1
Говорит мне Иван Григорьевич — старый десятник приисковой конторы:
— Достать бы нам эту тетрадку и были бы мы с тобою, Сергеевич, первые люди по здешнему прииску!.. Была она в красной сафьяновой корке. И запомни еще, золоченая буква «Р» отпечатана у ней на переплете...
За окном — ночь, просветленная снегом. В комнате нас двое. Сидим в полушубках и шапках. Иногда подходим к железной печке, достаем уголек для прикурки.
Стол мой завален листами чертежной бумаги и полуразвернутыми картонами планов.
Я принимаю архив разведки. Керосиновая лампа озаряет наши головы, одинокие в просторе мрака. В облаке теплого красноватого света мы одни в покинутом на ночь доме.
— В сафьяновом переплете? — машинально переспрашиваю я, любуясь картой.
Сделана она с большим мастерством. В нашем, тысяча девятьсот двадцать четвертом году, так еще не научились делать. Точность, изящество!.. Плотный ватман не пожелтел за годы. Акварель положена чудно!..
Эта карта и напомнила Ивану Григорьевичу о таинственной тетради в красном сафьяновом переплете. Еще в царское время видел он ее у золотопромышленника Рудакова, которому принадлежал тогда разрабатываемый нами теперь прииск.
Интересная карта! Это план огромной разведки... Не мало, вероятно, было потрачено на нее я времени, и денег.
— Буринда это, не иначе, — убеждает меня Иван Григорьевич. — Рудаков, ведь, четыре года ее шурфовал!
Я пожимаю плечами. Трудно что-нибудь сказать. В отличие от обычных карт, эта совсем нема. Даже нет названий речек. Через лупу я отыскал только одну полустертую карандашную надпись — над каким-то ручьем — «Торбалык».
Принято, что шурфы, изображаемые на картах квадратами, красятся красным, если содержат хорошее золото, и желтым, когда только обнаруживают следы металла. Пустые шурфы не закрашиваются вовсе.
Здесь же все квадраты однообразно залиты синею тушью, и у каждого свой номер.
Пояснений никаких — полная тайна!
У меня нет оснований особенно интересоваться этим планом, но Иван Григорьевич настаивает. Любит он всякие тайны!...
— Где река Торбалык? — спрашиваю я.
Брови Ивана Григорьевича, округляясь, поднимаются над прищуренными глазами. Широкое лицо с красноватым носом и седыми, отвисшими усами клонится на бок.
— Не слыхал, — говорит он тихо. — Может быть, не у нас?
— А, может быть, и план-то нездешний, Иван Григорьевич?
— Рудаковский план, — продолжает настаивать старый десятник. — Я тебе говорю, что это разведка Буринды... Река-то на полдень течет, вот и на плане эдак же...
Он начинает волноваться.
— Хитрый, дьявол, какой! Увез объяснение и всю работу похерил...
Я откладываю немую карту в папку с пометкой «Неизвестные».
Уже с месяц, как я вожусь в конторе, стараясь привести в порядок дела разведки. Явились мы сюда с поручением треста. Каждый работает на своем участке. Мы — это новый управляющий, инженер и я. Работаю я здесь в качестве топографа и горного техника.
Прииск возглавляем мы трое. От треста у нас задание: поднять производство, упавшее до немногих процентов довоенного промысла.
С начала гражданской войны сюда никто до нас не заглядывал. И жили здесь старожилы и работали — «как бог на душу положит», — серо, уныло, непроизводительно.
С нашим приездом прииск ожил. Приискатели расшевелились. Стали рождаться предложения. Вспомнились старые, неосуществленные проекты.
Я счастлив, что набрел на Ивана Григорьевича. Кем только он ни работал на приисках! И конюхом, и забойщиком, и разведчиком.
Много видел Иван Григорьевич людей — и малых, и знаменитых. Мне он называл фамилии известных ученых, некогда приезжавших в эти края. Служил он им всегда неизменным проводником.
После революции старик стал десятничать при конторе. Знает он свое дело очень хорошо. А лучшего справочника по району и не сыщешь.
Иван Григорьевич вечно ищет работы и людского говора. Когда он один, то всегда грустит. Это у него с тех пор, как белые убили сына. К каждому новому человеку, если он хоть немного напоминает погибшего, старик быстро и крепко привязывается.
Вот и мне он говорит, что я такой же высокий, и с таким же сухим и открытым лицом, как у покойника Васи. Только волосы у него были черные, а мои светлые...
Я хмурюсь. Неловко чувствуешь себя перед открытым человеческим горем, которому не можешь помочь.
— Не идет у меня из башки рудаковская книжка! — говорит на прощанье Иван Григорьевич.
2
Над горами, над ярусами зеленых пихт висит беспросветная серая пелена. Она срывается иногда облаками метели и тогда будто рушится само небо, рассыпанное в снежинки.
По белым корытам речных долин укатались гладкие дороги. Но перебивается еще на тепло погода и черным мерцаньем дрожат незастывшие полыньи.
Мы едем с нашим инженером уже пятый километр, а старая разведка все еще не кончается.
Через всю долину Буринды, от берега к берегу, через ровные промежутки, зияют провалами старые ямы. Эго — шурфы. Ими определяли золотоносность долины.
Каждый шурф в свое время сулил надежду, приносил или радость или разочарование. Теперь это просто ямы, в которых по неосмотрительности можно сломать себе шею.
Я волнуюсь. Не даром, не зря на таком большом расстоянии расшурфована долина!
— Может быть! — соглашается инженер.
Мы подъехали к речонке Тее. На ней когда-то стояла рудная фабрика. Теперь из сугробов снега торчат только несколько маленьких домиков.
Тут мы встретили небольшую артель золотоискателей. Люди без плана растерзали под снегом землю, кое-как раскидали желтые и черные комья... В печуре, без всяких крепей, копался чумазый парень.
— Вас же задавит! — ужаснулся инженер.
— Третий год работаем — не давит, — угрюмо пробормотал один из артельщиков.
Люди смотрели исподлобья, недружелюбно. Ишь, дескать, птицы какие! Приехали и сразу распоряжаться!
— Десятник! — позвал инженер. — По-твоему, как, правильна эта работа?
Инженер глядит в упор, ответа ждет настойчиво. Десятник долго моргает, потом сознается:
— Нет...
— Завтра же крепи поставьте!..
Видно, что людям не хочется этого делать. Лишние хлопоты, лишнее время... И так бы обошлось! — И все же, через досаду свою, они молча выслушивают распоряжение инженера, потому что, знаю, тоскуют в душе по руководству.
Мы проходим по хаосу разрушения. Краснеет в снегу ржавленными пятнами котел локомобиля. Он завалился на бок, оброс кустами. Точно зверь лесной, безвестно издохший в трущобах, дотлевает он под зимним небом.
— Безотрадное у меня впечатление, — говорит инженер. — Сколько мест мы с вами проехали, а видели вы хоть один объект, который позволил бы развернуть настоящую работу? Нет? Ну, и я не видел! Так, обглодки остались. Не будет здесь толка...
Я возражаю.
— Как вы можете утверждать без разведки?
Но инженер упрям:
— Я о нынешнем дне говорю. Выручить прииск может только особый случай, который даст возможность немедленно черпать металл... Об этом я и сообщу тресту!
Мы устали и начинаем раздражаться.
Вечереет. До сна надо поговорить еще с артельщиками. В одном из домиков собирается с десяток людей. У всех настороженные взгляды. Что-то расскажут новые люди?
Не умеет мой инженер зажигать народ! Правильно говорит и дельно, но скучно. Не открывает он обнадеживающих перспектив! И у меня только одни митинговые слова получаются...
Слушают хмуро артельщики и чувствуется, что нет у них к нам должного доверия.
— Все это так, — говорит, поднимаясь, один из рабочих (руку он заложил за борт пиджака, смотрит в незримую точку), — но все это не главное. Главное вы, товарищ инженер, придержали. Рабочие золото найти не умеют. А знают, что оно есть...
— Есть! — убежденно поддерживает его собрание.
Вместе со всеми хочется крикнуть и мне: есть!
— Пора нам помочь, — укоризненно продолжает рабочий, — потому что который уж год мы прииск позорим и хлеб советский задаром едим! А движения нет. Тот потолкует, другой расскажет. А мы, как сидели на старых отвалах, так и сидим. Дайте нам новую россыпь, товарищ инженер!
Видно, что инженер задет за живое. Он отвечает сердито, будто собирается ринуться в драку.
— Хорошо! Люди вы местные, ну-ка, выкладывайте! Где, по-вашему, в первую очередь разведку поставить нужно?
Молчат. Вопрос прямой. Сразу на него и не ответишь. Выручает десятник.
— На Буринде, конечно! Наши родители уши об ней прожужжали. Ручались, что золото богатейшее. Разве даром ее Рудаков шурфами избил? Ему революция не дала, а то бы во какое здесь дело раздули! А мы в одиночку, понятно, не можем...
— Согласен! — успокоившись немного говорит инженер. — Завтра, десятник, иди в шурфовку! Воды не боишься?
— Будет вода! — гудят голоса. — У самой-то речки? Как же не быть!
— Я тоже думаю, — замечает инженер. — Так вот, справитесь без насоса?..
— Какая же без насоса работа!
— Но нет же насосов на прииске, сами вы знаете! — кричит инженер, и голос его трепещет от обиды. — Все ведь растащили!.. И сапог тоже нет. В ботинках же ты в шурф не полезешь? Вода в ноябре не шутит!
— Не полезешь! — подавленно соглашаются артельщики.
Инженер поникает от тяжести своего бессилия. Продолжает он уже тихо, устало:
— Не могу я очки вам, ребята, втирать. Не могу обещать, что завтра же заработают машины... Достанем средства, выпишем оборудование, тогда увидим... А пока вот чего, — приберите-ка мне к месту локомобиль и трубы...
Мы победили. Но нерадостна эта победа. Даже стыдно смотреть в глаза рабочим, — так мы слабы еще.
Но золото все же есть, думаю я, и вспоминаю о Торбалыке.
— Товарищи, где река Торбалык?
Рабочие переглядываются, думают... О Торбалыке никто ничего не знает.
3
Вчера нежданно-негаданно к нам прикатил арендатор-концессионер, с письмом из треста.
В письме сказано, что так как сами мы затрудняемся «в кратчайший срок сделать прииск достаточно доходным, то на известных условиях территория его может быть передана в аренду гражданину Максакову...».
В письме приведены также пункты, по которым может состояться сделка.
Узнал я об этом от Ивана Григорьевича. Чуткий нос его быстро пронюхал новость. Встретив меня в коридоре, он хитро сощурил глаза и невесело спросил:
— Бают, новый хозяин приехал?..
Меня взяла досада. Поторопился инженер со своей оценкой!
В кабинет меня позвали для разных справок. Максаков выглядел крепким, рослым мужчиной. Сидел он на стуле и, развалясь, курил толстую папиросу. На темном, как у цыгана, и пьяном лице его играла сладкая улыбка. Казалось, всем он рад, для всех любезен. Так приятностью и сверкает!
— Арап! — толкнул меня под бок инженер.
— Ну, арап или нет, а обеспечение представил, должно быть, солидное, если трест согласился иметь с ним дело...
Управляющий наш деловито-вежлив. Партийной дисциплинированности от него не отнимешь. Что частный капитал допущен сейчас временно для возрождения производства усвоил хорошо и что тут нужна особая, большевистская тактика — тоже.
Инженер, как мне кажется, обескуражен. Ему, может быть, стыдно за техническую нашу несостоятельность и именно сейчас, когда она подчеркнута приездом Максакова.
Арендатор привез с собой карту. На ней отмечен большой участок, который он и собирается получить в аренду.
Я изумляюсь. Для этой площади мы почти не имеем разведочных данных! Не знаем запасов...
— Но, позвольте, — я тяну к себе карту и начинаю понимать.
Вот что! Туда вошла река Буринда!.. Но все-таки, что может знать он об этой речке?..
Максаков говорит солидно, стараясь держаться с достоинством:
— Я старый золотопромышленник. В Ленинграде, в тресте, меня отлично знают. Мне предложили материалы по нескольким районам, я выбрал ваш... У меня есть нюх и смелость к риску! Может быть, заработаю... А провалюсь — значит заплачут мои денежки... Прииск я обстрою, оборудую. Когда аренда кончится, все останется вам... Свою выгоду я понимаю хорошо и ссориться с государством не намерен. Ну... и опыт кой-какой имею...
Максаков добродушно смеется. Я не верю в этот смех. Мне кажется, что этот делец высокомерно презирает нас с высоты былого своего величия. И презирает, и боится... У меня появляется к Максакову неприятное чувство, загорается неприязнь.
— Изложите ваш план, — хмуро говорит инженер. — Поглядим, какой у вас опыт!
Я благодарно взглядываю на него — хорошо сказал, без церемонии!
Арендатор, однако, словно не заметил недружелюбного тона инженера.
Он попрежнему добродушно улыбается.
— Да, с удовольствием! Без планов я — спекулянт!..
Подо мною крякает стул. Управляющий укоряет меня глазами.
— Итак, граждане, — начал Максаков, — как вы видите, я интересуюсь наиболее выработанными площадями. Удивительного в этом ничего нет, потому что я собираюсь перемывать отвалы... Да, да! Старые громадные отвалы, в которых, конечно, осталось достаточно золота! Не ожидали?..
Я прислушиваюсь. Любопытная мысль! Не откажешь ей в расчете. Золота в отвалах, конечно, много. И если уметь, то работу можно поставить легко и просто.
— Мною, — продолжал Максаков, — выбран такой участок, где старые работы особенно густы. Там отвалы на каждом шагу. А в середине участка проходит река Буринда. Не выкинешь же ее из плана?.. А потом, если будем здоровы да живы, мы и по этой долине разведочку проведем. Для прииска будет полезно.
Инженер смущен. Он не возражает и что-то записывает в блок-нот.
Мы переходим к пунктам предполагаемого соглашения.
Перед обедом Максаков просит ознакомить его с чертежами и планами, относящимися к облюбованному им участку. Я советуюсь с управляющим. Подумав, он тихо напутствует меня:
— С этим будьте особенно осторожны. Он может нас здорово облапошить! И отказать нельзя! В этом и смысл аренды, чтобы поднять производство, чтобы больше добыть золота. Куда же он денется без необходимых материалов?..
Действительно, положение щекотливое!
Планы мы показываем Максакову вместе с Иваном Григорьевичем. Арендатор жадно набрасывается на документы. Он буквально ложится на стол, широко расставив локти.
Я пробую объяснять, но сразу же чувствую, что это совсем не нужно! Максаков быстро разбирается сам, оценивая материалы с одного взгляда.
В тишине резко шуршит перебираемая бумага. Тихо вздыхает Иван Григорьевич. Арендатор отбрасывает одну папку за другой.
— Нет, — думаю я. — Так документы не рассматривают. Уж слишком быстро, уж слишком уверенно!.. Безусловно, он что-то ищет.
Добродушное и веселое лицо арендатора сереет, становится скучным. Он, видимо, разочарован. В глазах появляется жесткость, в голосе недовольные, почти сердитые нотки. Чего особенно церемониться с нами! Один топограф, а другой и вовсе — мужик-десятник...
— А еще? — спрашивает он, отбрасывая последнюю папку.
— Больше нет ничего!
— А вы поищите получше!.. А эта папка?
Чорт побери! — Максаков указывает на папку с надписью «Неизвестные»! Я накладываю на нее руку:
— Это не относится к участку!
Иван Григорьевич отчаянно давит под столом мою ногу. Максаков вспыхнул, потянулся всем телом:
— Все равно, дайте!
Я спокойно бросаю папку обратно в шкаф и с удовольствием выговариваю:
— Вы пока еще здесь не хозяин!
Максаков краснеет, шумно поднимается из-за стола, но, сдержавшись, обиженно произносит:
— Странно!
Скрипучим, тяжелым шагом направляется Максаков к двери. Уходя, пожимает плечами:
— Очень, очень странно!
4
Тихо в тайге. Ниже и ниже спускается плоское небо, серое, без теней. Морозом оно медленно наваливается сверху.
В безветрии цепенеют пихты. Зачарованно дремлет хвойный лес. В ушах начинает звенеть от глубокого, всепроникающего безмолвия...
Я прошел сегодня на лыжах многие километры. Сегодня мой день, — свободный. Спустившись на узкую речку, впадающую в Буринду, я попал в березняк. Желтыми лоскутами висят на ветвях неопавшие листья. Через снег проступает щетина иссохших трав. Мягкими, ватными ямками значатся по ночной пороше заячьи следы.
В одном стволе моего ружья дробь на рябчика, в другом — картечь. Не последнее дело подстрелить себе на обед дичину!
Живу я бродягой. Один-одинешенек. Питаюсь в столовой, невкусно и однообразно.
Я трогаю лыжи. Иду, как по шелку. Шуркает камас, легко и скользко.
Вдруг впереди от куста отрывается белый комок и шаром мелькает среди травинок. Я сдергиваю ружье. Не глядя, поднимаю курок.
Хлопает выстрел. С ним паром подымается дым... Попал — лежит!
Я бросаюсь, как зверь. В такие минуты всегда дичаешь. За уши я поднимаю крупного, матерого зайца. Ого! Вот это удача!
Переваливая гору, я задыхаюсь. От долгой и быстрой ходьбы стало жарко. Останавливаюсь передохнуть. Кругом — роскошный простор. Один за другим ступенями тянутся к туманному югу длинные, синеватые хребты гор. Далеко за ними, как головы сахара, угрожают и манят неприступные гольцы-таскылы.
В глубокой, как ковш, котловине я делаю привал. Сбиваю с горелого пня боярскую шапку снега, сажусь и вытаскиваю свой альбом.
Немножечко я художник. Я остро люблю краски. Меня настраивает запах терпентина и макового масла. Тогда мне хочется проглядеть насквозь природу и увидеть в ней недоступное для простого глаза. Но это редко, — в часы досуга.
Сейчас, в очарованной тишине шуршит по картону карандаш. Красные серьги висят на кусте калины. Из снега показывается полевой мышонок, перекатывается пушным клубочком. Откуда-то вспархивает на сушину зеленый дятел. Дробно срываются в тишине рассыпающиеся стуки. Вдруг я резко вздрагиваю... Сзади стоит человек. Он точно вырос из-под сугроба.
Человек добродушно смеется. Это охотник-шорец.
— Э-э, знакомый! Василий Семенович!
Его желтое, смуглое лицо все в морщинах. И глаза, как морщинки, — узкие щелочки. На подбородке седой клочок волос... С его древнего и лесного лика на меня глядит Восток...
Я протягиваю папиросу. Он берет охотно. Не снимая лыж, присаживается на корточки.
Василий Семенович — старый и знаменитый медвежатник. У него и сейчас за плечами винтовка на сошках. В граненый ствол ее свободно входит мой палец. Старик одобрительно кивает на зайца.
— Убил? Ха-ха... Хорошо!..
С любопытством Василий Семенович смотрит на мой рисунок. Он остро приглядывается и вдруг громко и довольно хохочет.
— Узнал, Василий Семенович?
— Все, все узнал! Ха-ха! Это — Буринда! Это, с правой руки, Мулук. По левую — Торбалык-Су.
Су — это по-шорски вода. Но... Торбалык?.. Я вскакиваю от осенившей меня мысли.
— Как Торбалык? Приток Буринды?!
Василий Семенович кивает утвердительно:
— Ага! Ага! Старые люди так звали, наши, шорские люди. А русские — Торбалык Теей зовут...
Так вот оно что! Значит, мой план безымянной разведки действительно план Буринды. Какое великолепное открытие!
5
Арендатор все еще здесь. Я не знаю, как решило поступить начальство. У меня очень много работы и я забываю о его присутствии. К весне мы должны организовать разведочные операции, и мне нужно учесть потребность в деньгах, инструментах и людях. Кроме того, мне поручили спроектировать план. Я беспрерывно езжу по точкам и совсем оторвался от конторы.
Сейчас я брожу по долине Теи. Берегами ее тянутся плосковерхие горы старых отвалов и бесконечные насыпи когда-то отмытых галек, перемешанных с глиной и песком.
Ребятишки роются в этих грудах и нередко приносят порядочные золотники.
Мы считаем отвальное золото пустяком, а сметливый арендатор уже подсчитывает барыши. Досадно!
Еще мало у нас заинтересованности в производстве. Подал рабочий в известное время нужный объем земли и баста, получай паек. А есть там золото или нет — дело десятое, — контора пишет, она и знает! Много сейчас на прииске ненормальностей... Мои думы обрывает чей-то оклик:
— Здорово, товарищ техник!
Вот встреча! Это, оказывается, Максаков. С группой старателей он возится у отвала. Берет, вероятно, пробу.
— Здравствуйте, — говорю я и подхожу ближе.
Мороз не шутит — вода ледяная. А Максаков в коротеньком полушубке, расставив толстые ноги, отбивает кайлой породу. С грохотом сыплется она в подставленный лоток. Натуживаясь так, что даже щеки краснеют, арендатор подымает лоток и бежит с ним к ручью.
Невольно хочется посмотреть. Уж очень уверенные у него движения. Я останавливаюсь.
Рукава у него засучены. Породу он перемешивает в воде голыми руками, потом молодецки встряхивает лоток, сбрасывает пустые камни. Полощет долго, опять встряхивает. В лотке остается один черный шлих. Тогда слегка плескает водицей, шутя наклоняет лоток — шлих разбегается. В лотке блестит золото... Ловко! Прямо, как фокусник.
Максаков знает, что здорово вышло и весело смеется, потирая остуженные пальцы.
— Ну, и моете вы! — одобряет его один старатель. Улыбаются и другие.
— Этаким вот, — поднимает Максаков над снегом ладонь, — без порток по приискам бегал. Пора научиться!
Знает он дело. Этого не отнять. И действует, разумеется, на зрителей. Его слушают, и просьбы его уже звучат приказаниями.
Меня трогают за плечо. Отзывают в сторонку. За отвалами дожидается человек. Узнаю его издали. Это тот, что беседовал с инженером, Бахтеев, язвительный спорщик.
Он идет мне навстречу. Без всяких предисловий, пытливо всматриваясь в мои глаза, Бахтеев значительно говорит:
— Вас Иван Григорьевич просил поспешить на прииск... Очень нужное дело.
В словах его слышится доброжелательство.
— Хорошо, сейчас поеду, — тихо отвечаю я.
— Поезжайте! Нужное дело, — повторяет Бахтеев и кивает головой в сторону отвала. — Видали птицу? Совсем, как хозяин! Я старый рабочий, и должен сказать — не даром все это!..
Я быстро иду к своей лошади. В голове рой мыслей... Чувствуется, что Бахтеев связан с Иваном Григорьевичем какой-то тайной. А сейчас и меня вплетают в узел. Это трогает и интригует...
Прежде, чем я успеваю дойти до лошади, меня догоняет Максаков. Он отводит меня в сторону. Рука его ложится мне на плечо. Он говорит быстро, решительно:
— Владимир Сергеевич, человек я коммерческий и прямой. Откровенно скажу: свою выгоду соблюдаю! Сколько вы получаете жалования?
От неожиданности я называю сумму.
— Так-с, — продолжает Максаков. — Мне нужен топограф и техник. Для начала даю вам вдвое. Идет?
— То есть, как? — я даже остановился. — Вы предлагаете перейти к вам на службу?..
— А как же! — Максаков раскатывается своим добродушным смехом. — Все оформление я беру на себя. Можете не бояться!
Я смотрю пристально в его наглое, здоровенное лицо. Несколько минут длится молчание. Кажется, что он начинает понимать мои чувства. Смех запинается и тухнет. Лицо Максакова багровеет:
— Ну, чего вы на меня так уставились?.. Не хотите — не надо!
Он резко поворачивается и уходит, подергивая плечами.
— Враг! — говорю я сквозь зубы.
6
На прииске что-то случилось. Это я вижу по растерянным и недоумевающим лицам. Толком никто ничего не знает, но все насторожились и чего-то ждут.
Конюх, которому я возвращаю лошадь, тихо спрашивает меня:
— Перемены, говорят, товарищ техник?
— Ничего я не знаю...
В конторе праздное настроение. Сидят на столах, болтают. Один бухгалтер угрюмо перелистывает свои отчеты. Всегда приветливый, сейчас он едва отвечает на мой поклон.
В коридоре мы сталкиваемся с инженером.
— Вы приехали? Хорошо. Идемте-ка в кабинет...
Подогретое общим смущением, мое беспокойство возрастает уже в тревогу.
В кабинете обычная обстановка. Натоптано и накурено. Здесь целый день толкутся посетители. Сюда идут за каждой мелочью — и из-за пары ботинок, и из-за вороха сена.
Инженер запирает за собою дверь, словно подчеркивает необыкновенность событий.
— Итак, хотите знать новость? — многозначительно говорит он, когда мы усаживаемся друг против друга.
— Ну?..
— Контора расформировывается, а наш прииск сдается в концессию целиком!
— Кому?..
— Максакову!..
Из моих рук на пол с грохотом падает кусок кварца, который я машинально взял со стола.
— Директива треста. Так, видимо, нужно!
Инженер разводит руками. Очевидно он и сам не подготовлен к такому внезапному обороту дела.
— Впрочем, — продолжает он, — удивляться особенно не приходится. Можем мы дать в год столько золота, сколько запроектировал трест? Разумеется, нет!.. А Максаков берется... В чем тут дело — понять трудно... Может быть, на отвалы надеется?.. Но плохо ему будет, если он не выполнит договор — опишут его до ниточки...
— А чорт с ним совсем! — срывается у меня невольное ругательство. — Противная у него морда!.. И думать о нем не хочется.
— Он — историческая необходимость, — криво усмехается инженер. — А мы с вами откомандировываемся в трест!
— Здорово! — думаю я, выходя из кабинета. — Не успел приехать и уже откомандировываюсь. Ну и арендатор! Втихомолку обстряпал какое дело!..
Во мне закипает буря. Взорванный острой досадой, я быстро иду в чертежную комнату. Отпираю шкафы с планами. Нахожу папку с надписью «Неизвестные» и решительно завертываю ее в газету.
В это время в комнату входят Максаков и управляющий. Арендатор уже осматривает помещения.
Я спешу уйти. Готов об заклад побиться, что Максаков подозрительно покосился на сверток, который я уносил.
Или, может быть, это мне так только показалось?..
Вечером в замороженное окно моей горницы осторожно скребутся. Я знаю, что это Иван Григорьевич, одеваюсь и выхожу.
На улице — мороз. Кругом безлюдие, тишина. Редко взлаивает собака. Домики потемнели, стали как будто ниже, словно вдавились в снег. Скудным огнем светятся пятна окон... Редкие тусклые дыры в завесе ночи.
Что делают сейчас люди, спят или тоскуют?.. А, может быть, под какой-нибудь крышей, как и мы, затевают необычайное? Кто их знает!.. Прячет думы свои ночной поселок...
Со двора мы идем в школу. Я ничего не спрашиваю. Во всем я положился на Ивана Григорьевича.
— Сюда!..
Мы заходим к Анисье Петровне. Она встречает нас у порога. В очках, в кружевной наколке на седых волосах, в руках клубок и спицы. Шаркая валеными туфлями, она проводит нас в теплую свою комнатку с самоваром, с зеленой лампой, с полками книг.
Анисья Петровна — приисковая старожилка. Ей уже много лет, но она неустанно заведует школой. Седая ее голова всегда серебрится на женских собраниях.
Значит, и она в сговоре! — думаю я. — Однако, не ошиблись они, избрав меня поверенным общей их тайны! Мне, конечно, предназначена роль, и если она направлена непосредственно против Максакова, я постараюсь сыграть ее со всей нелюбовью к этому человеку, и с достоинством...
Едва мы усаживаемся за стол, как снова стучат. Я настораживаюсь. Обстановка конспирации действует.
Входит Бахтеев, потирая озябшие руки. Он почему-то конфузливо улыбается. Ну, совсем он сейчас не похож на занозистого «агитатора» с речки Теи!
Час от часу становится интереснее... У этих людей все уже, как видно, сговорено заранее. Дело только за мной!
Заправилой, как видно, выступает Иван Григорьевич. Спаял нас этот немудрый старичонка!
— Голубчик, Владимир Сергеевич, — говорит мне просто старушка. — Помоложе вы нас да и порезвее. И должны помочь... При мне в семнадцатом году бежал отсюда золотопромышленник Рудаков. До станции он не доехал: умер от сыпного тифа. Была с ним жена и приемная дочь Ириша, девчурка двенадцати лет.
Возчики, что Рудаковых на станцию отвозили, после рассказывали, как все дело было... Одним словом, похоронила Рудакова мужа, собрала все вещи и уехала вместе с Иришей в Ленинград... От Ириши я вскоре открыточку получила. Писала она мне, что доехали они хорошо, и адрес мне свой сообщила.
Семь лет прошло с тех пор. Больше за это время я от Ириши весточек не получала. Жива ли она, моя девочка, или нет — не знаю...
Анисья Петровна стала быстро вытирать набежавшие слезы.
— Понимаешь, Владимир Сергеевич, — сильно любила меня Ириша...
Анисья Петровна снова торопится вытереть слезы. Я с напряжением слежу за ее движениями. Хочется скорей знать — что же дальше? Нить рассказа где-то путается, и мысли мои беспорядочно громоздятся одна на другую.
Но вот Анисья Петровна снова продолжает рассказ.
— Когда Рудаковы взяли к себе Иришу, жила я с ними рядом. Вся жизнь их мне известна...
Жена Рудакова скучала, детей у них не было, поэтому и взяли они воспитанницу... Осталась Ириша сироткой, когда отца ее, штейгера Макарова, в штольне задавило...
Хоть и не плохо жилось Ирише у Рудаковых, никогда она меня не забывала. Все, бывало, забежит ко мне, пощебечет. С самого раннего детства она ко мне привыкла. А уж до чего привязана была — и передать трудно...
Все это я тебе, Владимир Сергеевич, рассказываю к тому, что если жива Ириша, — в нашем деле она нам очень полезной может быть... А теперь о главном. Дело-то в том, что увез с собой Рудаков материалы большой разведки по реке Буринде. Это я хорошо знаю, потому что много об этом шумелось на прииске...
Уложил он бумаги в сундук. Туда же запрятал и книгу одну, в красненьком сафьяновом переплете...
Говорит старуха и при каждой фразе значительно головой кивает. И каждый раз подтверждающе взглядывают на меня Бахтеев и Иван Григорьевич. Лучше, дескать, парень, лучше слушай!
— На книге буква золотом отпечатана: «Р»... Знаешь нас, баб? Мы секреты любим! Так вот, жена Рудакова и шепнула мне на ушко, что муж за книгу эту полжизни отдаст. И дальше, глупая, рассказала, что как только вернутся они...
— Воротиться, гады, хотели! — вырывается вдруг свирепо у Бахтеева.
— Да ну тебя, погоди! — машет рукой старуха. — Так вот, как только, мол, вернутся, сейчас же Буринду станут работать, потому что золото там богатейшее. А уж где именно то золото, так про то в этой красненькой книжечке и сказано...
Вот, голубчик, Владимир Сергеевич, какая история!
Старуха положила мне на плечо свою руку. Я гляжу на нее и жду поручений...
— А теперь я добавлю, — говорит Бахтеев. Брови он нахмурил, вид у него суровый.
— На прииске нашем для рабочего класса сейчас тревожное обстоятельство! Шепчутся по углам ребята и, думаю я, не даром!.. Отвалами старыми арендатор глаза отводит. Метит же он в другое, прохвост, — в Буринду. Не даром он планы искал!
Бахтеев вскакивает и, волнуясь, начинает ходить по комнате.
— Неужели же классовому врагу мы должны россыпь отдать?! Ведь он, гад, выхватит из нее все богатство, а потом испоганит и бросит!
— Али не было случаев? — сейчас же поддерживает Иван Григорьевич. — На хищничестве капиталы наживали!..
— И думаем мы, — спокойно говорит Бахтеев, но я прерываю его и за него доканчиваю:
— Что надо найти тетрадь в сафьяновом переплате!
— Во-во — с облегчением и восторженно заключают они оба.
Я наклонюсь к столу, придавленный увлекательной тяжестью предприятия... Что же придумать?!
— Посмотри, — обращается ко мне Анисья Петровна, — вот книги, что остались от Рудакова. Должно быть, в сундук не ушли... Может, пригодятся?
Перелистываю. Книги по горному делу. На заглавной странице у каждой, почему-то, штамп «Розенфельд». Не нужны!
И опять тихо и взволнованно начинает говорить Бахтеев:
— Мы бы по партлинии к властям давно обратились. Да ведь не с чем! Арендатор и есть арендатор. Это все знают. И сейчас ему палки в колеса совать нельзя. На данном этапе он нужен... Но вот, если он действительно рудаковские материалы имеет, а нас только за нос водит, — тогда другое! Тогда уж выйдет, что он обманом концессию получил, потому что богатую россыпь советскими силами выгоднее разрабатывать!.. Вот и надо раскопать эту штуку. Доказать нам надо... Берись-ка ты за это, Володя!
— Поезжай в Ленинград, — шепчет Анисья Петровна, — разыщи жену Рудакова и Иришу. Она уж большая теперь девушка, все понимает. У нее спроси о тетради...
— С женой помолчи, — советует Бахтеев. — Да и Ирину сначала узнай, чем она дышет, а уж потом говори. А если случится такое, что обе упрутся, тогда, понятно, к властям!
Отечески наставляет и Иван Григорьевич:
— Город ты знаешь, человек ты ученый. Отсюда тебя все равно выставляют, в чем же дело?
— Пятнадцать лет, как не был я в Ленинграде, со времени ссылки... Но — поеду, конечно!..
— Денег мы тебе собрали, — говорит Бахтеев. — Двадцать червонцев хватит?
— Денег мне, пожалуй, не надо, — отвечаю я. — У меня как-раз двухнедельный отпуск, да за трестом зарплаты много! Ведь некуда здесь тратить...
— Нельзя, — гудят в один голос мои соучастники. — Дело артельное!
Широченные, совершенно нечаянные горизонты распахиваются перед мною! Я увижу жизнь, от которой был оторван долгие годы... Огромный город, новые люди!.. Заманчиво после снежных хребтов Алатау!..
— Я письмо напишу, — говорит Анисья Петровна, — там примут тебя, как родного!
Когда мы топчемся в темных сенях, отыскивая ручку двери, Иван Григорьевич беспокойно вдруг вспоминает:
— А где план?
Я прикладываю руку к боковому карману:
— Здесь!..
Когда я пришел домой, мне показалось, что кто-то был в моей комнатке. Замок у нее простой. Отпирается любым ключом, а соседи давно заснули.
Ну, право же, был! Залезал даже в ящик стола, — готовальня заложена не туда, куда я ее обычно прячу!..
7
Итак, я уехал.
Сейчас я в нашем городе. Хлопочу, получаю деньги. Билет на ленинградский поезд лежит уже у меня в кармане.
Я в вихре действий. Бегаю, устраиваю свои дела, — целиком захвачен поездкой.
Проекты, один другого увлекательнее, воздвигаются в моем воображении блещущей пирамидой.
Отпуск свой я использую до последней возможности. Забираю даже свои этюды; может быть, при случае покажу их художникам.
Новые люди, книги, музеи, музыка, — чорт возьми, какой ошеломляющий водопад человеческих достижений ожидает меня! Но стержень всего — все же мое поручение. Оно — моя нить, вдоль которой я буду итти в сторону чудес!
Между делом забегаю домой к старичку — горному инженеру, давнишнему моему наставнику в приисковом деле.
По своему обычаю, он сидит и пишет. Увидев меня, обрадованно снимает очки. Когда-то мы много горя хватили вместе в научной экспедиции по горам Саяна.
— В отпуск отправились? Хорошо! Но за другое хвалить не могу...
— За что? — удивляюсь я.
— Что за история у вас с арендатором вышла? Он приехал и всюду кричит, что вы ему план какой-то не дали. И, знаете, даже больше! Он утверждает, что план этот вы взяли себе. Хочет возбудить дело. А может быть уже и возбудил!
У меня невольно сжимаются кулаки. Я начинаю обстоятельно все рассказывать. Но о лицах, пославших меня в Ленинград, и о самом поручении не упоминаю. Представляю все дело, как исключительно личную попытку, связанную с поездкой в отпуск.
Он слушает напряженно. Задумывается, когда я заканчиваю.
— Может быть, — осторожно соглашается старик. — От Максакова станет! Уголовщина раньше была делом обычным. Пустые площади продавали, — улыбается он. — Бывало, подсыпят золото в контрольные шурфы и продадут! Не то, что тетрадь какую-то упереть!
— А теперь, — окрыляюсь я его словами, — из ненависти к революции и подавно устроят!
— Не был ли этот Максаков в деле у Рудакова? — продолжает старик. — Как будто бы оба они из Ленинграда?.. Возможно, от Рудакова он и знал о богатстве Буринды. А о плане ему могли сообщить сотрудники вашей конторы. Ведь так?..
Я молча киваю головой.
— Положение, конечно, нелепое. У вас есть план, но нет описания, а у Максакова — какие-то сведения, но нет плана! И обе стороны бессильны...
Старик разводит руками, думает, а потом вдруг озабоченно предостерегает меня:
— Но вы рискуете. И серьезно рискуете, милый! Утайку документа Максаков представит, как попытку сорвать у него работу...
— Пусть представляет, — упорствую я.
— Срыв его работы, понимаете сами, это срыв золотой программы. Придравшись к случаю, он недодаст государству металла, а виновником выставит вас...
— Мошеннику не поверят.
— Раньше попробуйте доказать. А он, несомненно, всю эту историю объяснит как кражу, совершенную вами в собственных интересах!.. Только горячиться не стоит, — удерживает он мое порывистое движение и добро смотрит поверх очков. — У вас в Ленинграде знакомые есть?..
— Ни души!
— Тогда я дам вам письмо к приятелю моему, доктору Корневу. Он очень хороший человек и во многом вам сможет помочь. Про меня расскажете... Разве, в тамошний трест вам зайти? Попробуйте, — вдруг рудаковские материалы найдете? Тогда сообщите, мы все оформим... Кстати, этот Максаков тоже интересовался Ленинградским трестом...
На прощание этот добрый человек с серебряной головою крепко жмет мне руку. Я бегу на вокзал...