Девушка вскрикнула и отступила к двери. Потом опять шагнула к нему и сказала взволнованно и удивленно:
— Милый ты мой!
Человек, стоявший в снегу перед крыльцом, засмеялся и ответил:
— Это я, Марина! Перевод удался и два дня, как я здесь!
Морозное небо густо осыпалось звездами. Ложок, в котором темнели бараки, оброс по краям частоколом пихт.
Девушка оглянулась, соскочила с крыльца, охватила голову человека и припала к его лицу губами.
Было тихо. Вдали засвистел паровоз. Этот одинокий звук умер в полном молчании. Девушка отшатнулась, взбежала опять на ступеньку и взялась за ручку двери.
Инженер Звягин сдернул шапку и, тряхнув разлетевшимися волосами, проговорил:
— Счастье мое! Все теперь пустяки!
— Нет! — испугалась Марина, — теперь особенно нет! Остались последние дни. Ох, эти страшные дни...
— Их немного, Маринка, всего пять суток!
— А вдруг ты сорвешься? Нам не следует даже видеться!
Звягин залюбовался ее глазами.
— Не все будут рады нашей любви, а выместить на тебе так удобно...
В отдалении заскрипели шаги и Звягин бросился в тень, к забору. Девушка стояла у двери, вся на виду, и гаснувший месяц освещал ее и запорошенный снегом дом красноватым, медным блеском.
На дороге приостановилась грузная, резко черная фигура.
Лицо человека скрывалось воротником. Наступил момент напряженнейшего молчания между троими. Третий не выдержал, двинулся снова и шаги его стихли за поворотом. Девушка перевела дыхание.
— Меня он заметил, — рассудила она, — а тебя не узнал. Вот видишь...
Звягин шагнул из тени.
— Кто?
— Боюсь я его...
Звягин беспечно махнул рукой и повернулся к крыльцу.
— Нет, — запретила она, — мы увидимся на работе... в штольне. Но не сейчас!
Тогда он заговорил, нахмурясь:
— Уедем отсюда! Я окончу свои обязательства и уедем! Будем жить без опаски, без отравленных дней. Нас там ждут! Мы уедем на север!
— Жалко рудника, — поникла головой Марина. — И... я очень люблю тебя!
Девушка скрылась за дверью и на снежном крыльце остались только натоптанные следы. Звягин вздохнул, посмотрел блестевшими глазами на звезды и медленно пошел домой.
Сторонами круглели холмы, светившие снегом. Серединой промялся безлюдный путь, впереди мерцали огни. В черной мгле высоко краснела электрическая звезда над Центральной штольней.
Звягин отошел далеко и тогда сообразил, что пора надеть шапку, — кристаллы снега пылью легли на волосы.
Рудник спал. Только шахты горели переливающимися огнями и, как волны далекого прибоя, грохотали вагонетки на эстакадах.
Временами Звягин приостанавливался и глубоко вдыхал морозный воздух. Смотрел на ночное затишье домов, на сложные переплеты копра возникавшей гигантской шахты, слушал далекий чугунный рокот поезда и невнятный шорох тайги.
Тогда он забывал про угрожающие пять дней.
Он оглянулся. Пройденный путь был заметен далеко и четко. Вдали показался пешеход. Он торопился, даже пытался бежать. Поднятый воротник закрывал его голову. Инстинкт, утонченный на охотах и в случайностях путешествий, подсказал Звягину, что медлить не надо. Встреча доброй быть не могла. Он вспомнил свое положение и тревоги Марины. Круто свернул за плетень, вошел в переулочек и приблизился к дому с другой стороны.
Шедший остался в лабиринте пустынных улиц, а Звягин поднялся к своей квартире. Чисто и свеже выкрашенные комнатки были почти пустыми. Он включил свет, сел на скрипучую койку и сказал с досадой:
— Не по мне эта роль!
* * *
— Как новый техрук?
Это спросил Кунцов, заместитель главного инженера Центральной штольни.
Роговицкий, десятник, с жестким лицом старого солдата, повеселел и ответил:
— Уже принял квершлаг. Можно теперь начинать!
Роговицкий был извечный горняк. Еще до революции работал в Кузбассе на шахтах Михельсона. Впрочем, раз сменил кайлу на ружье, когда в красногвардейских рядах дрался с белыми. Большинство старых рабочих знало Роговицкого и он их знал.
— Легче на поворотах, — буркнул Кунцов и открыл звягинский трудовой список. Роговицкий шевельнул седыми усами и глаза его сделались будничными.
— Тридцать лет, — перелистывал инженер странички, — специалист по проходке шахт, много работал на севере, а последний год в Кузбассе, в Октябрьской шахте...
— Октябрьская, — вспомнилось Роговицкому, — управляющим там Замятин, отец Марины Николаевны...
— Что? — тотчас спросил Кунцов. Лицо его с массивными челюстями, тупым подбородком и мясистой нижней губой подтянулось. Он слегка покраснел и задумчиво произнес:
— Марины Николаевны...
— Нашей геологички, — подтвердил десятник.
Кунцов прочитал последнюю запись.
— Переводится на Березовский рудник по собственному желанию... Гм... Из Октябрьской сюда. Вероятно, проштрафился.
— За битого двух небитых дают, — усмехнулся десятник.
— Здравствуйте! — показался в дверях сам Звягин. В кожаной куртке, высокий и бритый, он подошел к столу, поклонился и сел.
— Больше ничего? — спросил Роговицкий. — Можешь итти.
Десятник ушел, тяжелой поступью, широкоплечий, слегка сутулый.
Звягин достал из сумки блокнот и ждал.
— Ну-с, — потер широкие ладони Кунцов и поежился, будто от холода, — начнем, Николай Лаврентьевич!
Звягин посмотрел серьезными серыми глазами.
— Отвечу на главный вопрос — готов ли квершлаг к переустройству?
Кунцов закусил губу, нахмурился и, уставившись в стол, насторожился.
Реконструкция штольни была боевой задачей. Бархатно-черный, то блестящий, то матовый ее уголь был признан выдающимся для нужд металлургии, и соседний гигантский завод заинтересовался отсталой штольней.
Уже год рядом с нею растет капитальная шахта. Она овладеет глубокими угольными полями. Оснащенная новыми механизмами, она даст колоссальный поток угля. Но шахта еще не готова. Еще не меньше полгода вся тяжесть добычи останется на плечах устаревшей Центральной штольня. Она, немеханизированная, с тесными грязными ходами, с откаткой лошадьми, до сих пор героически справлялась со своей задачей. Недаром красная электрическая звезда, почетный приз за перевыполнение, ночами блистала над ее эстакадой.
Но завод одну за другой вводил все новые батареи коксовых печей. Вчера ему нужны были сотни тонн угля. Сегодня он потребовал их тысячами, а в завтрашнем плане стояли десятки тысяч.
Вся страна, а с ней и Кузбасс, начали строить вторую пятилетку.
Штольня уткнулась в тупик, без техники поспевать за заводом она не могла.
И вот, на зов партийной организации и передовой технической мысли в ее переходах и лавах, в конторе, в раскомандировке и в домиках рабочих, помимо обычной, возникла вторая, параллельная жизнь — незаметная и открытая подготовка к перевороту. Штольня не переставала работать попрежнему и в то же время готовилась к прыжку на техническую ступеньку выше. Для этого нужно было много решимости и тонкого расчета, чтобы в обстановке напряженной программы не сорваться и не превратиться в хаотическое ничто.
Вот почему с таким оживлением докладывал Звягин и так сосредоточенно слушал его Кунцов.
— Технически все готово, — говорил Звягин, — а люди... вы знаете их лучше, чем я. По моим впечатлениям, даже лагерников увлекает предстоящее дело!
На Березовке жили заключенные.
Группа просила начальство о разрешении работать на шахтах. Управляющий Центральной штольней дал согласие, и с тех пор заключенные работали здесь своей бригадой.
Кунцов безнадежно махнул рукой.
— Вы думаете, они заинтересованы делом? Совсем другое! Во-первых, у нас под землею свободно, а потом мы платим неплохо. Это и привлекает!
— Ну, уж не знаю! — сказал Звягин и закончил: — Квершлаг готов к переустройству!
Кунцов порывисто откинулся на спинку кресла и некоторое время постукивал пальцами о стекло, лежавшее на столе. Потом поднял голову и потер морщинистое горло.
— Да! — прервал он молчание и первый раз обратил на Звягина голубые и очень светлые глаза, — по вашему он готов!
Звягин сразу же понял, что по мнению Кунцова квершлаг совсем не готов. Несколько растерялся и посмотрел на инженера.
— Реконструкцию провести не штука, — примирительно заговорил Кунцов и поправил галстук, — но сделать ее, не сорвав программы, трудно. Да, да! Перевернуть все вверх дном и ни на тонну не снизить добычи угля!
Звягин слушал и был озадачен. Переустроить — это значило снять устаревшие откаточные пути и поставить рельсы для электровозов. Настлать километры новой дороги, расширить квершлаг, переделать штреки. И оказывается, в то же время ежесуточно, ежечасно нужно было выдавать на-гора драгоценный уголь.
Звягин видел, что к самому устью штольни снаружи уже подошла электрическая дорога. Над широкими колеями рельс висели троллеи, растянутые паутиной тросов. Медные части и проволока не успели еще потускнеть на ветре и столбы стояли желтыми праздничными свечами. Новая жизнь заглянула в окно под землю.
— Переустройство — переустройством, — тем временем поучительно говорил Кунцов, — а программа — программой. Я не желаю срываться. Хорошее дело, если будут кричать, что вот при Кунцове и товарище Звягине, — улыбнувшись, добавил он, — потухла звезда над штольней. Ее потерять очень просто!
— Да-с, товарищ Звягин. Я заместитель. Через месяц вернется хозяин, тогда и надо начать! Поэтому не спешите с оценкой, от мнения техперсонала зависит многое. Учтите еще, через месяц мы крепче будем готовы. Эх! — недовольно крякнул он и умолк.
В двери появился приземистый человек с круглым и красным от мороза лицом. Он, прищурившись, осмотрел говоривших, и Кунцов торопливо встал. Это вошел Вильсон, главный инженер Березовского рудоуправления.
— А я налетом! — весело объявил он, пожимая сидевшим руки.
— Ну, как? — обратился он к Звягину, — вижу измазаны углем, значит из штольни! Расскажите-ка впечатление свежего человека...
Плотно уселся на стул и щелкнул портсигаром.
— Чорт побери! — подумал Звягин, — моя осторожность!
На него смотрели и ждали. Кунцов с беспокойством, Вильсон приветливо, словно ободряя. Звягин вдруг разозлился и даже покраснел. Ему показалось ужасно позорным смалодушничать и он начал повторять доклад. Чем дальше, тем тверже, а под конец вдохновился и сказал напрямик:
— Можно начать!
— Браво! — крикнул Вильсон, а Кунцов передернулся и побледнел.
— Вот и нажил дружка, — опомнился Звягин.
— Нет! — не сдавался Кунцов, нажимая кнопку звонка. — Позовите Фролова, пусть он доложит о состоянии программы!
Вошел Фролов, коренастый юноша с простодушными, но упрямыми глазами. Он ведал эксплоатацией, недавно окончил вуз и уже проявил себя обещающим инженером.
С мальчишеских лет за все брался горячо и упрямо доводил начатое до конца. Отец Фролова, монтер-электрик, хотел было приучить его к своему ремеслу. Но Фролов объявил:
— Сделаюсь горным инженером!
И сделался.
Собрался треугольник. Предшахткома сел у окна, а секретарь парткомитета, с татарским лицом и кофейного цвета живыми глазами, грелся у печки.
Вильсон поманил Фролова и подчеркнуто громко спросил:
— Если мы послезавтра начнем реконструкцию, что случится с вашей программой?
Все так и вздрогнули. Вопрос ударил в больное место.
У Фролова раздулись ноздри.
— Бели будем большевиками, — крикнул он, — то спасем программу! И, жестикулируя и повышая голос, стал пояснять свой расчет.
— Вот представьте, закрылась штольня. Пути сняты и добыча прервана. На четвертые сутки рельсы доходят до первого штрека. Мы опять оживаем и уголь идет на-гора. На шестые сутки вступают дальние штреки и штольня работает целиком!
— А программа? — вмешался Кунцов, — как покроется пятидневный простой?
— Первым штреком!
— За двое суток?
— Каждые двадцать четыре часа штрек должен выдать две с половиной суточных нормы всей штольни!
— Безумие! — не сдержался Кунцов.
Вильсон сейчас же спросил:
— А что для этого нужно?
— Механизацию. Увеличить количество динамита и дать электрическую сверловку. А самое главное — мы изменим систему работы. Вы не видели этой системы! — гневно топнул Фролов на ироническую усмешку Кунцова.
— А потом открыть закрещенную лаву!
— Ого! — даже привскочил Кунцов.
— Четвертую лаву! — повторило собрание и все переглянулись.
Фролов стоял в середине, сверкал глазами и мятая фуражка его съехала на затылок.
Если в шахте какой-нибудь вход накрест забит досками, это означает опасность. Никто не должен туда итти — это первое правило в шахтах.
Настроение создалось напряженное. Звягин сидел, сжимая ручку кресла. Вильсон взглянул на всех и резко сказал:
— Реконструкция решена! Уже послана телеграмма тресту!
— И отлично! — крикнул секретарь парткома Шафтудинов.
Настроение разрядилось сразу. Мелькнули улыбки, а Кунцов мешковато обвис за своим столом.
Голос Вильсона сделался ласковым, он смотрел на каждого веселыми глазами и говорил:
— Понимаю, что может сорваться программа. Но, товарищи, это дело ваших людей, вашей чести, вашей звезды, наконец! Переустройство главнее — его требует завод!
— Четвертая лава! — выскочил Фролов. — Вот непременное условие!
Кунцов поднялся. Щеки его тряслись, по лицу проступили пятна.
— Я закрыл четвертую лаву, — глухо заговорил он, — я хочу удержать от беды и протестую против предложения Фролова!
В глазах его показалась и ненависть, и мольба.
— Михал Михалыч, — попробовал помирить их Вильсон, — мы ценим ваши советы. Но давайте проверим! Единственный выход в четвертой лаве. Создадимте комиссию из вас, из Фролова и шахтного геолога. Пусть примет участие Роговицкий, старый горняк. Все осмотрите и завтра скажите последнее слово!
— Геолога! — вспыхнул Звягин. — Я увижу Марину!
Разведка, где работали геологи, находилась вне шахт и высылала своих консультантов по надобности.
Звягин опять позабыл об угрозе последних дней и пожалел, что не входит в комиссию.
Совещание кончилось.
— В добрый час! — сказал Вильсон, вставая, — послезавтра начнем! — и ободрил омрачившегося Кунцова. — Вам нехватало проходчика, инженера — вот он, — и указал на Звягина.
Звягин почесал затылок и подумал, что совершенно не выдержал своей роли.
* * *
Удрученный и сгорбленный, вошел Кунцов в квершлаг.
Это была подземная галлерея, более километра длиной. Она начиналась от устья штольни и внедрилась в гору, поперек просекая угольные пласты. Редкие желтые лампочки уходили в черную даль, под ногами хлюпала лужа и тускло блестели рельсы откаточных путей.
Кунцов горбился, точно вся тяжесть прожитых сорока пяти лет нажала сейчас на его плечи.
— Реконструкция! — говорил он сквозь зубы и от этого слова делалось холодно. Вот уж полгода, как с разных сторон и на разные манеры звучало оно. Угрожало опасными осложнениями на его дороге.
Путь же Кунцова был прост — сделаться главным инженером Центральной штольни.
Этого он добивался упорно, не даром настойчивость унаследовал от отца — фартового приискателя. Горное дело и шахты с детства были знакомы Кунцову и он их любил. Но ревниво оценивая каждого человека, не метил ли тот на его облюбованное место, не замышлял ли стать поперек дороги. Поэтому с товарищами по работе он держался на расстоянии.
Инженерством своим Кунцов гордился. Оно целиком заполняло жизнь, а все, что лежало за рамками производства, было ему чужим и неинтересным.
Социализм ему представлялся туманно. Чем-то вроде звездного расстояния, исчисляемого световыми годами. Принимал его, как непостижимый факт. Но Кузбасс с новыми шахтами, грандиозным заводом и все более укреплявшейся, сложной и сытной жизнью ценил конкретно.
Но и тут лишь отдельные элементы строительства была ему доступны. Гигантский скип на шахте, даже блюминг завода — их он технически постигал. От каких же причин выросло целое на пустом, исторически не освоенном месте, этого не старался понять.
Больше всего его беспокоили люди. Они постоянно мешались в дела и на каждом шагу угрожали опередить. Предлог был железный — социалистическое соревнование. В Кунцове оно будило тревогу за служебное положение, а порой представлялось подвохом, направленным лично против него.
Он защищался своим инженерством, суммой опыта и знаний. Но очень боялся того, чего не имел — дерзкого пыла убежденности и таланта.
В пламени их сгорали заученные цифры, правила и порядки, потрясались каноны самого инженерного искусства.
Строить бок-о-бок с людьми, обладавшими этим оружием, было очень невыгодно. Чем сложней предлагалось строительство, тем острей становилась невыгода. Поэтому предстоящая реконструкция испугала Кунцова и он всячески старался ее оттянуть.
Были к этому и особые причины.
Правду сказал Вильсон — штольня ценила советы Кунцова. Но тут замешалось одно необычное обстоятельство.
Кунцов два года работал на руднике. Другие тяготились отдаленностью Березовки и ее глушью. Она была самой юной, только еще возникавшей точкой Кузбасса. Но Кунцов мирился. Хозяйство штольни было несложно. Энтузиазм шахтеров велик и нужно было немногое, чтобы удержать программу, завоевавшую для штольни звезду.
Кунцов сознательно выбрал Березовку. Здесь, в ее захолустьи, легче было продвинуться. В первое время он и действительно оказался выше других, развитей и образованней.
К удивлению многих он взялся за книги и расспросы. Даже рылся в рудничных, никого не интересовавших тогда архивах.
Старики подшучивали над солидным инженерам, державшим себя как студент, а молодежи это нравилось.
В один осенний вечер Кунцов вернулся в свою холостую квартиру необыкновенно взволнованный. Заперся в кабинете и долго сидел над старым чертежом.
Уголь Березовки был известен давно. Еще капиталистическая компания, почуявшая значение Кузбасса, метила на него и несколько лет вела разведку. От документов этой работы уцелели только листки и вот в растрепанной груде отыскался разведочный план того самого места, где стояла сейчас Центральная штольня!
Внимательно просмотрев, Кунцов оборвал заголовок, называющий документ, и сказал, усмехнувшись:
— Доброму вору все впору!
А два указания плана запомнил твердо. Вскоре одно оказало большую услугу всем — и Кунцову, и штольне.
В лаве пропал угольный пласт. Шел спокойно и ровно и вдруг оборвался, сменившись пустой породой. В горном деле такие обрывы — не редкость. Они вызываются геологическими нарушениями в толщах торы. Нарушения разрывают и перемещают пласты угля и обычно в самые напряженные моменты прячут полезные ископаемые.
Так и случилось. Каждая тонна угля была на счету и внезапно вышла из строя целая лава! Управляющий штольней схватился за голову.
— Где искать? Минуты бегут!
Советская разведка Березовки только еще налаживалась.
Вот тогда Михаил Михайлович Кунцов и вспомнил о старом плане. И сыграл большую игру.
— Пустяки! — заявил он, осматривая аварийное место, — гоните сюда просечку!
На него — не геолога и не разведчика — посмотрели с недоверием. Он упрямо переломил его и заставил работать.
— У меня чутье! — приговаривал Кунцов, смеясь и потирая ладони.
Просечка пошла и врезалась прямо в потерянный пласт именно там, где наметил Кунцов, а точнее сказать — старый разведочный план.
Тогда же Марина Замятина, только что кончившая вуз, и прибывшая на Березовку шахтным геологом, с благоговением посмотрела на проницательного инженера. А Кунцов заметил синеву ее глаз и залюбовался стройной девушкой.
Старый план не подвел!
В памятный вечер Кунцова премировали деньгами и патефоном. Он сказал подходящую речь и поблагодарил за честь.
Разгоревшаяся от жары Марина, вместе с другой молодежью, неистово хлопала в ладоши. Кунцов доказал и совет его стал цениться.
Возвращаясь домой чуть-чуть под хмельком, он подумал о плане и сказал:
— Имею еще один козырь!
Но тогда же, несмотря на угар успеха, на отблеск Марининых глаз и на хмель, опомнился и вздрогнул.
— Не надо, не надо! Только не это...
Указание плана касалось той части пласта, уголь которого начали добывать четвертой лавой. Здесь открылась такая неожиданность, о которой и думать всерьез было страшно. В недрах горы таилась беда...
Кунцов пучил глаза и тряс головой.
— Допустить? Что я, сошел с ума?!
Многое допускал: себялюбие, черствость, ненужное упрямство. Мог и сфальшивить, но там, где это ему казалось несерьезным. Взять к примеру архивный план — кому оттого ущерб?
Но здесь совесть его вставала дыбом! Дело шло о благополучии штольни, о человеческих жизнях...
Поэтому, придравшись к трещинам в потолке, Кунцов распорядился забить четвертую лаву. Тогда авторитет его был велик, а нужда в четвертой лаве не так остра. Она простояла заброшенной целый год.
Все как будто бы обошлось и Кунцов даже начал гордиться. Кто, в самом деле, извлек из архива важнейший документ? Он! Кто использовал его данные для штольни? Тоже он! И разве не заслуга его, Кунцова, что, пренебрегая возможными нареканиями, он закрыл грозившую катастрофой лаву?
Последнее дело пришлось совершить незаметно, а на нем можно было сыграть. Досадно, но... что он мог сделать? Не тащить же на люди присвоенный план!
Кунцов был уверен, что поступает правильно. Такова уж была мораль, которую он принес из прошлого.
В деле будь честен, — поучала она, — не обманывай, не воруй, но и себя не забывай! Кто смел, тот и съел, не зевай!
Так он и поступил.
Все существенное, бывшее в плане, он пожертвовал штольне. А себе уделил лишь маленькую частицу — славу! Ценности материальной в ней не было, но она укрепляла его престиж и немножечко раздувала его действительную опытность.
В конце же концов, это был приз за удачу и сообразительность!
Другие поступали хуже, вспоминал Кунцов. Выдвигались, угождая начальству, или лукаво приспособлялись к политическим ситуациям. А он просто воспользовался фартом!
Но сегодня от предложения Фролова открыть четвертую лаву Кунцов пришел в ужас. Фарт завлек его в западню! Теперь оставалось одно: или карты на стол с этим проклятым планом, или катастрофа... Вот чем грозила ему реконструкция!
Сейчас Кунцов бросился в штольню, чтобы наедине придумать какой-нибудь выход и предотвратить беду.
В галлерею квершлага вступал боковой коридор, пробитый в угле. Это и был первый штрек.
При устье его, в нише стены, работали. Пробивали гезенк, вертикальное углубление на нижний разведочный горизонт.
Штрек отличался мокротой. Вода не успевала стекать по обветшавшим канавкам, мешалась с пылью и здесь всегда стояла густая грязь. По совету Вильсона, на время переустройства для стока воды пробивали гезенк. Работали заключенные.
— Хоть для вида что-нибудь ковыряй! — уговаривал бригадир с бородавкой над рыжей бровью. — Всю компанию подводишь!
— Гора! — повторил человек, лежавший у стенки на щебне, — ты меня не тронь, и я тебя не трону!
Лицо у него было дерзкое, бледное, а черные усики стрижены аккуратно.
Бригадир опасливо заглянул в темноту и плюнул.
— Это ты ковыряешь для вида! — продолжал поддразнивать Хвощ, — а мне это скучно. К чорту такую тоску! И тебя, и твою бригаду!
В юности Хвощ беспризорничал. Прошел все стадии воровского дела от мелкого карманника до бандита.
Человек с бородавкой захохотал, открывая гнилые зубы.
— И мне она не нужна, и штольня, и бригада!
— Тебе нужна твоя мельница. Успокойся, мельницу отняли. Хоть ты и кокнул какого-то чудака!
Лицо бригадира дернулось, одутловатые щеки затряслись, он длинно выругался.
— Завизжал? — сказал Хвощ и щипнул свой подбритый ус. — Я вот мельницы не имел, так по-моему штольня — неплохо! Без прокислых людей, конечно!
К ним подошел Кунцов. Бригадир моментально выпятил грудь и скинул шапку. Лицо его выразило почтительность. Кунцов хотел было рассердиться.
— Свинья какая! — подумал он. — Я поставил его бригадиром, а он...
Но тут заметил лежавшего Хвоща и поперхнулся. Хвощ поднялся не торопясь, шевельнул голым пальцем из протоптанною ботинка и сказал с усмешечкой:
— Лично изволили обещать за ударную работу. Работешка сделана, а ботиночек нет. Как бы ускорить?
И подмигнул! Кунцов вскипел. Он действительно обещал Хвощу новые обутки. И забыл. А тут, пожалуйста, напоминание, да в такой еще форме!
— Всех вас надо отсюда погнать!
— Дело хозяйское! — ответил Хвощ и, без стеснения, сел.
Кунцов сделал вид, что не слышал и прошел в штрек. Здесь его лампа осветила черную нору под потолком. Она была накрест забита досками и плесень успела окутать дерево. Кунцов позабыл заключенных и долго стоял перед этим входом в беду, как он искренно называл четвертую лаву.
* * *
У Марины были длинные и пушистые ресницы. Из-за сетки ресниц она умела шаловливо косить глазами. Хороша была и в тревоге, когда бледная напряженность чеканила ее лицо. А когда широко открывала глаза, то уж радовалась на весь мир — так мною в глазах было восторга и смеха.
И не мало ребят, засмотревшись на девушку, после грустили весенней и казалось бы беспричинной грустью.
— Здравствуй, комиссия! — наутро сказал Фролов, увидев геологичку, подходившую к лаве. Они состояли в одной комсомольской ячейке.
— Петя, я очень волнуюсь. Никто еще не собрался?
Вдали показались лампочки.
— Петечка, дорогой, не оставляй меня одну с Кунцовым.
— А ну его к бесу, — проворчал Фролов.
— Эх! — вырвалось у Кунцова, когда Роговицкий отбил закрывавшую печку доски. Вход в четвертую лаву открылся.
Кунцову было очень не по себе. И ему льстила репутация смелого человека! А сейчас, перед этой девушкой предстояло унизиться, сделаться трусом или же доказать недоказуемое! Потому что внешним осмотром немыслимо было раскрыть угрозу этого места.
Подземелье было темно и сыро. От лампы блестела кромка угля и тянулась вверх наклонной стенкой. Вместо другой стены был мрак. В нем мерещились переплеты крепей и нависший каменный потолок.
Кунцов попробовал сказать о своем чутье, но Фролов отвернулся.
Все четверо осмотрели кровлю и стены. Роговицкий стукал по углю, разглядывал крепь, по каким-то своим приметам определял устойчивость лавы. Марина компасом измеряла трещины, на которые ссылался Кунцов, он уже более не настаивал, молчал, но что-то приметил.
— Ну? — нетерпеливо вызвал Фролов.
— Мое предложение, — прохрипел Роговицкий, — посадить эту лаву да и за работу!
— Я не вижу опасности в трещинах, — согласилась Марина и виновато взглянула на Кунцова, на развенчанного своего героя.
— И все-таки в этой лаве работать нельзя! — неожиданно крикнул Кунцов. — Полюбуйтесь на вентиляционную печь!
Он не смог удержать улыбки и тихо торжествовал.
Роговицкий уже несколько раз перед этим поднимал свою лампу. Огонек ее горел тускло и говорил о недостатке воздуха. Теперь все четверо бросились к печи, выводившей вверх в первый этаж. Этаж был выработан и брошен, но через него снаружи притекал свежий воздух и по вентиляционным печам поступал в рабочие нижние горизонты.
— Действительно, завалилась! — объявил, заглянув, десятник и озабоченно поскреб затылок.
— Пробиваем новую печь! — вспылил Фролов, с откровенной злобой глядя на Кунцова, будто этот толстый человек нарочно обрушил печь!
— Вы инженер, — усмехнулся Кунцов, — я тоже! Прикинем, когда окончится эта работа, уголь здесь очень плотен!
Фролов подсчитал и нахмурился.
...Тридцать часов не меньше, а это скандал! Надо было успеть посадить лаву да подготовить ее к добыче... Поздно, поздно!
Лава была дорога к моменту подхода новых путей. Позже она все равно не спасала от прорыва. Так говорили цифры, Фролов наткнулся на их барьер и загорелся гневом.
— А все-таки, попытаюсь! — выкрикнул он. — Я комсомолец и так не сдамся!
— Попытайтесь! — добродушно ответил Кунцов. Он очень повеселел. Страшная опасность миновала. Минуту назад он совсем позабыл о Марине, а сейчас вспомнил, и, остро ревнуя, подумал:
— А с кем она стояла тогда у крыльца?
Все более входя в свою роль, уверенный в технических выводах, даже подбодрил:
— Говорят, невозможного пет! Попробуйте, Петр Алексеевич!
Из лавы ушел он совсем другим. К сожалению, дожидаться Марину было неловко. Тут и Фролов, и Роговицкий. А, чорт побери, момент был отличный! Так удобно высказать ей свои чувства!
До сих пор он на это не шел. Тянул и медлил, иногда даже опасался своей любви.
— А не выйдет ли любовь смешной?
Марина как будто не видела его взглядов. Со всеми была равна, а в свободное время отплясывала на всех вечерах на радость рудничной молодежи. За последнее же время умно и тактично избегала встречи.
— Почему? — подозрительно хмурился Кунцов и перебирал в уме окружающих.
— Кто соперник?
Даже прохаживался вечерами мимо дома, в котором жила Марина. Не столкнется ли с ней невзначай?
Но сейчас самое главное все-таки заключалось не в любви, а в лаве. Она подвела людей, но выручала Кунцова.
Возле гезенка Роговицкий учел настроение инженера и посоветовал:
— Не сменить ли здесь бригадира? Уж очень плох!
— А, гони его к чорту! — тотчас же согласился Кулпов, вспомнив человека с бородавкой над бровью.
Расставшись с десятником, он подумал, что беда изжита не совсем. Правда, более не угрожала катастрофа, но без четвертой лавы программа срывалась наверняка.
Звезда могла погаснуть и горняцкое самолюбие его протестовало.
Что он? Худший работник Кузбасса?
Первый раз Кунцов пожалел, что остался единственным начальством! Как нарочно и управляющий штольней сменился, а новый еще не успел приехать.
— Реконструкция! — скорбно сказал он и запнулся, услышав из темноты знакомую фамилию.
За поворотом штрека беседовали невидимые люди и Кунцов остановился, все с большим и большим вниманием ловя слова.
— Звягин! — убежденно рассказывал человек. — Ей-богу он! С первого взгляда узнал! Вместе же на Октябрьской работали. Там его и судили, как раз при мне.
— Ну и что?
— Два годика заработал!
Кунцов перевел дыхание и сердце у него застучало.
— Пожар! — продолжал голос, — дело судебное, а виновен старик Замятин. Звягин вступился, моя, говорит, вина. Словом, спас старика. А парень во! Хороший парень!
— Поберегись! — послышался сзади окрик. Катили уголь и Кунцов отскочил, давая дорогу.
— Та-а-ак! — изумленно повторял он себе. — Осужден на два года! Любопытно...
Вспомнил, что Звягин был последней крохой, упавшей на чашку весов. После этого она безнадежно опустилась и реконструкция была решена. Вспомнил и подозрительно сказал:
— Почему он молчит о суде? Почему нет отметки в его трудовом списке?
Дальше шел возбужденный, неожиданно получив оружие против возможного врага.
* * *
Фролов и Марина отстали. Фролов ручался, проклинал Кунцова и печь, и свою судьбу, а девушка молчала. Вдруг она приостановилась и дождавшись, когда Фролов поровнялся с ней, сказала, опустив лампу, так, чтобы лицо ее осталось в тени:
— Петька, у вас есть новый инженер. Я знаю его, он отличный проходчик. Это Звягин...
— Что? — не понял Фролов, — отличный проходчик? — И задумался. — Это — идея! Бегу за Звягиным!
Девушка осталась одна. Тяжело задышала и стиснула зубы.
— Что я делаю? — с отчаянием прошептала она. — В какую опасность я втягиваю Николая! Еще четверо суток, но ждать невозможно... Милый, — сказала она, обращаясь к отсутствующему. — Как же иначе мне поступить? Ведь дело гибнет!
И стояла молча, прислонившись к стене и сливаясь с ночью, царившей в штреке.
Услышав издали громкий разговор Фролова, и увидев две приближавшиеся лампы, она овладела собой и сказала деловым и спокойным тоном:
— Здравствуйте, товарищ Звягин.
У входа в печь и она, и Фролов рассказывали новому инженеру наперебой, как доктору рассказывают перед входом к больному.
— Говори, говори, — с восторгом думал Звягин, чувствуя близко любимое и невидимое лицо. Не было у него другого желания, кроме того, чтобы выполнить неожиданное поручение и оправдать дорогое доверие.
В лаву он влез молчаливый и напряженный. Так, бывало, подходил к берлоге с медведем. Предстоял отчаянный бой со слепой стихией, бой за маринкину радость, за собственное счастье.
Но как всегда в таких случаях он перестал замечать окружающих, совершенно забыл про себя, а вся его воля и мысли устремились в одно:
— Сделать, сделать! Ценою какого угодно перенапряжения, высшим подъемом всех своих сил.
Звягин приступил к осмотру. Он исследовал уголь, постигая его с совершенно необычных сторон. Кливаж и излом порождали идеи особенной какой-то проходки. Он отбрасывал неудачный вариант, методично брался за другую деталь и заглядывал в ее сущность — не поможет ли она ускорить работу? Он работал серьезный, побледневший от внутреннего напряжения.
Остановился перед сеточкой трещин в угле и замер от яркой догадки. Нетто подобное было в северной практике! Он протянул назад руку и отрывисто приказал:
— Компас!
Марина послушно вложила в его пальцы инструмент и, боясь дышать, стояла за спиной. Звягин записал направление трещин и взглянул наверх.
— Кто проводит меня туда... в верхний горизонт?
Голос его изменился и звучал, как чужой.
— Я! Провожу! — отозвался Роговицкий. Он уж давно пришел в лаву и внимательно наблюдал за действиями инженера. Тревога ожидания передалась и ему и сделалась еще острей, когда он почуял намек на какой-то выход.
Наверх лезли все четверо долго и молча. Временами крошка угля отрывалась из-под ног Роговицкого и звонко щелкала Звягину по шлему, но и это не нарушало заворожившую его мысль. Он нес ее бережно и страстно, туда, где скрывалась разгадка.
Роговицкий вел к тому месту, где обрушенная печь выходила на горизонт. Как и внизу, здесь были такие же путаные ходы. Но они был брошены, крепи не подновлялись и галлерею давила гора.
На-двое перебитые балки висели сверху. Шедшие нагибались под острыми щепами переломленного бревна, видели стойки, раздувшиеся под тяжким нажимом, горбом изогнутые потолочные доски и кривые столбы, едва подпиравшие прогибы. Звягин шагал, привычно покидывая лампой сверху в бока.
Все гуще сплеталась ломь крепей, мокрым пухом грибков куталось обветшавшее дерево, тишина в этих штреках была глухая, а тьма казалась особенно плотной. Впереди был завал и Роговицкий остановился.
— Здесь!
У Марины упало сердце, а Звягин взглянул в свою записную книжку. В полном молчании отмерял шаги.
— Ну-ка, товарищи, эту обшивку!
С треском сорвали со стенки гнилые доски. Лампами и лицами припали к смоляно блестевшему углю.
— Есть! — воскликнула Марина и схватила за рукав Фролова.
Так же, как в лаве, и здесь на стенке угля отпечаталась паутина тончайших трещин.
Подавляя невольную дрожь, припав на колено, Звягин следил за компасом. Совпадает направление трещин или нет?
Магнитная стрелка качалась и устанавливалась ужасно медленно. А установившись указала твердо.
— Насквозь! — крикнул Звягин и выпрямился.
Десятника осенило. Он вдруг все понял, взглянул на Звягина почти испуганно и произнес:
— Да... С вами можно строить социализм!
Звягин вспыхнул. Но все еще находясь под гипнозом своей идеи, профессорски пояснил:
— Когда-то возникло давление в толще горы. Из охваченного им участка вырвался отпрыск дробящей силы, ударил как молния в пласт и затух, проделав в угле канал. Я вам скажу... я скажу, — озарился он, волнуясь и потирая лоб, — по этому направлению в девять часов будет пройдена печь!
— Молодец! — воскликнула Маринка, а Фролов порывисто обнял товарища.
Обычно в нарушенных зонах избегают работы. Она трудней и много опасней, чем в прочном массиве. В этом же случае нарушение было местное, небольшое и обещало прекрасно помочь проходке.
Фролов закричал, переходя на ты:
— Ты поймал природу за хвост! Она приготовила ход для нашей печи! Немедленно ставим рабочих... и гори наша звезда!
Он помчался вперед, увлекая Роговицкого.
— Маринка... Как хорошо! — повторял Звягин, держа ее теплую руку. — А когда мы поедем на север?
— Я не знаю, — растерянно улыбнулась Марина.
— И я не знаю! — воскликнул Звягин. Посмотрели друг на друга и расхохотались.
— Ах эти дни! — омрачаясь, вспоминала девушка. — Этот ужасный срок!
— Глупости, глупости, — оборвал ее Звягин. — Всегда надо жить, как сейчас. К чорту всякие опасения! Маринка, ты знаешь, эта штольня, ну, право, мне кажется неплохой!
В таких разговорах они дошли до квершлага. А там, подходя к освещенному месту, Звягин поцеловал Марину. И может быть не один раз. Потому что, когда девушка оттолкнула его, впереди метнулась чья-то наблюдавшая фигура и скрылась за поворотом.
* * *
Артемьев, кулак, осужденный за покушение на селькора, стоял в кабинете Кунцова и просил не снимать его с бригадирства на гезенке.
Он моргал слезливыми глазками, божился и крупная бородавка шевелилась над его бровью.
— Кажется, так стараюсь, гражданин начальник, из кожи лезу, но другие подводят!
Кунцов был мрачен, сопел и перебирал на столе бумаги.
— Явите милость...
— Нужна мне ваша бригада! — сгорбившись, начал отчитывать его Кунцов, — для вас и в лагере работа найдется! Зачем вас пустили в шахту? Чтобы лодырничать? Нам такие работники не нужны! Сами же напросились...
— Позвольте работу! — передразнил Кунцов, — будем стараться! Хотим участвовать в стройке! Болтовня это все! за длинными рублями пожаловали! Сегодня же позвоню, забирайте эту шпану обратно!
Артемьев развел руками.
— Верьте слову, отвлекся на минутку! Другие-то хуже простаивают...
Кунцов молчал, перестал сопеть и успокаивался. Ободренный этим, Артемьев шагнул поближе, вытянул шею и сообщил по секрету:
— Вот новенький инженер. Начальство, а на работе, простите, целуется!
Кунцов выкатил сразу повеселевшие глаза.
— Что за вздор ты несешь?
— Истинно говорю, целовался с Замятиной!
— Звягин?!
— Он-с!
— Вон! — загремел на весь кабинет Кунцов и густо побагровел.
Перепуганный бригадир вылетел за дверь.
С минуту перед глазами Кунцова словно вращались цветные круги, потом он пнул подвернувшийся табурет и дико осмотрелся. Из зеркала на него взглянуло распаренное, как из бани, лицо.
— А-а-а, — застонал он, кусая себе руку... — Вот оно что!
Пробежался по комнате от стены до стены и тупо встал посередине, бормоча:
— Вот оно что!
Все понял сразу. И ночной разговор у крыльца, и то, что обидчик работал в Октябрьской шахте, и упорное нежелание Марины встречаться. Понял и сразу же принял мстительное решение.
Выхватил из блок-нота листок, присел к столу и, яростно нажимая пером, вывел: «Молния. Ответ оплачен» и адрес Октябрьского рудника.
Злясь сочинял запрос. Но все-таки аккуратно пересчитал слова, снял копию с телеграммы и спрятал ее в карман.
— Некогда мне! — грубо отмахнулся он от Фролова, вбежавшего в кабинет. Но того удержать было невозможно. Он перепрыгнул через лежащий табурет, не заметил настроения Кунцова и кричал так, что было слышно в коридоре.
— Михаил Михалыч, вашу руку! Какой молодчинища этот Звягин! Давайте рабочих, сейчас пробиваем печь.
Посторонние люди определили поведение Кунцова. У дверей стоял улыбавшийся Роговицкий. Из-за плеч его выглядывал кто-то еще.
Кусая губы, Кунцов принужден был выслушать сообщение.
— Штольню хотите сгубить! — едва не крикнул он Фролову, но вспомнил свои технические расчеты и вдруг согласился: — Можете!
— Пусть это будет уроком тебе, зазнавшемуся мальчишке, — подумал он и добавил:
— Людей даю из бригады Арефьева!
Лицо у Фролова вытянулось и он взмолился:
— На что они мне? Они же не знают проходки?
— На неверное дело других не даю!
Фролов беспомощно оглянулся. Роговицкий, спрятавшийся возле шкафа, делал ему предупредительные знаки, дескать, брось ты, брось! И манил к себе пальцем.
— Да, и вот что! — вспомнил Кунцов, — положительное заключение о четвертой лаве изложите в акте. Пусть потрудится подписать Замятина, вы и десятник. Я — против!
— С ума он сошел? — раздумывал Роговицкий, выходя в коридор, — иной бы зубами держался за этакий выход!
Но Кунцов рассчитал. Цифры шепнули ему, что в темпах обычной работы и четвертая лава не спасет от прорыва. Проект проходки печи в девять часов, вместо тридцати, вызывал улыбку. Но здесь вмешался Звягин и хотелось не смеяться, а беситься!
Роговицкий прошел в раскомандировку.
Там у окошка кассы толпились шахтеры, дожидаясь получки. Роговицкий поискал глазами и, поднявшись на носках, через головы поманил рукой:
— На полслова, Макар Иваныч!
— Можно и на два! — подошел небольшой человек в растегнутой шахтерке.
— Сажаете завтра?
— Как будто нет! — отозвался другой, огромного роста, с выпуклой, словно щит, могучей грудью. Сказал и подошел к первому.
Этой парой гордился рудник. Оба сажали лавы, то-есть обрушивали выработанные и ненужные пространства, и славились как искуснейшие забойщики и лучшие ударники. Ходили рассказы об их удальстве и чудачествах. Они удивляли других. Всегда веселые, в своем производстве они изобретали мудреные новшества, зарабатывали уйму денег, а тратили их, по мнению большинства, на пустяки. И однажды доставили удовольствие всему руднику, повалив у себя на дворе какой-то сарай, ради опытных целей.
— Пожертвуйте ночкой, ребята, — сказал Роговицкий, — на общее дело! — и стал объяснять вполголоса.
Сдвинув картуз набекрень, подбоченившись, слушал его Макар Кукушкин. А второй, громадный Кудреватых, посапывал и глядел на них детскими глазами.
У Кукушкина было беззаботное удалое лицо, озаренное вечной улыбкой.
— Мала беда, не поспать! — ответил он своей поговоркой и толкнул товарища. Кудреватых моргнул и согласился мрачным басом:
— Ладно!
— Только сейчас, ребята?
— Ну, и что же! — засмеялся Кукушкин, — пропадай моя ночь, но с женой тебе объясняться!
* * *
Инстинкт самосохранения есть у каждого. Чем рискованней делалось положение Звягина, тем сильней обострялся этот инстинкт. Над дальнейшим повисло условие, о котором на руднике знала одна Марина. Было не нужно рассказывать это другим, не нужно и даже опасно. Условие делало Звягина особенно уязвимым.
Через несколько дней оно теряло силу и, конечно, был смысл на это время поостеречься и поберечь себя. Инстинкт убеждал, что лучше всего сделаться незаметным, избегать обостренных положений и конфликтов.
В самом деле, даже при полном сочувствии окружающих Звягин все время был под ударом. На Октябрьской шахте он провел в таком состоянии почти полгода. Здесь же, на последних днях, в незнакомом месте, среди чужих людей, тем более не стоило рисковать. А риск был серьезный не только своей судьбой, но и судьбой Марины.
Так он думал об этом в своей одинокой комнате, собираясь итти на штольню. Под конец закурил папиросу и качнул головой.
— Я — странный субъект! Не нужно конфликтов, пожалуйста, я обидел Кунцова! Попробовал сделаться скромным и вот разрешаю задачу с программой. Кстати сказать, не мою задачу! Хотел уклониться от риска и связался с проходкой печи.
— Чорт побери, — крикнул он, вскакивая и отшвыривая папиросу. — Ведь в этом и жизнь! Пусть я дурак! А все-таки славный дурак и за это любит меня Марина. Разве плох Роговицкий, Фролов или Кукушкин? Ведь это свои ребята, и как среди них я буду чужим? Безнадежный субъект! — упрекнул он себя, улыбнувшись, и надел фуражку.
Звягин приехал сюда с готовым планом. Сговориться с Мариной и уехать из Кузбасса. Уехать хотел он на север.
Отец его был капитаном енисейского парохода. Звягин мальчиком много плавал с отцом. Но однажды попал коллектором в геологическую партию, работавшую на севере. С тех пор и пошел по горной линии.
Так вот, за полярным кругом, в обстановке очаровавшей его когда-то природы, они станут так же бороться за уголь для северных морских путей!
Там особенный мир, там широчайшие возможности и полная перемена недобро сложившихся здесь для него обстоятельств. Он только что побывал в Москве, куда командировал его рудник Октябрьской шахты. Он восстановил свои старые северные связи, ему предложили интересное место, как раз по вкусу, за тридевять земель в непочатом еще краю. Впечатление от Москвы еще более обострили его тягу к отъезду.
Конечно, многого было жаль.
Особенно той серьезной работы, которую он начал еще на Октябрьской шахте. Его захватила грандиозная идея использовать тяжесть горных пород.
— Она ломает крепи, обрушивает потолки, — проповедывал Звягин, — угрожает несчастьем и мешает. Вот бы взнуздать эту слепую и колоссальную силищу! И заставить ее выполнять полезное дело!
Он начал собирать материал, сам наблюдал и расспрашивал других, любил бывать при посадках лав и часами беседовал с посадчиками. Делал выводы, стараясь свести наблюдения в стройную систему, и мечтал о собственных пробных испытаниях.
* * *
В этот вечер Центральная штольня была похожа на позицию перед началом сражения и одновременно на огромнейший дом, в котором готовятся к празднику.
Люди были встревожены и торжественно озабочены. Бригадиры и звеньевые в десятый раз перечитывали свои памятки. С чего начинать, списки людей и наличие инструментов. Они бегали, проверяли и с волнением думали о завтрашнем дне.
Парторганизация провела летучие митинги, укрепляя в людях железную решимость победить препятствия. Рудоуправление прислало последние диспозиции и рабочие чертежи отдельных участков переустройства.
Распределили роли. Начальником работ в квершлаге был утвержден Роговицкий, хоть и десятник, но опытнейший горняк, превосходно знавший своих людей. Техническим руководителем при нем назначили Звягина.
На Фролове лежала добыча, а значит судьба горделивой звезды, сверкавшей над штольней. Кунцов был обязан всем помогать и за всем смотреть.
С каждым часом росло напряженное ожидание, возвышаясь до бурного оживления. Наступал долгожданный момент. Озабоченность последними приготовлениями от этого переходила в торжественный подъем и в Центральной штольне словно готовились к празднику.
После полудня начали пробивать печь в четвертой лаве. Звягин метнулся туда, указал направление, ушел и сразу его захлестнула волна собственных дел.
Домой он решил не ходить — некогда. В столовую тоже — шахтный буфет под рукой. Даже о Марине думал туманно, словно издали. Было решительно некогда!
Сейчас Роговицкий шагал впереди, а Звягин за ним с записной книжкой. Тянулся длиннейший квершлаг и надо было запомнить метры путей, чтобы знать, какие участки серьезней, а какие проще.
Роговицкий осматривал все. По дороге встретилась дверка, обязательно нужно было в нее заглянуть! В маленькой кладовушке, выбитой в стенке, лежал наготове инструмент. Заправленный, подновленный и не так, в обезличку, а каждая штука с дощечкой — хозяин указан.
Роговицкий одобрительно крякнул. Превратился в начальника, а остался таким же — простым, немного ворчливым и добродушным. Но решения принимал смелые. Подошли к гезенку.
— Где Хвощ?
Выступил заключенный, который вчера отказался работать.
Презрительно покосился и стал, заложив руки в карманы.
— Напиши ему, Лаврентьич, записку на заработанные ботинки!
Хвощ отступил, вынул руки и даже пожал плечом. Этого не ожидал!
— После смены, сынок, загляни в контору.
Отойдя от гезенка, Роговицкий сказал:
— Блатная душа, а работник хороший! Только надо увлечь. Я с Кунцовым повздорил, но партком меня поддержал. Оставляю бригаду в штольне! На свою ответственность оставляю. Отмахнуться от человека легко — катись, мол, колбаской! А ты его приручи, сделай своим! Смотри за ним в оба, а сам приручай! Как, Лаврентьич, надо увлечь?
— Надо, — тряхнул головою Звягин.
— Я увлеку, — задорно обещал Роговицкий и засмеялся.
Вдруг ему пришла мысль:
— Лаврентьич, давай график составим? Во всю, понимаешь, стену, чтобы каждый видел свою работу?
Звягин ударил себя по лбу.
— Как это я не догадался!
Ему все более и более нравился Роговицкий. Он представлялся спокойно идущим к своей хорошей цели. Он с презрением относился к препятствиям и всех увлекал за собой.
В комнате технического бюро на полу разостлали склеенный из полос огромный лист. Кто-то из комсомольцев лежал на животе и кистью выписывал цифры на разграфленной бумаге. Горели лампы. В помещении была тишина; вечерняя смена давно спустилась под землю.
Звягин взглянул на часы и легкая тревога охватила его. Уже седьмой час пошел с той минуты, как начали пробивать печь.
Он сам назначил для проходки девять часов и помнил, как с интересом посмотрел на него проходчик Кукушкин. Сведений о работе с тех пор не поступало.
— Неужели сорвусь? — задумался Звягин и вспомнил о Марине.
— Написал, — прервал его комсомолец.
На графике были размечены дни по числам — от первого по десятое. Это был срок, заданный рудоуправлением. В десять дней должна была переродиться штольня.
— Бригада Макарова, — напомнил комсомолец. — Какие задания на первое число?
Звягин взглянул в записную книжку.
— Двенадцать метров рельсового пути, до пикета — четыре!
— Есть! На второе число?
Вся работа по квершлагу была расписана из часу в час. Вошел Хвощ, в новых скрипучих ботинках. Поискал глазами и встал у стенки.
— Говорили притти...
— Подождите, — ответил Звягин. Затруднился назвать — гражданин или товарищ? А просто Хвощ показалось грубо. Поэтому никак не назвал.
Хлопнув дверью, вбежал Роговицкий, раздосадованный и мрачный. Лицо его приняло жесткие очертания и опять напомнило старого, сурового солдата.
— Буза! — буркнул он на безмолвный вопрос Звягина, — да пустое, однако! Работай себе, Лаврентьич.
Звягин удивился, а потом холодок настороженности пробежал по его спине.
— Не случилось ли с печью чего? — спросил он негромко, чувствуя, что речь может итти о нем.
— Да нет! — уклонился десятник, — говорю, что буза!
Избегал прямого ответа и обрадовался, увидев график. Подошел, повеселел и улыбнулся в усы.
— Ловко... ловко. На стенку повесим. Пущай каждый видит, что задано и что сделал...
Здесь он заметил Хвоща. Тот стоял, заложивши за спину руки, и спокойно прислушивался к разговорам. Но обычной презрительной усмешки на губах его не было.
Роговицкий пошарил глазами по графику.
— А работу в гезенке не проставили? — и приказал: — Пиши! Бригадиром — Хвощ!
Заключенный вздрогнул и еще более побледнел.
— Согласен? — крикнул Роговицкий, — чего стал?
Хвощ улыбнулся беспомощно и даже застенчиво. А ведь был знаменитым рецидивистом и в блатной среде считался головкой!
Он оправился и ответил просто:
— Буду работать!
График закончили. Все ушли и Звягин остался один. Потянулся, отгоняя сон и усталость, и сел на диван. На дворе заревел шахтный гудок.
— Десять часов! — догадался Звягин. — Через час окончится печь...
Опять его охватило беспокойство. Зажавши ладонями виски, он припомнил свои расчеты. Все было правильно. Но и это не успокаивало. Недосказанность слов Роговицкого сбивала с толку, заставляла строить догадки. Что-то скрыл Роговицкий, чем-то не хотел огорчить!
Тень от стула вытянулась по беленой стене и была похожа на длинную подкрадывающуюся кошку. Этот пустяк развязал подозрения. Точно и вправду что-то кралось к нему, еще невидимое, но угрожающее.
— Что со мной? — возмутился Звягин и вскочил с дивана, — вот растрепались нервы!
Еще трое суток предстояло прожить в таком напряженном ожидании. До этого вечера он почти забывал о связавшем его условии, а сейчас определенно ждал беды.
Спать он не мог. А поэтому напялил свой шлем, взял лампу и пошел к штольне. Решил присутствовать при проходке печи. Хотя там наблюдал и Фролов, и опытные люди, и участок этот не числился за ним.
Ночью квершлаг был таким же как днем. Редко горели лампы и коногоны торопились прокатывать последние вагонетки с углем. Старая штольня кончала жить.
Возле стен уже появились инструменты, штабели новых тяжелых рельс и свежие шпалы. За ночные часы все это привозилось, распределялось и раскладывалось. Монтеры тянули добавочную электрическую сеть, налаживали временное освещение. Все были заняты, озабочены и торопились.
В уши толкнулся глухой удар. Второй и третий. Это взрывали породу, углубляя гезенк. Звягину вспомнился Хвощ и не договоривший Роговицкий. И опять подозрение отравило его спокойствие. Он ускорил шаги, миновал штрек, в котором пробивали гезенк, и прислушался.
За ним шли. Издали виден был огонек лампы. Огонек мотался в стороны — видимо, шедший торопился.
Мало ли шахтеров обычно идет один за другим! Но Звягин почувствовал ясно, что это догоняют именно его. Он остановился и к нему действительно подошел человек с бородавкой над рыжей бровью.
Он поморгал глазами и объявил и почтительно и в то же время нагло:
— Приказали догнать-с! Вас просят в шахтком.
— Зачем? — изумился Звягин. — Ведь поздно?
— Не знаю-с, — хихикнул человек, видимо, наслаждаясь растерянностью инженера.
— Не пойму! — совсем омрачился Звягин и крупно зашагал обратно.
Предчувствие нехорошего, тянущее, как зубная боль, опять охватило его.
В коридоре шахтного здания была тишина и шаги гулко звучали по асфальту. Секунду он поколебался перед дверью, а потом решительно распахнул. Маленькая комната была ярко освещена и сизые крылья табачного дыма плавали над лампой.
За столом, ероша волосы, хмурился председатель шахткома, сбоку, в пальто с поднятым воротником, сидел Кунцов. Он только что возвратился из рудоуправления. У стены, заложивши руки назад, стоял Шафтудинов. Словом — весь треугольник.
Увидев Звягина, Кунцов закрылся газетой, а Шафтудинов поморщился.
— Закройте плотнее дверь! — сказал председатель официальным тоном.
Звягин подошел к столу, остановился, и нерадостная улыбка наползла на его губы. Минуту длилось молчание, и только слышно было, как журчит вода в трубах отопления.
— Та-а-ак, — первым начал председатель, нахмурился еще более и полез в портфель. Достал телеграмму, расправил ее на столе и прикрыл ладонью.
— Вы судились? — отрывисто задал он первый вопрос.
Звягин вдруг засмеялся и сел на стул. С этого мига он сделался совершенно спокоен.
— Судился, товарищ, и осужден на два года!
Кофейные глаза Шафтудинова посмотрели остро и с негодованием.
— А за что? — небрежно вставил Кунцов, не пошевелившись.
— Поднятый воротник, — вспомнилось Звягину. — Ночью, там у крыльца, с Мариной...
И ответил, четко выговаривая слова:
— Я осужден за дело. За несчастный случай на Октябрьской шахте. За свою неосторожность.
Шафтудинов чуть-чуть смягчился.
— Почему же вы не сказали об этом?
Звягин пожал плечами.
— Осужден я условно. Без занесения в трудовой список...
Здесь он поколебался. Сказать об условии или нет? А не все ли равно! И открыл свою тайну:
— Если в течение полугода у меня не повторится несчастный случай, приговор будет снят!
— А если повторится? — с наслаждением подчеркнул Кунцов, — то вы сразу же сядете на два года. Почему же вы все-таки молчали?
— А кому это нужно знать? — усмехнулся Звягин.
— Как — кому нужно! — возмутился Кунцов. И взглянул на соперника ненавидящим и тяжелым взглядом. — Может быть вас не назначили бы на такой ответственный пост!
— Так что же? Снимите!
— Ага, теперь снимите! Накануне работы его снимите! — от ярости он покраснел и бросал озлобленные фразы.
— Вы скрыли свою судимость. А теперь незаметно толкаете штольню к беде. Протащили Хвоща в бригадиры. Вы подбили Фролова на явно невыполнимую работу по проходке печи!
Председатель шахткома метнулся на стуле.
— К порядку, друзья! К порядку...
Телефонный звонок перебил голоса. Шафтудинов с досадой схватил помешавшую трубку и подпрыгнул на месте.
— Ты врешь! — крикнул он в телефон, изменяясь в лице. Глаза его сделались словно щелочки, узенькими и веселыми.
— Когда, когда? — кричал он, теребя телефонный шнур, — сейчас? — и, оторвавшись от трубки, сунул ее багровому и сопевшему Кунцову.
Звягин ничего не понял. Почему секретарь уставился на него? Да так хорошо, приветливо и ласково? Почему протянул обе руки?
— Печь пробита! — ликовал человек с татарским лицом. — Ровно в девять часов! Товарищ Звягин, ты... ты инженер, овладевший техникой! — и ударил по столу кулаком.
Кунцов отшвырнул телефонную трубку и выскочил из комнаты.
Дальше было просто забавно. Люди хлопали друг друга по плечам и хохотали. И трудно было сказать, кто из них более рад!
— Не сердись на него, — подмигнул, наконец, Шафтудинов, — проверить надо!
А взяв ответную телеграмму из Октябрьской шахты, по-дружески попросил:
— Продержись, Лаврентьич, три дня! Продержись, товарищ! Без несчастного случая. А?
Звягин вышел из кабинета ошеломленный. Лампы, как солнца, горели над ним, а голые стены унылого коридора казались мраморными. Угнетавшие опасения рухнули, и, освобожденный, он шел навстречу своим трем дням, теперь без запинки и даже гордо. Так прекрасна сейчас показалась жизнь!