Утром в восемь часов тридцать минут из Центральной штольни вывезли последний состав вагонеток с углем.
Инженер Вильсон махнул рукой, и стоявшие наготове люди склонились над рельсами, развинчивая болты.
Реконструкция началась.
Длинный квершлаг сразу наполнился необычным шумом, движением и светом.. Говорили мало. Каждый выучил наизусть, с чего ему начинать. Ключи, не срываясь, хватали гайки. В несколько ломов дружно поддевали рельсу. Крошились гнилые шпалы. Вспарывались и отдирались старые пути.
Туже напрягались мускулы и глаза разгорались веселее.
Пошло, пошло! И тем, кто вчера еще немножко робел, сейчас уже не было страшно.
Покатилось, пошло!
Звякали лопаты, чистили и равняли новое полотно, с хрустом сыпали гравий и били тяжелыми трамбовками.
Роговицкий бегал по фронту работ. С шуткой, со смехом и с крепким словом. Хватал запасную кайлу, принимался махать.
— Вот как надо-то! Вот как!
Появлялся повсюду и от каждого затруднения был у него рецепт. Он устранял заминки, усиливал темпы, решал на ходу и сам удивлялся своим решениям, таким неожиданным и удачным.
— Обгоните на сутки срок, — заявил рабочим Вильсон, — и получите премией половину зарплаты. На двое суток — семьдесят пять процентов, на трое — сто!
Обещание подвинтило.
Звягин отер пот, вместе с пылью, — грязью размазал ее по лицу. Сегодня он был особенно счастлив. Словно крыльями поднял его размах работы. А потом он заметил к себе особенно теплое отношение. Слух о проходке печи, о выручившем инженере облетел людей. Ему приветливо кивали, даже незнакомые, и всякие указания выполняли подчеркнуто охотно.
От этого смена казалась родной семьей и удесятерялось желание делать скорее и лучше.
Он с часами в руках следил за ходом отдельных операций. Не затянуто ли время, показанное в графике?
Пугался, видя, как далеко иногда расходилась работа с преподанной нормой. Старался понять — почему. Иногда указывал, иногда торопливо записывал в книжку для переделки, для корректива. Бежал к соседней бригаде и беспокоился:
— Что-то получится в сумме к концу первой смены? Верны ли предварительные расчеты?
Сейчас была мешанина отдельных усилий. Одни бежали вперед, другие отставали, а важен был общий итог.
Каждый старался по-своему.
Бригада Хвоща пробивала гезенк. Еще ночью по участкам работ навесили лампы с достаточным светом. Но утром Хвощ разыскал главного монтера и прищурился хитро.
— Дядя Иван, как бы лампу свечей на пятьсот!
— Ты одурел!?
— Серьезно, давай! Хочешь, к вечеру реостат исправим?
Монтер перед этим долго мудрил над испорченным реостатом.
— Кто исправит? — изумился он, но вспомнил:
— Никишка-электрик в хвощевой бригаде... Первый мастер!
Монтер оглянулся, достал пузатую лампу и передал Хвощу из рук под полу.
— Смотри, чтобы...
— Нн-но! Не знаешь...
Над гезенком вспыхнул ярчайший свет и работать сделалось удобнее. Заглянул Роговицкий, поморгал глазами.
— Дельный хозяин... Одобряю!
Заключенный Артемьев с бородавкой над бровью теперь перетаскивал камни. Приказом техрука его сняли с бригадирства.
Он зол был вдвойне — приходилось трудиться на совесть, а, кроме того, попал под начало Хвоща...
Хозяйчик и собственник по натуре, он искренне презирал этого примитивного анархиста и беспутного шатуна.
Штольня раньше была лазейкой, приятной переменой обстановки. А теперь поди-ка! Работай, как на себя!
— А-аа, штольня, штольня, вот ты какая!
Артемьев остро возненавидел ее. Она становилась символом того нового, что разрушило его волчью жизнь!
Подвернулся момент, кулак огляделся и швырнул из-под локтя куском породы... Лампа уцелела, но закачалась. Из гезенка вынырнул Хвощ и, улыбаясь, не торопясь, вылез в штрек.
Артемьев расширил испуганные глаза и отступил. Хвощ подходил с улыбкой. Артемьев двинулся в темный угол, а дальше отступать ему не позволила стенка.
— Так в ударной бригаде работают?
Хвощ приблизил свое страшно смеющееся лицо. Кулак поперхнулся и беззвучно открыл губастый рот.
— Еще только раз, — сказал Хвощ, — тут и зарою!!
* * *
Бригады первого штрека приняли на себя тяжелейшую задачу. Завтра сюда подтянутся рельсы и тогда выручай всю штольню! Готовились к этому делу давно, всем коллективом.
— Рискните! — сказал Вильсон Фролову, — благословляю!
— Изломаем старый порядок! — ответил тогда Фролов.
Риск становился особенно острым в такой момент. А многие не понимали сущности дела.
— Устоим! — похвалялись шахтеры из первого штрека.
— Крепкие надо ноги! — сомневались другие.
— Мы не только ногами, и головой!
Сегодня председатель шахткома, добродушный, но всегда озабоченный человек, измучился беспокойством и явился в штрек. Фролов посмотрел на него блуждающими глазами.
— Покажи свой график!
— Нет графика! В уме он, в книжке у каждого из ребят, а такого, стенного, не составлял. Боюсь! Первый опыт. Но мы возьмем, звезды не потушим!
Их обступили, сверкали из темноты огнями. Председатель схватил за рукав ближайшего долговязого парня в шлеме.
— Стой! Рассказывай, что будешь делать!
— Крепить!
— Ты же забойщик?
— Только крепить...
— Кукушкин, ты встанешь за бур?
— Мала беда! Нет! Мое дело разборка...
— Язви его! Собственный забой не бурить! Производительность же, выше...
— Забудь эту песню!
В темноте засмеялись, забелели зубами.
— Фролов, хозяин, ты слышишь? У вас это что, сговор?
— Сговор! — хохотал Кукушкин, — у нас показательный штрек, товарищ! И все мы профессора! И тебя профессором примем! Гони литровку и примем!
Хохот грохнул под сводами.
— Черти вы, — завистливо вздохнул председатель, — уж вы, ребятушки, того... по-новому-то докажете?
— Хозяину намекни, чтоб деньгу припасал. Большие рубли сшибем!
Фролов провожал председателя до выхода и, волнуясь, старался объяснить:
— Кукушкин артист-забойщик. А лучше Степанова кто крепит? Бондарчук по буру отличник, а до этого всех их мешали в кучу! И среднее выводили, все графики строили на среднего. Кунцов не верит в наш первый штрек. И он прав по-своему. При средней работе не выручит штрек! Затухнет звезда...
— А вы...
— А мы убьем обезличку. Каждый из нас проявит себя!
— И это ты придумал?
— Нет, я только учусь. Кукушкин придумал, Кудреватых и еще кое-кто...
— В добрый час, товарищ, смелые города берут!
— Ускорите посадку четвертой лавы?
— О-о! Сейчас же пойду к Кунцову!
* * *
Тяжелую ночь провел Кунцов.
Заснуть не удавалось. Он лежал и думал, пока мысль не превращалась в боль. Тогда он вскакивал, зажигал свечу и принимался ходить. От быстрой ходьбы пламя свечи металось, а вместе по стенам металась косматая безобразная тень.
Вспоминать о Марине было всего больней. Пережитое жгло обидой. Он ходил и курил, садился и вскакивал и все разговаривал сам с собой, топорща пальцы.
— А все-таки, я не стал смешным. Не сказал ей ни слова!
А сам был уверен.
— Знает! Отвергла...
— Почему? — искрение удивлялся он, — раньше иначе на меня смотрела. Изменился я, что ли? Испортился, стал другим?
Не мог допустить, чтобы так, без причины, отвергли его, Кунцова!
Вспоминался Звягин с его сумасшедшей удачей, с проклятой печью, губившей все.
— Вот что мне надо, — хитро придумывал Кунцов, — затмить! Еще ярче устроить! Удивить, как тогда, когда потеряли пласт...
Но поморщился от такой ребяческой выдумки, вспомнил о водке, стоявшей в шкафу, выпил сразу и много, надеясь отвлечься и заснуть.
Алкоголь не принес спокойствия. Еще более обострил мучения, а сверлящие мысли сделал тоньше и проницательней.
Теперь уже Марина становилась неглавным.
— Удивить, как тогда? — язвил он себе. — Да нечем, нечем! Ты выдохся, командир производства! Оттого-то другие и обогнали тебя...
Поникал головой и пьяно жаловался.
— Я хмурый, а они веселые. Потому что могут, потому что имеют силу... Нет, не так! Они веселы и хохочут, а от этого у них сила, от этого они все могут. А я как сломанный...
Вскакивал гневно и остро щурился на свечу.
— Подождите, сорветесь еще на первом штреке! Нельзя бесконечно втирать очки! Нельзя издеваться над здравым смыслом. Вы распишетесь и в квершлаге!
Издали заревел шахтный гудок, словно долго, басисто тянул:
— Нет! Нет!
— А если правы они? — Кунцов вскочил, расстегивая душивший ворот, — кто я буду тогда? Нуль и неубранный труп!
В голове его все спуталось. Неприятные ему люди показались врагами штольни. Несчастье собственного отставания представилось результатом хитрого подвоха. И все это нарастало с каждыми сутками. Сжималось железным кольцом и неотвратимо вело к катастрофе...
Кунцов метался в тисках и не видел выхода. А он был простой до смешного — пойти и все рассказать! Но такое признание казалось ему чудовищной казнью над самим собою. Он же хотел вырваться из кольца прежним Кунцовым и выхода отыскать не мог!
— Неправдоподобно! — кричал он и бил себя в волосатую грудь, — труп и такое здоровое мясо! Бороться буду! Вот что мне нужно!
— А с кем? — продолжал он, трезвея, и осматривал комнату, — с Фроловым? С Вильсоном? Почему не с Кукушкиным, не с шахтером, который завтра придет и заявит:
— Я придумал!
— И сделает, на разгром и насмарку всяческих норм. И технических, и моих, житейских... А Звягину я припомню!
Часы показали далеко за полночь и у Кунцова в запасе осталось одно — страшный секрет четвертой лавы.
— Я сделал все, — убито сказал он себе, — все, чтобы не допустить. Меня опрокинули и по мне прошли — твори, господи, волю свою!
* * *
Утром, придя на работу, он вызвал Звягина.
— Извините меня, — сухо сказал он, не подавая руки, и опустил глаза, — третьего дня я погорячился!
Звягин почувствовал себя неловко и не знал, что ответить.
— Вот и ладно! — похвалил председатель шахткома, бывший в кабинете.
— Теперь так, товарищ Звягин, — начал Кунцов, попрежнему не поднимая глаз, — я отдал приказание посадить четвертую лаву. Я, как и раньше, считаю ее опасной. При посадке должен быть технический надзор!
Звягин вспыхнул до самых ушей: — не за труса ли он его считает?
— Разрешите присутствовать мне?
— За этим я вас и позвал. Подождите минутку! — и вышел из кабинета.
Наступило молчание. Звягин сидел и глядел в окно, а председатель просматривал новые газеты.
— Читай, — повернулся он к Звягину, — с шести тысяч метров, затяжным прыжком! Есть же такие герои!
Дверь заскрипела и в нее просунулась голова Кукушкина. Он огляделся, весело подмигнул председателю и, мягко ступая, вошел в кабинет. Непокрытые волосы его стояли торчком, шахтерка была нараспашку, а под ней красовался оранжевый джемпер. Кукушкину было лет тридцать пять и зубы его блестели от вечной улыбки.
Узнавши Звягина, он расплылся еще шире и протянул ему крепкую, негнущуюся ладонь.
Следом за ним осторожно вошел другой, мрачный, огромного роста. Густо сказал:
— Здравствуйте всем! — постоял, не зная, куда себя девать, и прислонился к печке.
Председатель щелкнул по газете пальцем и сказал:
— Ответь мне, Кукушкин, что есть герой?
— Герой? — затруднился Кукушкин, — да-а!
И прихлопнул ладонью торчок беспокойных волос.
— Нет, ты все-таки поясни, — добивался председатель, — и будешь тогда премирован вот этой коробкой спичек!
Великан Кудреватых передвинулся у своей почки и сладко всосался в цигарку, приготовившись слушать.
Но дверь отворилась и в комнату вошел хозяин. Разговор прекратился, а Кунцов, кивнув головой, пробрался к себе за стол.
— Вот что, ребята, — сказал он, почесывая лоб, — Фролов просит сажать четвертую лаву!
Кукушкин моргнул и готовно ответил:
— Знаем!
— Смотрите, не просыпьтесь!
— Лава, как лава, — ответил Кукушкин, — мы осмотрели. Жмет немножко.
— Вот видите, — жмет!
— Сейчас начинать?
Кунцов повел плечами.
— Хоть сейчас. С вами пойдет инженер Звягин.
* * *
Втроем подошли к печи, черной дыре, зиявшей под потолком невысокого коридора.
Посадчики были с головными лампами, за поясами острые топоры. Звягин молчал. От свидания с Кунцовым поднялось недавнее тревожное чувство. Извинение не принесло ничего, только усилило, пожалуй, неловкость.
— И плетет, и плетет! — вдруг заговорил сзади Кудреватых и передразнил, — не просыпьтесь!
— Мала беда! — удало отозвался Кукушкин. — Мы ее до вершка изучили. Лезьте!
Звягин полез по крутой стремянке-лестнице. Печь была как труба, высеченная в угле. Свет дробился в угольных изломах и стенки сверкали смоляным и жирным блеском. Вылезли в узкую галлерейку. Вторым этажом тянулась она над нижним откаточным штреком.
Звягин пошел вперед, пригибая голову и шурша плечами по тесно сошедшимся стенкам. Три огненные звездочки двигались в глухом туннеле.
— Вот, — остановился Звягин и поднял свою аккумуляторную лампу, — четвертая лава!
Галлерейка влилась в обширный подземный вал. Как и раньше, здесь торчал частокол креплений, пахло пихтовым деревом и сыростью пещеры.
— Теперь вы хозяин! — улыбнулся Звягин и уступил дорогу Кукушкину. Кудреватых ощупал топор и взглянул на своды.
Минуту все трое стояли молча. Тьма и безмолвие царили в пустоте. Но вот в непроглядном мраке родился стонущий скрип и умолк. Возник опять тоскливый и долгий и кончился легким щелчком. Будто кто ногтем ударил по спичечной коробке. В другой стороне и сверху зашелестело. Побежали мелкие трески, словно кто-то невидимый надламывал одну за другой сухие лучины. Вдруг оглушительно лопнуло дерево и лампа в руке Звягина подскочила.
— Живет! — с удовольствием сказал Кукушкин и в смехе ярко блеснул зубами.
— С вечера ожила, — добавил Кудреватых и все трое вошли под скрипевший потолок.
Долго простояла заброшенная лава и долго спала гора. Но однажды проснулись дремавшие ее силы и старая вентиляционная печь обрушилась. Опять наступил промежуток мертвого покоя и длился до вчерашнего вечера. Теперь же крепи стонали и словно жаловались на невыносимую тяжесть.
Пол подземелья косо уходил в высоту и с легким шуршанием по нему иногда скатывался кусочек угля.
В переплете стоявших столбов, как в подземном лесу, мерцали лампы. Кукушкин помялся и попросил:
— Вы, товарищ Звягин, стоите здесь, а туда уж не ходите!
Звягин подчинился и стал у входа в галлерейку. На его глазах Кукушкин загорался азартом и все более оживлялся медлительный Кудреватых. Нависшая тьма словно вдохновляла их дерзкое искусство!
— С этой начнем! — указал Кукушкин на стойку, — соседнюю вышибить можно, а ту подрубить...
— А эту оставить! — предупредил Кудреватых.
Кукушкин взял у Звягина лампу, сунул ее к потолку и залился радостным смехом.
— Тронь ее только, ха-ха!
— Вот будет что! — объяснил Кудреватых Звягину и хлопнул перед его лицом широкими ладонями. Сквозь небритую щетину, при свете ламп, у него вишневым закалом краснели щеки. А глаза с восторженным ожиданием следили за товарищем.
Так они обошли все подземелье, намечая столбы, которые нужно было оставить, решая, какие стойки надо рубить и которые можно попросту выбить.
Осмотр кончался и Звягин, человек нетрусливый, начинал чувствовать волнующее беспокойство. Уж очень непостижимо разбирались эти два человека в сложнейших секретах горной механики!
Временами кто-нибудь останавливался и поднимал руку. Тогда останавливался и другой, и все слушали. Ухо ловило стоны и скрипы, певшие в дереве, теперь уже но всему пространству лавы.
Звягин знал, что его поставили в самом безопасном месте и это невольно царапало самолюбие. Но в такой обстановке приходилось подчиняться. Он обязан был следить за участком потолка перед собой, но жадно ловил каждую мелочь происходящего.
Опять оживала его проблема! Вот два опытом и чутьем постигшие гору человека стараются развязать огромную силу. Они развяжут ее и сила проявится. Но ничего, кроме устрашающего эффекта, она не даст... Это неправильно, тысячу раз неверно! Если человек использует энергию водопада и нажимы пара, почему не овладеть ему и давлением рушащихся сводов? Почему не заставить их совершать полезную работу?
При должном управлении сила тяжести должна была, по идее Звягина, раздробить угольный пласт и выдавить его массою ископаемого из лавы в подставленные вагонетки!
— Обязательно ближе сойдусь с Кукушкиным, — решил он, — и как-нибудь с ним поговорю!
Дальше вспомнил, что завтра кончается его срок и совсем не подумал, что рискует сейчас больше, чем когда-либо.
Вверху бродили два облачка света. Слышались глухие и настойчивые удары и шум падающего столба. Подбитую крепь выволакивали к кромке угля. А хозяйственный Кудреватых приговаривал удовлетворенным басом:
— Еще одна! Это денег стоит!
— Будет! — вмешался Звягин. — Скорее рубите!
— Мала беда! — откликнулся своей поговоркой Кукушкин. — Еще парочку и тогда уж будет!
Каждая нерубленная, но выбитая стойка могла быть вновь обращена на дело.
Беспокойный трепет пробежал по столбам и словно вздохнуло широкой грудью из дальнего угла. Холодок опахнул Звягина. Стуки работы умолкли, красноватый свет застыл неподвижно. Тонко запищало на потолке и точно сверчки застрекотали другом. Куда бы ни повертывалось ухо, отовсюду несся этот стрекочущий и даже нежный трескоток.
— Трра-а-х! — пугающе разорвалась стойка.
— Пойдет! Пойдет! — торжествовал Кукушкин и, лавируя между столбами, пробежал сверху. Также быстро и проворно, шагах в десяти от него, занял позицию Кудреватых.
— Руби! — приказал Кукушкин. Звонко тяпнул топор. Раз, другой. Удар обухом, и, хряпнув, перелетела стойка.
— Теперь ты слушай, — крикнул Кукушкин и занес свой топор. Куснул лезвием. Поглядевши наверх, рубнул еще раз и отступил. Подождал. Замахнулся снова и, не опустив топора, отпрыгнул в сторону. От потолка лениво отломилась десятипудовая глыба и, перевернувшись, тяжко брякнула в пол...
Все реже и реже делался лес креплений. Пересеченные столбы валялись по земле. Упругими скачками двигались между ними два человека, подрубали, отпрыгивали и слушали, напряженные до последних пределов.
— За звезду! — припомнилось Звягину, наплыла удалая радость и он с презрением подумал об опасности и о своем сроке.
Перед ним неподвижно стоял столб. И вдруг, казалось, без всякой причины, оглушительно подломился и длинной щепой стрельнул в потолок.
— Берегись! — крикнул Кукушкин. — Плохо не стой!
— Берегусь! — отозвался Кудреватых.
Теперь отовсюду щелкало. Бросками перекидывались трески из конца в конец по мрачному простору подземелья.
— Не пора ли, ребята? — крикнул Звягин.
— Еще простоит! — не желал уходить Кукушкин.
Но вот раздался глухой и грозный гул. Раскат его начал катиться вверху, над головами и остановился. Ничтожными показались в этом тяжелом громыхании трески столбов.
Неожиданно ухнуло в потолке, точно черная волна пробежала по всей его площади. Стойка перед Кукушкиным задрожала, как впившаяся стрела, на глазах она оживала, крутилась, извивалась под страшным давлением потолка и, не выдержав, гулко переломилась...
— Кровля отходит! — закричал тогда Звягин. Но в этот момент водворилась тишина. Сразу притихли все звуки и молчание еще более угрожающее, еще более насупленное, повисло в пещере. И еще тревожнее зазвенел в тишине одинокий топор, это рубил Кудреватых.
Вдруг по всей лаве мягко и широко зашипело, реденький дождь каменных крошек посыпался с потолка.
— Признак дает! — гаркнул Кукушкин и скомандовал: — Выбегай скорейше!
Темной глыбой метнулся Кудреватых, смаху прыгнул в галлерею. Звягин за ним. Вжимая голову в плечи, сзади бежал Кукушкин. Запнулся о лежавшую крепь, но справился и, сунувшись в штрек, закричал:
— Пробегай и ложись!
Потрясающий гром заглушил его слова. Воздушный вихрь шибанул Звягина в спину и он растянулся в узком ходке, упирая голову в сапоги упавшего впереди Кудреватых.
Лава села не сразу. Главный удар пришел через минуту. Тогда земля подбросила лежавших людей и при свете лампы Звягину показалось, что стенки ходка перекосились и вот-вот захлопнутся...
Со свистом пронесся холодный ветер, угольные куски запрыгали по спинам и все окончилось. Впрочем, не все! Грозные гулы еще катились вверху, звучали все выше и заглушеннее. Тяжело перекатывались в горе многотонные тяжести, нехотя и долго перемещались глыбы, пока не пришли в равновесие.
Кукушкин встал, отряхнулся и сказал Звягину, подмигивая веселым глазом:
— Не потухнет теперь звезда на штольне!
В кабинете их напряженно ждали. Не было только самого Кунцова.
У всех заулыбались лица, когда Кукушкин переступил порог. Кудреватых опять прислонился к печке. Он был весь в блаженном отдыхе. Отдыхали и нервы и тело. Чугунный блеск все еще исходил от его восторженного лица и он по-ребячески радовался каждому слову товарища.
Кукушкин докладывал Фролову и стоял перед столом без шапки, весь в угле. Его рот и морщинки от рта светились смехом, от которого ярко белели зубы. Шахтерка была расстегнута, как всегда, и цветистым пятном под ней выделялся оранжевый джемпер.
— Молодчина! — сказал Фролов, угощая посадчика папиросой.
— Получай свою премию! — шутливо бросил коробку спичек председатель шахткома, — хоть ты мне и не ответил, что такое герой!
— Вот пристал! — усмехнулся Кукушкин, — ну, откуда я это знаю?
* * *
Отправив Звягина на посадку, Кунцов еще долго сидел и грыз по привычке ногти.
Его брало раздумье — так ли уж хорошо это вышло? Посадка, конечно, дело обычное, а все же он послал человека в расчете на опасность. Пожал плечами.
— Уже сделал! Кончилось! Не воротишь!
И почувствовал облегчение: будто кончилась и необходимость продолжать такие плохие дела. Теперь оставалось загладить поступок. Доставить людям побольше хорошего и приятного. Тогда совсем обойдется, забудется и опять все пойдет попрежнему...
В виноватом и покаянном настроении он вышел на шахтный двор.
Снег под солнцем смотрел голубым и сверкал серебром. Над котельной весело фыркал пар, а труба дымила важно, вываливая хвосты смолистого дыма. Они были очень красивы на синем небе.
Комсомолки в красных косынках, смеясь, пробежали к столовой.
— Молодежь! — умилился Кунцов. Группа людей окружила электрический вентилятор. Этот механизм впервые спускали под землю.
— Неплохо! — подумал Кунцов, — оснащается наша штольня!
На складе тоже было приятно. Все под рукой, всего вдоволь. Замещая управляющего, Кунцов заботился о снабжении штольни.
— Михал Михалыч, как быть? — встретил его механик и сделал трагическое лицо, — нехватило стыковых соединений!
— Есть о чем горевать! — отозвался Кунцов, — да используйте старый кабель. Вон у меня в сарае!
Ни за что не отдал бы кабеля в другое время!
Так, бодрясь, обошел он двор и направился к штольне. Но дороге заглянул в раскомандировку и остановился в дверях.
Огромное помещение было почти пусто. Едва начала собираться смена и несколько человек столпились у стенки, читая итоги вчерашнего дня. Смотрели на график жадно. Один выше всех, с подвязанной щекой, оперся на витое сверло и вытянул шею. Другой, в шлеме, веснущатый и маленький, поднимался на цыпочки и водил по строчкам пальцем. Старик читал из-за спин. Морщинки собрались на его лбу, а подбородок ершился сединою.
Потом заговорили наперебой, все сразу.
— Козлов-то уважил, на двести процентов.
— А Пашка отстал. Прохвастал Пашка!
Веснущатый заволновался.
— График трещит! Трещит, ребята! Думали люди такие — ан они лучше!
Это он произнес, обращаясь к Кунцову.
График, действительно, трещал. Красные цифры исполнения далеко перегнали план. Кунцов едва не улыбнулся навстречу веснущатому парню.
— Поздравьте, Михал Михалыч! — пробасили над самым ухом: — четвертая лава посажена!
Кунцов отшатнулся. За спиною стоял Роговицкий, гладил усы и хитро посмеивался.
— Вот как! — растерялся Кунцов и сказал почему-то с угрозой, — я пойду посмотрю... я... проверю!
Его хорошее настроение рухнуло. В смятении и тревоге он шел по квершлагу и таращил в темноту глаза. Повторял:
— Ну и что? И отлично! Что я, злодей?!
Но чувствовал себя не отлично. Опять сорвался и отстал от других. Предупреждал: опасно, опасно! Только зря обесценил свои слова!
Настланные пути теперь не радовали, а страшили. Мимо людей по строю работ он прошел торопясь. Только в безлюдном и темном переходе ему сделалось легче.
Он оперся спиной на холодную вагонетку и отер вспотевшее лицо. Сразу понял, что в лаву теперь открылся широкий путь. Все препятствия сломлены. Наступало ужасное испытание: или Кунцову выдать себя головой, или штольню обречь на катастрофу.
Вздрогнув, он крикнул:
— Что же мне делать?
Хотелось не верить, что четверо суток могли так сломать и перековеркать всю жизнь. Но забывал, что это лишь конец процесса, лишь быстрое завершение того, что накапливалось годами. Все в Кунцове пришло в неустойчивое равновесие и рухнуло теперь от первого толчка.
Ярость, как дымное облако, окутала его. Он вспомнил людей, поставивших его в такое положение, и проклял их, сжимая кулаки.
— Безумцы, авантюристы! Не выйдет у вас, не выйдет!
И точно в ответ из тьмы безлюдного перехода блеснула лампочка. В страшном испуге Кунцов отскочил от вагонетки. Лампочка перестала двигаться. Овладев собой, Кунцов нахмурился и пошел навстречу.
— Желаю здравствовать, гражданин начальник! — произнес в темноте голос, и Кунцов увидел лицо с бородавкой над рыжей бровью.
— Ты чего? — крикнул он, но человек стоял упорно, только быстро мигал глазами.
— К вашей милости, — сказал он и развел руками, — нет житья! Хвощ убить посулился...
— Жалуйся своему начальству! — с сердцем оборвал Кунцов и хотел пройти.
— То есть, позвольте спросить, товарищу Роговицкому?
— Зачем Роговицкому? — опять крикнул Кунцов, — Звягину! Инженеру Звягину!
И неожиданно для себя прибавил:
— Он сам без пяти минут заключенный и сможет тебя понять! — Сказал и пошел вперед.
Человек тотчас тронулся следом, держась позади и немного сбоку.
— А дозвольте узнать, — почтительно начал он, — как это инженер Звягин могут сделаться заключенным?
— А так, — ответил через плечо Кунцов, — если за эти два дня произойдет на его участке несчастный случай, он сядет!
— Вот как-с! — изумился человек, — сядет?!
Дальше они шли молча. Слышней сделался гул работы, штрек кончался и выходил в квершлаг. Тогда шедший сзади прибавил шагу и дерзко спросил:
— Это какие два дня? Сегодня и завтра?
— Сегодня и завтра! — охотно ответил ему Кунцов.
* * *
Звягин проснулся в техническом бюро на диване. Проснулся и солнечный луч скользнул по глазам.
— Эх, денек! — огляделся он, — ба! Да сегодня кончается срок!
Роговицкий вошел шумно.
— К первому штреку приткнулись! Доброе утро!
Посмотрел на диван и разворчался:
— Третий день из штольни не выгонишь! Толком не отдыхает, путем не ест, как это можно? До ночи чтобы ты и не показывался под землю! Слышишь?
Заглянул Кукушкин и по обычаю засиял.
— Мала беда, день свободный, а вам и податься некуда! Помните, говорить со мной обещали? Пойдемте ко мне обедать!
Звягин взглянул на часы.
— Приду!
Вышел из комнаты, посмотрел и выбрал взрыхленную санями дорогу. Путь ломался петлями по сахарной глади горы. Куда-то тянул и Звягин пошел по этому пути.
Глотал чистейший морозный воздух и щурился от голубого блеска снега. Первый раз за три дня остался один. Хорошо так итти и ни о чем не думать! Нехватало Марины. Будь она рядом, и мир бы стал полон без изъяна! Заиграл бы, как эти снега искрятся золотым переливом, под глазом солнца!
На вершине горы показалось особенно хорошо.
— Сопки пузатые! — улыбнулся Звягин, — важность какая! Сидят, точно куклы-бабы на чайниках!
Белизна разрывалась лужайками мертвой травы, прорехами шоколадных пашен и мерзлых огородов. А долина жила. В свистках, в дымах, в грохотаньи стройки.
Пятилеткой назад в долинке ютилась горсточка шорских[1] домов. А сейчас целый поезд угольных хопперов движется под горой. Шахматным рядом рассыпался городок трудпереселенцев, а внизу, под ногами, квартал настоящего города.
Прокатил грузовик и снежная пыль косматыми облаками гонится за ним. Шахтные трубы чадят клубами дыма и ажурные переплеты бревенчатых эстакад желтеют, как восковые.
А на юге еще воздушней, еще шире! Синеют толпы таежных гор. Бугры сочетали яркость снегов с расцветкой волчьей и лисьей шкуры. На севере, за холмами колышется буроватая мгла, — это дышит гигантский завод, укрытый далью.
Во всем здесь была новизна, побежденная дикость, размах и простор.
— Одним словом, Кузбасс, — засмеялся Звягин. Представил, как в глубине спят угольные черные поля с такими же перегибами гор и ложбин.
— Угольный бассейн! — произнес он, стараясь почувствовать громадность этого слова. — А нужно ли нам уезжать на север?
Свернул под столбы высоковольтной магистрали. Они тянулись издалека, из синей дымки горизонта, от электрического сердца завода. Смотрел на блестящие провода, и они были, как серебряные струны, и, казалось, вот-вот запоют о его счастье.
* * *
Кукушкин жил в домике с огородом, стайками и двором. Разметенная тропка приводила к крыльцу. Едва только Звягин постукал в дверь, как в сенях затопали шаги, и отворил сам хозяин. Блеснул улыбающимся ртом и прихлопнул торчок волос.
— В самую пору!
В кухне было натоплено, пахло печеным и жареным. Полная женщина отошла от печи, разрумянилась, улыбалась. Кукушкин представил:
— Жена моя, Катя!
Катя отерла белую руку о фартук, подала ее и смутилась.
— Не взыщите за беспорядок!
Звягин взглянул. Она и степенная и по-бабьи лукавая, у нее с поволокой красивые глаза.
— Хороша! — решил он и порадовался за Кукушкина.
Горница показалась ему такой же приветливой, как хозяева. Зернистая броня льда затянула окна. А солнце рассыпало в стеклах огни, как блестки в хвостах павлинов.
— Маленечко посидите, — сказал Кукушкин, — а я сейчас.
Звягин сел и ноги его заныли в истоме отдыха.
Почетное место в комнате занимала кровать. Пышная, как поднявшийся пирог, она вздувалась к потолку белоснежными глыбами подушек. Двое детей сидели на коврике. Пятилетняя девочка потаращила на чужого большие глаза и опять стала слушать. Мальчик постарше лежал перед ней на животе и, болтая ногами, обутыми в валенки, рассказывал тихо, делая таинственное лицо.
— Был черный-пречерный город! И стоял на улице черный-пречерный дом!
Девочка вздрогнула и уселась удобней, подобравши ноги.
— Входит он в этот дом и видит, — мальчик сделал паузу и перестал болтать ногами, — черную-пречерную комнату... А в комнате стол. А на столе-то черный-пречерный гроб!!
Девочка открыла пухлый рот и совсем замерла.
— А в гробе, — мальчик приподнялся и вытянул палец, — черный-пречерный... клоп!
— Ха-ха-ха! — захохотал он и подбросил валенок к потолку.
Девочка поняла, она заблестела глазами, и, тряхнув головой, тоже залилась смехом. Не удержался и Звягин.
— Вот это люблю! — сказал Кукушкин, входя с патефоном, — все смеются!
Звягин порылся в пластинках.
— Как много из опер! — воскликнул он.
— Мала беда! Прошлой зимой в Москве побывал, в театре послушал. С тех пор покупаю. А патефон — премия!
Это он сказал важно.
Играл патефон, зайчики солнца пылали по белым стенам и Звягина охватила давно позабытая безмятежность. В этой светлой квартирке дышалось удивительно легко.
Обстановка была разнообразна, но говорила о шагнувшем вперед быте. В этом сдвиге и старые вещи теряли свою заскорузлость.
Длинный сундук, блестевший жестью, прикрылся цветной скатеркой и был у места. Столик хозяйки с дребеденью коробочек и флаконов, с зеркалом, охваченным шитым полотенцем, с каменной собакой, и он не портил дела.
На стене красовался широкий плакат — шесть условий товарища Сталина[2]. Была и полочка, туго набитая книгами. На почетной середине стояли томики сочинения Ленина, а рядом и «Мир приключений», и «Курс горного искусства», и Пушкин, и «Таинственный кавалер», растрепанный и не имевший автора.
— Хорошо у тебя, Макар Иваныч! — сказал Звягин, незаметно переходя на ты.
— А чего нам не жить! — усмехнулся Кукушкин. — Получаем изрядно, парторганизация ценит, от рабочих почет. Жаловаться не могу. Входи, Ксенофонт! — крикнул он в дверь.
В черной сатиновой рубахе без пояса, в колоссальных пимах появился Кудреватых. С порога он начал застенчиво улыбаться, а вступил в комнату с осторожностью. Словно боялся как бы под ним не провалился пол. Так же деликатно он только скрыл Звягинскую руку в своей ладони, но не пожал, потому что меры для силы своей не чувствовал.
— С германской ыы вместе, — серьезно сказал Кукушкин, — в Силезии плен отбывали!
В дверь заглянула розоволицая хозяйка, поманила его, засмеялась и спряталась.
— Не дадут говорить! — сокрушился Макар, вставая.
— С ночи в забой? — спросил Звягин.
— Я с утра, а Макар с ночи. Приходите смотреть!
— По-новому?
— Надо же штольню спасать! Кое-что и по-новому! Технику подсобрали, электрическую сверловку введем. А работу совсем по-другому поставим...
Кудреватых ссыпал табак в цыгарку, а остатки в расшитый кисет.
— Приходите. Нам самим интересно. Целый месяц готовились!
Он выпустил облачко дыма и засмеялся.
— Да и правда, Лаврентьич, не по нраву старинка! Простору в ней нет. Врубишься в уголь, только начнешь расходиться и — стоп! Крепи! Отгребай его в печи. А то и пути настилай. Какое же это искусство? Летаешь от кайлы к лопате, от лопаты к топору. Нет, уж если ты швец да жнец, да в дуду игрец, — толку не жди! А надо работать, как плыть по воде! Без зацепки! Ругают нас за такие мысли — ишь, синицы какие, море зажечь хотят! Но имеем поддержку в парткоме...
— Лиха беда начало, — ответил Звягин, — а там подхватят!
— Мы ранние птицы, — засмеялся Кудреватых, — утренние!
— А что? — согласился Звягин, — и впрямь, наше время, как утро...
— Утро большого дня, — сказал Кудреватых, — бо-ольшого, товарищ Звягин!
В кухне послышались восклицания и Звягин вздрогнул.
— Проходите сюда! — приговаривал Кукушкин, отворяя дверь.
Кудреватых тотчас встал и потушил в блюдце цыгарку.
Звягин вспыхнул, к нему подходила Марина, румяная от мороза, опуская пушистые ресницы...
* * *
Шахтер хватил по буру молотком, повернул граненый стержень к себе, стукнул еще, крутнул от себя и с третьим ударом вытащил инструмент из скважины.
— Есть?! — тотчас спросил другой, за минуту окончивший бурение. Оба стояли на дне каменной ямы.
Первый замерил пробитый канал и ответил удивленно:
— Есть!
Тогда второй прыгнул к нему и крикнул:
— Достигли! Вот видишь, смогли! Наш ударный билет!
Черные усики этого человека были опудрены пылью, а бледные щеки порозовели.
Этим бригада Хвоща закончила пробивание гезенка. Люди дали такую производительность, что не поверили сами. Несколько раз перемеривали, сомневались и все не могли согнать улыбок с усталых лиц.
Оставалось взорвать только скважины, тогда дно гезенка обрушится вниз и колодец будет готов.
Люди собрали инструмент и вышли из штрека с горящими глазами.
— Даешь гезенк! — объявил Роговицкий секретарю парткома, толкая вперед Хвоща. Шафтудинов взглянул на график, пошарил в кармане, вытащил папиросу и сунул Хвощу.
— Кури, товарищ!
Хвощ взял двумя пальцами папиросу и в горле у него запершило. Он махнул рукой и медленно повернулся к двери.
— Сдавай инструмент! — крикнул вслед Роговицкий, — да берись за другое дело!
— Дошло! — помолчав, сказал он секретарю и лихо расправил ус.
— Бригадир — бывший бандит, — засмеялся Шафтудинов, — бригада блатная, а работа на двести процентов! А что мы тебе говорили?
Он взял телефонную трубку и вызвал начальника Хвоща.
— Окончат смену, — ответил начальник, — и пусть не уходят, а ждут. Ударников мы отмечаем.
Хвощ сдавал ненужный теперь инструмент — буры, молотки и подмолотки. Уже кончал, когда кладовщик хватился:
— А лампа?
Не было ловко добытой когда-то огромной лампы.
— Язви ее! — изругался Хвощ, — потушить потушил, а принести не принес!
И пошел обратно в штольню, к своему гезенку.
Фролов лазил из лавы в лаву и голова у него кружилась от уймы дела.
Он осматривал, бегал за советом в партком, спускался обратно в штрек и, как очарованный, смотрел на новые рельсы. К ним уже прирастился откаточный путь первого штрека. Работа, как чудодейственная буря, прошла вперед и гудела теперь дальше, в туннеле квершлага.
Фролов бежал к своим четырем лавам и к людям, готовившим начало. Он сравнивал себя с отпальщиком. Взглядывал в свою книжечку, в расписание и являлся ко времени.
— Здесь и здесь! — начинай, в добрый час!
И люди взрывались энергией. Фролов убеждался, что дело идет, и бежал в другую точку и там подпаливал новый заряд. Знал, что он не один. Что если он позабудет, то вспомнят другие. И так же во-время замкнут цепь.
От этого не было испуга перед бегущим временем. Работали и отвечали все, плотной людской стеной. Недаром партийная организация выделила сюда самых опытных и культурных.
В этот час они кончали неслыханную на Центральной штольне подготовку.
Предстояла огромная отпалка. Вырвутся массы газов и дыма. Для уборки их ставили вентиляторы, по крохам собранные Вильсоном на шахтных складах. Должен был хлынуть поток угля. Такой, что не справиться в одну смену! Поэтому расширяли нижние части лав, чтобы сделать резервное помещение для угля. Заканчивали доставку сверху крепежного леса и готовили его к делу.
Фролов последил за проверкой электрических сверл и подумал, что главное кончено. Взглянул на часы — было десять.
— Как будто бы что-то забыл, — остановился он, — лавы к двенадцати подготовить, это я знаю! Нет, какая-то мелочь, но важная, черт побери!
На ходу прищелкнул пальцами.
— Вспомнил! В полночь кончается срок условного осуждения Звягина!
Вспомнил и обрадовался.
— Ну, хорошо! Легкое дело, под этаким гнетом...
Решил сейчас же пройти на его участок.
— Парень свободен, вернется в одиннадцать, надо взглянуть!
В квершлаге досматривал сменный техник и присутствовал Роговицкий. Это, конечно, надежно, а все-таки позаботиться о товарище не мешало.
— Иду!
Пошел и сразу же встретился с Роговицким. Тот шагал с динамитной сумкой и ругательски ругался.
— Что ты, Аммосыч?
— Гезенк надо рвать, а отпальщик больной! Сам иду, а делов по-горло!
— Я свободней, давай отпалю!
— Выручи, Петр Алексеевич!
Роговицкий передал сумку и побежал по своим делам, а Фролов похвалил себя.
— Пришел недаром!
Ниша, где был заложен гезенк, вчера и сегодня далеко светилась своей знаменитой лампой. Теперь там был мрак. Это не удивило Фролова. Когда же из мрака быстро выскользнул человек и скрылся за поворотом, это показалось ему немного странным.
Но голова Фролова кружилась от уймы дела и он не придал этому значения.
Он осветил выходящую из гезенка лестницу, занес над глубиною ногу и стал спускаться, придерживая сумку с динамитом.
Гезенк был десятиметровый. На второй половине пути лестница скрипнула, Фролов ускорил спуск и спрыгнул на дно. В неровном полу круглой каменной ямы он нашел четыре дыры. Подвесил лампу крючком за ступеньку, промерил скважины палочкой и одобрил.
— Хорошо пробурили! На совесть!
И начал зарядку. Опускал динамитный патрон в скважину и запыживал ее сверху комочками мягкой глины. На Березовке еще не вводилось пыльного или газового режима и палили открытым огнем, не опасаясь взрыва метана или угольной пыли. Поэтому под конец из всех четырех запыженных дыр торчали отрезки запальных шнуров. Каждый рассчитанный, в среднем, на две минуты горения.
Фролов любил сам палить. Уважал динамит с его потрясающей силой. Любил мгновения, когда ожидание разрешалось гулким ударом. Таким оглушающе-убедительным и торжественным! И воющий взлет обломков, и почтительную тишину, наступавшую за взрывом.
Сейчас, оставшись один, он настроился по-мальчишески. Приблизил свистящий огонь фитиля и начал играть в чудесную игру:
— Первый... за реконструкцию! — выдумал он, — этот... за звезду над штольней! Этот... за всех товарищей, а четвертый... за Валю!
Валя была хорошенькая мотористка с соседней шахты.
Вспыхнул последний фитиль и Фролов шагнул к лестнице. Взялся за ступеньку и посмотрел через плечо.
Четыре дыры огненно рдели в мраке и сыпали пылью искр.
Фролов засмеялся и полез наверх, сильно подтягиваясь руками. Вдруг ступеньки хряпнули под ногою, лестница затрещала, шатнулась и — ух! Фролов полетел стремглав, стукаясь о стенки...
Ударился боком, потом затылком, перевернулся и вскочил. Лампа погасла и сразу настала сплошная тьма. Рядом, как змеи, шипели шнуры, четыре огненные глаза...
Вскрикнув, Фролов метнулся к подъему. Срывая ногти, вцепился в стену. Стиснув зубы, поднялся на метр и соскользнул обратно.
Дико взглянул на горевшие фитили и схватился за нож. Нагнувшись к земле, обрубил первый шнур. Обжигая пальцы перерезал второй.
Третий уже догорал до уровня скважины. Задыхаясь в дыму, Фролов расковырял забивку из глины и чиркнул ножом по третьему фитилю. Но четвертый ушел в глубину и достать его было нельзя...
Фролов отчаянно посмотрел над собою.
Лестница развалилась снизу. Снова прыжком он попробовал вскинуться до ступеньки, висевшей вверху. Оборвался, громко закричал и прижался спиною к стене.
Время остановилось, и Фролов зажмурился. Необычно яркие и одна за другою бегущие картины появились в его сознании. И была такая. Он на лыжах съезжает с горы и алмазные блесточки светятся в голубом снеге...
* * *
— Удивились? — сказала Марина, здороваясь с Звягиным и взглянула на него краешком глаз, шаловливо и нежно.— Здесь я своя!
Вошедшая следом старушка, мать Макара Ивановича, степенно поклонилась Звягину и объяснила:
— Мы ведь тоже с Октябрьской шахты!
Тогда Звягин погрузился в блаженный туман. Всему улыбался и был бесконечно признателен этим хорошим и чутким людям.
Разговор о посадках, о том, как использовать горные тяжести, разумеется, не удался. Звягин попробовал начать про опыты, а все посмотрели на бабушку и засмеялись. Марина звонче других. Звягин смутился, смех усилился и старуха пришла на помощь.
— Надо мною, батюшка, скалятся! — вздохнула она, поджимая сухие губы и кося на сына веселыми глазами, — как старуху в технику вовлекали!
— Бабушка, расскажи! — кинулась обнимать ее Марина.
— Мала беда, — подмигнул Кукушкин, — старый конь борозды не портит!
— Было это в успеньев день, — вспоминала певуче старуха, — вышла я на двор, ничего не пойму — сбесились мои мужики! Сыночек столбы под коровью стаечку подпирает, а этот совсем одурел, каменюги на крышу тащит.
— А-а, мать, говорят, не робей, здесь опыты строим! Держи веревку! Что за опыты, — батюшка мой, отродясь не слыхала! Но веревку беру и стою смирненько. А они одно: мамаша не дрейфить, стайку сажаем!
Очумели, — кричу, — хозяйство рушить?!
Так куда! Зацепили веревкой столбы и ну, на ворот мотать. В стороночку, мать, говорят, как бы вас не пришибло!
Ухнула стайка, пыль поднялась, собаки залаяли. Батюшка мой! От соседей бегут, а они хохочут!
Вся комната хохотала дружно. Кукушкин утер кулаками глаза.
— Надо же технику двигать! Мы машину придумали лаву сажать...
Звягин вспомнил, что об этой посадке и говорил весь рудник.
— Кушать хозяин зови! — пригласила Катя.
Для Звягина и за столом продолжался чудесный день. Его посадили рядом с Мариной. Он чувствовал теплоту ее плеча и украдкой улыбался девушке.
Обед подавался обильный, жирный и вкусный.
Картофель целой горой, сало толстыми поджаренными ломтями. Искренне огорчалась румяная Катя, когда ее гости переставали есть.
Уже затемно, вместе с Мариной, Звягин вышел из дома. Была тишина и с неба струился тонкий снежок.
— Маринка! — сказал Звягин и взял ее руку, — когда ты будешь моей женой?
— До севера долго! — ответила девушка и засмеялась. — Дождемся переустройства штольни!
После этого и мороз сделался не холодным, и снег показался чище, а огни эстакад напомнили площадь Москвы в Октябрьский праздник.
Возвращался Звягин с восторгом. Так бы и перелетел оставшийся километр!
Думал о квершлаге и представлял его до мелочей, до изгиба стены, до последней крепи.
Загорелось узнать, что прибавилось за дневные часы?
Напевал, перепрыгивал через бревна, так и пришел к шахтному зданию. Пробежал мимо раскомандировки и удивился, даже вернулся взглянуть.
На скамьях дожидались люди. Сидели на лавках, а около них лежали трубы. Медные пузатые басы и крендели волторн, тут же стоял барабан с помятыми тарелками.
— Видали? — подмигнул знакомый шахтер.
— Ничего не пойму!
— Это обычай, когда бригада заключенных одерживает хорошую победу, лагерь посылает им музыку. Так с оркестром до самого лагеря и идут!
— Неужели Хвощ? — возликовал Звягин, — да больше некому! — и бросился вверх переодеваться. Когда в спецовке, с лампой в руках он спустился в коридор, там гудели и суетилась люди.
— Вызывайте Кунцова! — распоряжался Шафтудинов. — Беги к телефону!
Лица у всех были строгие и сердитые. Звягин почувствовал холодок и ноги его отяжелели...
* * *
Отправившись за лампой, Хвощ немного остыл от первого впечатления успеха. Но теперь оно проникало глубже, понималось крепче и вся фигура его выражала сейчас торжество. На лице уже не было бледной маски с настороженным и даже зловещим видом. Под ней оказался радостный человек, только очень экзальтированный.
Он шел по квершлагу, не торопясь, с достоинством, подмигивал знакомым шахтерам и гудел любимую нелепую песенку:
Месяц светит, как полтинник,
Над моей марухой!
Да, эх, шапка-кубанка!
Вдруг ему стало жалко, что уже прошел так возвысивший его момент, и он замолчал. Потом свернул в штрек и остановился перед своим гезенком. Прицепил лампочку к борту шахтерки и потянулся рукой к потолку, чтобы отвинтить большую лампу.
Неожиданно в глубине колодца послышался шум и глухой испуганный вскрик.
Всякие виды видывал Хвощ. Он понял одно — в гезенке беда! Какая и с кем — об этом не думал и, как кошка, прыгнул на лестницу.
Сверху она закреплялась скобами. Лестница шатнулась, а Хвощ соскользнул и повис на последней ступеньке над мрачной ямой. Свет его лампы облил белое лицо и кого-то, тянувшего руку.
Вцепившись в трещавшую ступеньку, Хвощ перегнулся, как обезьяна, и тут же учуял запах горящего фитиля. Но выбрал момент и поймал холодную и влажную ладонь...
Когда он и Фролов выбросились из гезенка и откатились от края, внизу загремел удар. Вихрем всклубилась пыль и камни градом осыпали нишу. Первая фраза Фролова была:
— Вот так ударило!
Хвощ ухмыльнулся и ответил в тон:
— Угробил большую лампу!
После этого они посмотрели один на другого и у обоих застучали зубы...
По случайности у Хвоща не потухла лампочка. Он нагнулся и машинально поднял обломок лестницы, вышвырнутой взрывом.
Повертел его, поднес к глазам, оцепенел и выругался тихо и виртуозно. Обломок был свеже надпилен с обеих сторон!
Фролов не понял. Он тормошил Хвоща, пожимал плечами и добивался.
— Да что это? Что?
А потом ему захотелось и бить и плакать, такая горечь отравила душу.
— Стервец, не уйдет! — приговаривал Хвощ и стирал рукавом злобные слезы.
Но он ушел и не явился на перекличку бригады. Об этом звонили по телефону, когда Звягин наткнулся в коридоре на встревоженных людей.
Многие вышли на шахтный двор проводить бригаду. Звягин касался плечом Фролова и знал, что рядом стоит действительно он, невредимый его товарищ. Все ясней представлял происшедшее и сердце его замираю от ужаса и счастья. А Фролов поразительно быстро забыл про опасность.
Миновала и все! Есть о чем вспоминать! — словно говорила его фигура, коренастого, оживленного юноши.
Остальные были подавлены.
Заключенные хмуро собирались в ряды. Только когда впереди построился оркестр, головы зашевелились и пробежал шопот.
У дверей топтался Кунцов. Он был бледен, как полотно, и с усилием глотал воздух...
Вдруг необычно, с потрясающей торжественностью грянула музыка. Медные звуки взлетели к красной звезде, горевшей над штольней. Колонна тронулась, марш удалялся, звенел и плескал и звал к обновленной красивой жизни...
— Дружище! — воскликнул Фролов, толкая товарища, — полночь! Растаял твой срок!
— А я и забыл! — улыбнулся Звягин.