко вверху озарилась вершина горы, фиолетово-розовая, чистая, одетая вечным снеговым покровом. И, словно приветствуя первый луч солнца, раздался мощный протяжный и нарастающий рев, будивший тайгу и горы. Это кричал сохатый.
Павел встрепенулся, торопливо осмотрел винтовку. Зверь был близко. Он шел напрямки через заросли, разрывая лианы, ломая ветви огромными тупыми рогами, проваливаясь по колени в гнилье и раскисшую болотистую почву. Павел слышал, как трещал под гигантскими копытами валежник. Невдалеке, между расщелинами обомшелого камня, мелькнули волосатая морда, могучая грудь великана. Сохатый порывисто и сильно дышал, брызги пены покрывали широкую грудь. Он двигался, стремительно преодолевая препятствия и не чуя опасности, как раз к тому месту, где находился Павел. Юноша выстрелил.
Зверь дрогнул, остановился, вскинув высоко рога, бросился вперед и неожиданно рухнул на правый бок. Качнулись кусты, обрывки лиан, хрустнула и повалилась молодая лиственница. Видно стало, как часто-часто двигались огромные, мохнатые ноги. Потом они выпрямились...
Снимая шкуру, Павел наткнулся на след огнестрельной пули в шее лося. Пуля оказалась необычной. Большой круглый гранат, темный, как сгусток крови. Юноша знал, что некоторые племена собирали в горах драгоценные камни, используя их вместо свинца. Чаще всего этим занимался народ Конан — племя людоедов, обитавших по склонам Чилькутского перевала. Встречи с ними избегали даже индейцы.
Невольно Павел оглянулся. Случалось, что дикари преследовали раненого зверя не один день, шли за ним сотни миль. Но кругом было тихо. Солнечный луч проник в ущелье, осветил две дряхлые сосны на самом краю обрыва, сверкавший горный поток. Наступило утро.
2
Лещинский находился возле пристани, когда прибежавший караульщик сообщил о возвращении Павла. Лещинский выронил подзорную трубу (в подражание Баранову он часто разглядывал залив), нагнулся поднять ее и неожиданно почувствовал, как похолодели руки, испариной покрылся лоб, узкая костлявая грудь.
Усилием воли он поборол приступ слабости, набожно приложил два пальца к круглой суконной шапке, обшитой светлым шнурком.
— Святое чудо... милосердный бог...
Окончательно овладев собой, он торопливо двинулся вдоль палисада с радостной улыбкой на лице и ужасом в сердце. Предательство становилось явным, похороненное там, в заливе, оно угрожало разоблачением, гибелью...
Павел лежал в спальне Баранова. Стоял полумрак — Серафима закрыла ставни, плотно прихлопнула дверь, зажгла и снова погасила свечу. Увидев еще издали юношу, осторожно принесенного двумя звероловами, подобравшими его возле крепости, женщина негромко вскрикнула, но больше не произнесла ни звука. Глаза ее стали глубокими, лучистыми, затаили нежданную радость.
Возвращение воскресшего из мертвых Павла взволновало весь поселок. Охотники торопились к дому правителя, спешили узнать о судьбе «Ростислава», алеуты бросили лов трески, индейские женщины шептались за углами.
Лука не пускал никого дальше крыльца. Озабоченный, немного испуганный, сидел он на нижней ступеньке, нетерпеливо поглядывая на дверь. Сам он ничего не знал, не успел даже как следует разглядеть Павла. Серафима сразу усадила Луку около двери.
— Карауль! — приказала она, не глядя по своему обыкновению на мужа, и вдруг засмеялась ласково, как не смеялась давно. — Слышь, живой вернулся. Хворый, а живой. Не пускай никого, Лука!
Она ушла в спальню, а озадаченный Лука некоторое время стоял на пороге, потирая бороду. Он так и не решился ни о чем спросить. Необычное поведение Серафимы поразило его больше, чем все ее самые странные выходки. Он даже забыл о припрятанной в сенях чарке рома.
— Из самой Калифорнии прибыл. Из индейского плена... — говорил он обступившим крыльцо зверобоям. — Суднишко гишпанцы отняли...
Лука по привычке увлекся, принялся выдумывать новые подробности и под конец сам верил своим выдумкам.
Обитатели крепости слушали его хмуро и молча. Россказням Луки никто не верил. Спасение одного только Павла подтверждало гибель других. Вспыхнувшая было надежда на помощь погасла.
Когда вошел Лещинский, Павел спал. На потемневшем от ветра лице отчетливо выделялись красные пятна скул, прорывался хриплый кашель. Скитания и ночевки в сырых ущельях разбередили недавнюю рану. Последние двое суток Павел двигался к форту через силу, подолгу лежал на камнях и ракушках, устилавших берег моря, бредил.
Океан был пасмурный, серый. Тяжелая волна однотонно швыряла гальку, растекалась по мокрым, обточенным прибоями камням, медленно отступала. Вдали темнели острова архипелага Св. Лазаря — невысокие, скалистые утесы. Над ними, над морем и лесом плыли тяжелые дождевые тучи. От залива Норфольк-Саунд на Ситхе до самых островов Шарлотты редко выдавались ясные дни.
— Забылся, — шопотом сказала Серафима, преграждая дорогу Лещинскому в горницу. Похудевшая, в черном головном платке, она недобро глянула на временного начальника форта, хотела прикрыть дверь. Но Лещинский уже ступил через порог.
— Иван Александрович? — вдруг позвал юноша, поднимая с подушки голову. — Ты?
Лещинский приблизился к изголовью лежавшего.
— Павел Савелович... — зашептал он возбужденно, словно не в силах сдержать радость от встречи. — Матерь божия!.. Сколь ночей провел я без сна! Не верил в погибель. Не верил...
Не давая Павлу встать, он положил дрожащую руку на взмокшие волосы, закрывавшие лоб больного, весь насторожился. Однако то, чего он опасался, не случилось. Павел не догадывался о предательстве, выстрел считал направленным с пиратской шхуны. Доверчивый и великодушный, он пытался теперь побороть свою неприязнь к Лещинскому.
— Господин Лещинский! — выговорил он с искренней радостью. — Жив! Вернулся! Слава тебе...
Перекрестившись, он сел на кровати, принялся торопливо расспрашивать о судьбе экипажа, о корсаре, о делах колонии. Про отъезд Баранова ему сообщила Серафима.
Лещинский уже вполне оправился. Охотно и радушно отвечал он Павлу, сетуя на трудности, на долгое отсутствие правителя, на непрекращавшиеся болезни. Он даже намекнул, что наконец-то сможет передать управление крепостью. Намекнул и выжидающе замолчал. Но Павел его просто не понял.
Потом явился Ананий. Мягкой, неслышной поступью вошел он в горницу, перекрестил стоявшую у порога Серафиму, Лещинского, неторопливо приблизился к кровати.
— Много слышал. Много... — сказал он, остро, с любопытством разглядывая приподнявшегося Павла. — Еще в Санкт-Петербурге, от самого господина Строганова, покровителя... Рад узнать вас, сударь мой.
Он расправил рясу, сел на кровать, не спеша заговорил о столичных знакомых, у которых бывал и крестник правителя, о переезде сюда, посочувствовал скитаниям Павла и ни слова не обронил ни о делах колонии, миссии, ни о Баранове. Да и говорил он не как с больным и совсем не как священнослужитель. Лишь уходя, добродушно благословил юношу пухлыми, рыжими пальцами.
— Отважных хранит господь... — сказал он, подвязывая цепочку креста. — Форту хозяин нужен!
Павел с удивлением слушал речи архимандрита. Впервые он видел образованного, начитанного российского монаха, посещавшего просвещеннейших людей столицы. От слабости и жара кружилась голова, но юноша чувствовал, что он не бредит, что, кроме лесов и ущелий, пиратов и индейцев, есть города и книги, мысли и несбывшиеся мечтания...
Жар усиливался. Павел опять потерял сознание, Серафима больше не отходила от его кровати. Она не сомкнула глаз ни на одну минуту, сидела не шевелясь. Лишь изредка вставала, чтобы переменить полотенце на воспаленном лбу больного или поправить трещавший фитиль лампады.
Гремел за стенами шторм, билось о камни неспокойное море, выли у палисада сторожевые псы. Медленно и тревожно тянулась ночь.