Лука Путаница нашел баклажку с ромом. Корабельный мастер забыл прикрыть ее стружками, и слонявшийся по верфи промышленный набрел на похоронку. Лука принюхался, постоял и, вздохнув, сунул посудину под балахон. Затем ушел в скалы. Сперва он хотел только немного отпить, а баклажку поставить обратно — вечером итти в караул, но, хлебнув кружки две, передумал. Ром он спрячет в лесу, в тайном месте, и каждый день будет наведываться. Потом Лука взгрустнул, выцедил еще с полкружки, обсосал закапанный клок бороды, сел на гнилую лесину. Все люди как люди, вольные. А он с бабой сюда приперся. И добро бы по своей охоте. Баба потащила казака добывать фортуну…
Лука плюнул, снова приложился к баклажке, хмыкнул, вспомнив, как огромная Серафима, при нападении индейцев на стан, схватила двоих тлинкитов и стукнула лбами один другого так, что оба упали в беспамятстве… Потом умилился. Костлявая, широкогрудая, в мужском кафтане, она тащила его на спине через болото, отстреливаясь из пистолетов. Только выбравшись на безопасное место, заголила бедро и вырвала медный многозубый наконечник с обломком стрелы… Била, когда напивался. Зато во время его никчемных ласк лежала тихая, покорная, а после, отвернувшись, угрюмо вздрагивала.
Лука опьянел, начал петь. Он брел между корней, проваливался в трухлявую гниль, садился на подмерзший, присыпанный снегом, хрустевший мох. Сперва пел негромко, озираясь и прикрывая ладонью рот, потом осмелел. Но петь надоело. Несколько раз пробовал спрятать опустевшую наполовину баклажку. Однако сразу же доставал и, кому-то грозясь пальцем, шел дальше.
Скоро он выбрался на опушку, запутался в нагромождениях камней. Сквозь расщелины утесов виднелось неспокойное море, шелестел прошлогодней травой ветер, сдувал снежную пыль, но под скалами было тихо, тепло. Лука уселся на камнях, потянулся к баклажке; не найдя ее, выругался, хотел встать. Потом громко запел и уснул.
Проснулся он поздно. Тускнел на вершинах снег, вдоль горизонта протянулась зеленая полоса, гуще, темнее казался лес. Стало холодно, одубела залитая ромом, свалявшаяся бороденка.
Лука икнул, поскреб щеку. Запах спиртного напомнил о случившемся. При виде незнакомых мест промышленный забеспокоился, хотел подняться, но в следующую минуту снизу, сквозь плеск прибоя, донесся стук весел о деревянные борта лодки, голоса. Затем в просвете между скалами он увидел небольшой корабль с зарифленными парусами, несколько индейских байдар.
Лука окончательно протрезвел, подполз ближе к щели. Теперь он отчетливо разглядел и лодки, и стоявшее на якоре судно. Корабль был не компанейский, такой высокой кормы русские не строили. Стоял он недалеко, у скал, видно было, что капитан хорошо знал бухту.
Тяжело нагруженные индейские лодки, глубоко зарываясь в волну, шли к берегу. Две пироги качались возле самого борта. На них копошились люди. Ни криков, ни стрельбы. Лука, подумавший сперва о нападении диких, недоумевая, глазел на необычное зрелище.
Внизу опять послышался говор, затем пыхтение людей, тащивших что-то громоздкое. Лука опасливо перекрестился. Он понял, что спьяна забрался прямо в индейское становище, и несколько минут сидел неподвижно, стараясь даже не дышать. Однако любопытство превозмогло. Осторожно раздвинув сухую траву, он высунулся из-за камня. Индейцев уже не было. Лежала вытащенная на береговой песок шлюпка, торчали весла. Люди скрылись в зарослях.
Промышленный почесал бороду, раздумывая, что делать дальше, и снова услышал стук весел. Это причаливали остальные лодки. На дне каждой байдары лежал длинный ящик, обвязанный накрест веревками, на досках виднелись какие-то знаки. Десятка полтора воинов сопровождали кладь.
Индейцы неумело взвалили ящики на плечи, спотыкаясь, потащили вверх по тропе к лесу, куда ушла первая партия. Берег опустел. Лука забыл осторожность и страх, забыл, что нужно возвращаться в крепость. Выбравшись из-за укрытия, он ползком двинулся в лес, определяя направление индейцев по голосам. Чужой корабль, непонятные ящики распалили воображение. Ему казалось, что в ящиках индейцы несут золото. Ходили слухи, что у индейцев его видимо-невидимо и что все их боги, высотою в человеческий рост, отлиты из золота и серебра.
Лука вздохнул и полез обратно. Может быть, Баранов простит, когда узнает про судно и про индейцев. Чтобы поскорее выбраться на опушку, Лука свернул влево, к поросшему кустарником бугру, за которым виднелся водяной простор. Заторопившись, промышленный не разобрал направления, вышел совсем в противоположную сторону. Он негромко ругнулся, вытер шапкой вспотевший лоб, решил повернуть назад, но в это время заметил под камнем разворошенный мох, недавние следы на снегу, а чуть дальше угол одного из привезенных ящиков.
Стараясь не шуметь, постоянно оглядываясь, Лука оттянул доску, просунул руку и, сдерживая дыхание, нащупал какие-то холодные железные предметы. Пошарив еще немного, промышленный, наконец, догадался. В ящике лежали ружья.
Лука отпустил доску, встревоженный, сел на землю. Некоторое время пытался что-то сообразить. Затем подобрал полы вымазанного в грязи балахона и заторопился к крепости.
* * *
Баранов и Лещинский давно уже пробирались между каменьями. Правитель шел впереди и больше ни о чем не расспрашивал. На месте узнает сам. За много лет трудной, напряженной жизни он привык доверять только самому себе. Весть о разгроме Якутата, основной базы, на которую он рассчитывал, чтобы продержаться до будущей осени, гибель корабля, людей — все это долго не умещалось в его сознании. Это было новое поражение, может быть, самое значительное. Продовольствие кончалось, маленькую крепость со всех сторон окружали враги.
Итти стало легче. Каменные утесы отступили к морю, покров мерзлого мха устилал склон горы. Далеко впереди показались очертания бухты. Баранов знал ее. Несколько лет назад, составляя описание острова, заходил туда на парусной шлюпке. Но он все же остановился, подождал Лещинского.
— Там? — спросил он своего спутника.
Лещинский только кивнул. Он так устал за этот двойной переход, что был не в состоянии отвечать. Пот слепил глаза, дрожали ноги, нестерпимо хотелось пить. Но он крепился и ни разу не присел отдохнуть. Он знал, что правитель бросит его и пойдет один. Пусть лучше доберутся вместе.
Уже начинало темнеть. Баранов недовольно подумал, что сгоряча даже не предупредил Павла. В крепости поднимут тревогу. Он обернулся к отстававшему Лещинскому и с досадой ждал его приближения. Если бы не нужно было переводчика, отправил бы назад. Но в это время из зарослей выполз Лука.
Почувствовав себя в безопасности, промышленный долго что-то бормотал и кланялся. В подоткнутом балахоне, без шапки, с натыканными за ворот ветками кедрача для маскировки, он был похож на чучело. Только спустя несколько минут он связно рассказал о своем открытии.
Баранов выслушал его спокойно. Осмелевший Лука собирался еще приврать, как за ним гнались индейцы и он перехитрил их всех, но правитель поднялся с упавшей лесины, на которой сидел, вынул пузатые оловянные часы.
— В девять будешь с отрядом там, где видел лодки, — заявил он, открывая ногтем массивную крышку. — Скажешь про все Павлу. Только ему одному… Пускай наберет себе караульных… Коли в девять часов не примечу ракеты с берега, прогоню через строй по военному артикулу. Иди.
Когда Лука скрылся на спуске, Лещинский подошел к Баранову.
— Господин правитель, — сказал он взволнованно. — Прошу наказания… Пил, ел, ничего не ведал. Злодеям доверился.
Не слушая его, Баранов стоял на одном месте, сосредоточенно растирая пальцами душистую ветку хвои.
— Будет, — заявил он, наконец, недовольно. — Не на своем судне плавал. Иди вперед, кличь шлюпку.
Но лодку со шхуны вызывать не пришлось. Когда они подошли к тому месту, о котором говорил Лука, на берегу все еще находились несколько берестяных пирог, хотя индейцев не было видно нигде. Правитель уверенно спихнул ближайшую байдару на воду, поднял длинное двухлопастное весло. Второе взял Лещинский.
Еще не стемнело, высокий корпус шхуны, с косо поставленными мачтами, четко вырисовывался на светлом краю неба. Ветер переменился, дул с берега, и волнение в заливе улеглось. Легкая лодка быстро приближалась к кораблю.
На палубе, казалось, никого не было, но едва пирога поравнялась с кормой, оттуда упал конец троса, и из-за дощатого резного парапета показался тощий высокий человек с непомерно узким лицом. От обрубка правой руки тянулась к поясу длинная железная цепочка.
Человек подошел к самому борту, наклонился, затем резко и сильно постучал остатком руки по широким перилам. Появившийся матрос кинул в пирогу веревочный трап. Все это произошло в полном молчании, никто не произнес ни слова.
Баранов поднялся на палубу первым, не спеша приложил два пальца к меховому околышку шапки.
— Шкипер? — спросил он, разглядывая однорукого и ожидая, пока переведет Лещинский.
Не отвечая, человек у борта стукнул два раза по перилам. Матрос ушел.
Баранов снова посмотрел на капитана, заложил по привычке руки назад.
— Шкипер О'Кейль. Шхуна «Гром». Филадельфия… — сказал он раздельно и вдруг открыто, весело улыбнулся. — Наслышан о тебе, капитан, крепко наслышан. Почитай всех китов до самого пролива выловил, всех соперников перестрелял?
— Господин губернатор?
— Кличут и так.
Баранов усмехался, но пока Лещинский переводил, глаза правителя внимательно и зорко следили за собеседником.
О'Кейль повернул серое узкое лицо с двумя глубокими, словно прорезанными морщинами вдоль щек, посмотрел на правителя, затем достал из кармана ключ, открыл дверь, выходившую на палубу.
В каюте было темно, хозяин зажег свечу. Баранов увидел скрипку, лежавшую на койке, огромное, во всю стену, железное распятие, а рядом волосы женщины, заплетенные в две светлые косы. Шхуна кренилась, вытягивалось пламя свечи, медленно уползали в сторону косы.
О'Кейль убрал скрипку, жестом указал правителю место на койке. На Лещинского не посмотрел. Тот остался стоять возле порога.
Но Баранов не сел.
— Слушай, О'Кейль, — сказал он неторопливо, словно обдумывая каждое слово, — когда дикие напали на Михайловский редут, твое судно находилось поблизости. Ныне — у Якутатского заселения. Непостижимо.
Баранов говорил простодушно, глядя прямо в лицо шкипера.
— Может, стар я стал, худо соображаю. Однако после разгрома аглицкого форта тебя тоже называли. Покажи мне, мистер, твой груз.
Это было почти обвинение, и Лещинский невольно зажмурился. О'Кейль еще никому не позволял говорить с собой подобным образом. За вежливый намек китайских властей о контрабанде он убил своей культяпкой таможенного надсмотрщика. Шкиперу обошлось это в десять тысяч пиастров.
Однако ничего не произошло. Баранов по-прежнему стоял, опираясь о доску стола. Шкипер молчал. Лица его не было видно. Наконец, правитель перестал усмехаться, вынул часы, туже завязал концы черного платка.
— Тут, сударь мой, земля российского владения, — сказал он уже строго. — Надлежит сие помнить. Всякому суднишку стать на якорь мое дозволение требуется… Дай-ка огня.
Не торопясь, он снял с подставки большой фонарь с коваными железными узорами, сунул туда свечу.
— Ну, мистер, веди в трюм.
Лещинский снова ожидал удара, выстрелов, яростного хрипа, какой приходилось слышать ему во время перехода, но и на этот раз шкипер оставался спокойным. Казалось, он прислушивается к самому себе. Впервые за много лет натолкнулся на волю, которая была сильнее. Потом шагнул к правителю, взял у него из рук фонарь, поставил на стол.
— Там порох, — сказал он почти равнодушно. — Тридцать бочонков пороху.
И, обернувшись к двери, с силой распахнул ее своим обрубком.
— Лодка у борта, сэр. Через пять минут я могу передумать.
Ни один мускул на лице Баранова не шевельнулся. Словно он этого давно ждал. Он вынул еще раз часы. Срок, назначенный Луке, уже прошел. Как видно, промышленный не добрался до крепости. Правитель нахмурился, достал из кармана сложенный вчетверо синеватый бумажный лист, оторвал половину. Сейчас шкипер был сильнее. Чтобы не достались индейцам, нужно купить эти бочонки и дать двойную цену. Ничего не поделаешь… Он обмакнул гусиное перо, торчавшее в щели обшивки, старательно написал несколько строчек, расчеркнулся.
— Выгружай порох, — сказал Баранов угрюмо. — Плату получишь в Кантоне, у менялы Тай-Фу. Тут три тысячи испанских пиастров. Твоя взяла. Только в другой раз… — Баранов на минуту умолк, потрогал подбородок. — Подумай, когда захочешь притти сюда… Океан хоть велик, да берега становятся тесными.
Он положил расписку на стол и, не оглядываясь, вышел из каюты. Весь переезд молчал, сидел, не двигаясь. Греб один Лещинский.
Было темно и холодно. Водяные брызги обдавали лицо, промокли спина и ноги. Но Баранов не чувствовал стужи…
Наутро Лука много раз терял сознание под тонкими, хлесткими шпицрутенами, вырезанными из китового уса. Он опоздал притти с отрядом на два часа. Баранов сам руководил экзекуцией и даже не пошел проверять доставленные О'Кейлем бочонки. А позже решительно заявил Павлу, чтобы собирался на «Ростиславе» в Калифорнию. Может быть, посчастливится дойти.
— Отдашь испанцам бобров, привезешь продовольствие, — сказал он, глядя на оплывающий воск огарка. — Через месяц начнем дохнуть.
Павел ничего не ответил, свернул чертежи и вышел. У него весь день держался в ушах крик Луки, маячила перед глазами огромная Серафима, сидевшая у окна казармы с зажатым в зубах углом подушки.