Даже и не взглянув больше на графа, Ольга пошла было вслед за евреями вон из его дома.
Но Каржоль не мог отпустить ее не объяснившись. По его расчетам, для него теперь нужнее всего было примириться с Ольгой, для того чтобы сейчас же, что называется, втереть ей розовые очки, обезоружить ее гнев, обмануть подозрительность, усыпить на известное время ревность и вернуть к себе ее доверие, — нет! мало доверие, прежнюю веру в него, пока не обработается окончательно то дело. Поэтому он тотчас же бросился вслед за ней и, нагнав ее уже на последней ступеньке крыльца, успел выше кисти схватить ее руку и насильно не ввел, а почти втащил ее обратно в кабинет.
— Не сумасшествуйте!.. Вам невозможно идти в таком виде! — заговорил он твердо и строго, постаравшись придать себе возможно больше спокойствия.
Граф понимал, что в предстоящем объяснении ему прежде всего необходимо вполне владеть собой.
Между тем Ольга молча и мрачно глядела на него мало что с ненавистью, а даже с каким-то отвращением.
— Сейчас запрягут мою карету и отвезут вас, — продолжал он. — Сядьте… Успокойтесь прежде.
Вместо всякого ответа девушка лишь сделала попытку вырвать от него свою руку.
— Напрасно, Ольга: я не пущу вас. Пока не успокоитесь, вы не выйдете отсюда.
— Пустите руку! — повелительно крикнула она, сделав новое порывистое движение. — Не держите меня!.. Вы мне гадки!
— Извольте, — согласился Каржоль, освобождая ее руку. — Но из этой комнаты вы все-таки не выйдете. — Прикажи сейчас же запрягать карету, запри подъезд и никого не впускать сюда! — крикнул он человеку.
— Не к чему! — отозвалась Ольга. — Не удерживайте меня. Я пойду.
— Нет, Ольга… Бога ради…
— Я пойду, говорю вам!
— Но ведь вас увидят…
— Так что же?.. Меня уже видели, мне все равно теперь.
— Не делайте глупостей, Ольга! Не компрометируйте себя еще более!
— Я уже скомпрометирована… Все равно!
— Нет, не все равно!.. Не все равно, Ольга!.. Во всяком случае, я не пущу вас так.
— Ах, да поймите же, — раздраженно крикнула она с нервными слезами в голосе, — поймите вы, что после такого гнусного вашего поступка, мне мерзко оставаться с вами, мерзко глядеть на вас, мерзко дышать одним воздухом… Не могу я больше!.. Не могу!
— Если уж кого винить, то вините себя, — пожал Каржоль плечами. — Вы сами пожелали этого. Я предупреждал вас, я предлагал вам уходить тогда же.
— Да, для того чтобы самому остаться с другой женщиной, — язвительно сказала девушка, обдав его презрительной усмешкой.
— Поберегите вашу ревность, Ольга, до другого случая, — спокойно заметил граф, — здесь она ни при чем и ни с какой женщиной я не оставался.
— Как!.. Вы отпираетесь?.. Вы еще лгать хотите? Лгать предо мной! — яростно накинулась она на Каржоля, потеряв уже последнее терпение. — И вы смеете мне говорить это! Вы можете еще смотреть мне прямо в глаза!.. Мне?!.. Гнусный, бессовестный, бесчестный вы человек после этого!
— Перестаньте, Ольга. Брань вам вовсе не к лицу, и тем более что лгать пред вами мне нет никакой надобности.
— Так у вас не было никакой женщины?.. Не было?.. Отвечайте же!.. Я вас спрашиваю, никакой?.. Вы чисты и невинны? И стало быть это я лгу?
— Нет, женщина приходила, — спокойно и даже апатично как-то возразил граф. — И что она была здесь, доказательство вам эти евреи. Но не имел же я возможности объяснять вам все это дело тогда же!.. Ведь я обещал, что после все скажу. Да и наконец, это была чужая тайна… Открывать ее раньше времени я не имел даже права. Теперь другое дело, она в монастыре уже.
— Кто это она? О ком говорите вы?
— О вашей приятельнице, Тамаре Бендавид.
Изумленная Ольга даже вскочила с места.
— "Как?.. Тамара Бендавид?!.. Да что вы за вздор говорите!
— Отнюдь не вздор. И с какой же стати я стал бы вдруг злоупотреблять именем честной девушки? Подумайте!
— Так это она приходила к вам? Тамара?
— Да. Тамара. Она задумала креститься в православную веру и обратилась ко мне с просьбой помочь ей устроить все это дело.
— Ну? — нетерпеливо перебила Ольга с крайне изумленным, жадным любопытством.
— Я дал слово, — продолжал граф. — Быть может, это была неосторожность, но… делать нечего!.. Пришлось, разумеется, исполнить. Было условлено, что в эту ночь я отвезу ее в монастырь, к Серафиме.
— Ну?!
— Ну, и вы чуть было не помешали всему этому. Ведь я же не рассчитывал найти вас у себя чуть не в три часа ночи! Ну и подумайте, как было бы красиво, если бы вдруг она застала здесь вас… среди ночи! В хорошем свете, нечего сказать, оба мы предстали бы пред ней!
— Вы должны были тотчас же предупредить меня, — заметила Ольга.
— Да когда же, подумайте! И до того ли мне было, когда вы сразу огорошили меня таким сюрпризом, да и наконец, повторяю, я не имел тогда права выдавать чужую тайну, и не показалось ли бы вам все это слишком невероятным, если даже и теперь-то вы едва верите?
— Хорошо, но где же вы до сих пор пропадали и к чему было запирать меня на замок таким предательским образом? — все еще раздраженно и подозрительно спросила девушка.
— К тому, что не запри я вас, вы, с вашей взбалмошной натурой и с этой ревностью бесшабашной, наверное выбежали бы вслед за нами и наделали бы только величайших скандалов и ей, и мне, и себе… Что же мне оставалось, коли вы добром не уходите?! Я рассчитывал вернуться вскоре, но вмёсто того в монастыре, да у архиерея задержали. Теперь, слава Богу, она уже принята.
Это открытие относительно Тамары, когда наконец Ольга вполне поверила словам Каржоля, так поразило ее, что несколько времени она не могла сказать ни слова и только во все глаза глядела на графа.
— Ну и скажите же, милая Ольга, — заговорил он после некоторого молчания. — Убеждаетесь ли вы хоть теперь-то, что все это дело гораздо проще и честнее, чем вам вообразилось?
— Боже мой! — схватилась она за голову. — Каких же я глупостей наделала!..
— Да, и преогромных, к сожалению, — несколько менторским тоном заметил граф, — но… вините свою собственную взбалмошность. Мне же более всего прискорбно, что теперь я убедился, насколько мало вы в меня верите. Печальное убеждение, Ольга, для будущей супружеской жизни, — прибавил он со вздохом.
— Да, но… вот что однако, — заговорила она в раздумье, как бы соображая нечто, — все это хорошо, но… с какой стати Тамара с этим делом обратилась к вам? Почему к вам именно.
— А уж это вы ее спросите, — с легкой усмешкой пожал Каржоль плечами. — Это уж ее дело… Но полагаю потому, вероятно, что я более других внушал ей доверие.
— Да, но что же вы за миссионер такой? Откуда вдруг этакое рвение к религии в вас-то, в воас?! Подумайте, ведь это курам на смех!
— Что ж вас так удивляет? — невольно усмехнулся Каржоль (внутренне ему и самому, в самом деле, сделалось очень смешно). — Mais non, dites serieusement, отчего бы и не помочь человеку, коли уж у него такое искреннее рвение, как вы сказали? Да тут и всякий на моем месте помог бы просто из гуманности и… наконец, как русский человек, коли хотите. В этом крае оно даже и политически кстати. Ведь я же русский: как вы полагаете? Но это в сторону, — небрежно махнул он рукой. — Меня заботит совсем другое, гораздо более важное для нас с вами.
— То есть что ж именно? — спросила Ольга.
— А то, что творит теперь дома ваш батюшка и чем объясните вы ему свое странное отсутствие.
Ольга несколько насупилась, но ненадолго. Через минуту ее чувственно крупные, всегда полуоткрытые губы, позволявшие видеть ряд жемчужно-белых зубов, опять сложились в спокойно-самоуверенную и даже беспечную улыбку, которая необыкновенно шла к ее капризно-красивому, мило-неправильному лицу и вообще ко всей ладно сложенной, довольно крупной и развитой фигуре.
— Что же, — подняв брови, мотнула она головой, — так и скажу, что была у вас, и всем скажу то же.
— Однако?
Каржоль в недоумении от ее слов даже несколько смутился.
— Разумеется, — подтвердила Ольга, другого ничего не остается и тем более, что эти жиды меня видели.
— Но ведь тогда весь город заорет, что ты моя любовница.
— А пусть его орет на здоровье!
— Ну, нет, мой друг! Je vous demande pardon!.. Разве для тебя это так безразлично?
— Как сказать тебе? И да, и нет. Но разве нельзя найти приличного объяснения?
— «Приличного объяснения?!» — возразил граф, недоумевая. — Объяснения такому невероятному факту, что в девять часов утра целый жидовский кагал находит тебя в квартире холостого человека, которого, вдобавок, и дома-то сначала не оказалось.
— Вот это-то и хорошо, что не оказалось. Оно и кстати.
— Pardon chere, но я тебя решительно не понимаю. Ведь жиды видели, что ты была заперта на ключ; ты при них ломилась в дверь и кричала благим матом: отворите! Ты сама, наконец, сказала им, что была здесь ночью, слышала женский голос… Стало быть, весь город будет знать, что ты именно ночью была у меня!
— Да, именно ночью. Что ж из того? Скажу, что причиной всему та же Тамара, если только вы не лжете мне, что это была она.
— Нет, Ольга, видит Бог, я не лгу, действительно она, — искренно подтвердил граф. — Но, грешный человек, чем дальше, тем все меньше начинаю я понимать тебя. Или уж от всей этой передряги да от бессонной ночи мой мозг устал наконец работать, я не знаю, но только объясни, Бога ради, какими судьбами ты находишь возможным приплести сюда еще и эту бедную евреечку?
— Я скажу всем, что участвовала в ее тайне, даже лично помогла ей уйти из дому, сама привела ее сюда, потому что между нами троими это уже заранее было так условлено, и когда ты повел ее в монастырь, я осталась здесь ожидать твоего возвращения, чтоб узнать о результате, ну и в ожидании заснула на диване да и проспала до утра, пока не испугал меня какой-то гвалт жидовский. Весь этот шум я наделала от перепуга, спросонья, это так понятно!
— Хорошо, хорошо!.. Превосходно! «Понял Михайло Васильевич! Понял!» — комически воскликнул граф знаменитой фразой Расплюева, радостно потирая себе pуки. — Однако ты, моя прелесть, просто Наполеон в юбке, ей-богу!
— Ну, пожалуйста, нельзя ли без подобных сравнений! — слегка оборвала его Ольга, несколько задетая за живое этой, как показалось ей, неуместной шуткой. — Мне вовсе не до смеха, — прибавила она не без горечи, — да и радоваться здесь, право, нечему.
Каржоль осекся и немножко задумался.
— Это хорошо придумано, — сказал он уже серьезным тоном. — Даже очень хорошо, мой друг, и, пожалуй, вполне правдоподобно, но все-таки есть и в этом своя маленькая закорючка.
— Какая еще?.. Что за закорючка? — досадливо сдвинула брови девица Ухова.
— Да то, что ведь ты же сама выдала ее жидам чуть не головой, — пояснил Каржоль. — Ты засвидетельствовала им, что здесь была какая-то женщина, что ты слышала ее голос и прочее; стало быть, сама ты ее не видела и не знаешь, кто именно. Ведь это тоже распространится, ну и стало быть, ты была у меня совсем независимо от Тамары, вот что!
— Хм!., мало ли какие выдумки и сплетни распространяются! — презрительно двинула губой Ольга. — Кто же станет проверять это? И кому какая нужда справляться?.. Будут говорить, конечно, так и этак. Но ведь вопрос: в какой среде оно распространится? Между жидами? Так ведь нам, полагаю, важны не жиды, а общество. А для общества всегда можно подобрать достаточно убедительное доказательство.
— Воля твоя, я не вижу его, — сомнительно двинул граф приподнятыми бровями и плечами.
— Не видишь?.. Гм!.. Убогий ты человек, как я погляжу! — с добродушной иронией покачала она головой. — А еще «деятель практический» называешься, «современный деятель». Ну, и какие же вы «деятели», коли даже девчонки, как я, должны не только думать за вас, а даже жевать и в рот вам класть!.. Дело очевидное, — пояснила Ухова. — Для этого стоит только мне самой написать к этой бедной Тамаре. Я признаюсь ей, что я твоя невеста, что я была у тебя в то время, как она приходила, одним словом, расскажу откровенно все, что случилось, и попрошу ее подтвердить в случае надобности и мое тоже участие в ее деле. Она девушка с сердцем и, конечно, для старой подруги не откажет, да если даже не для меня лично, то хотя бы из благодарности к тебе, за твою услугу. Ты и сам, кроме того, можешь попросить ее.
Внутренно Каржоль очень испугался этого проекта. Объяснить Тамаре, что Ольга его невеста — как раз кстати, что и говорить!..
— Н-нет, моя милая, — сказал он сообразившись. — К чему тебе самой выдавать на себя такие документы? Мало ли что в жизни случается! Сегодня друзья, завтра враги. Это у вас промеж женщин так легко делается. Да и Бог знает еще, попадет ли твое письмо непосредственно в руки Тамары: ведь в монастыре есть тоже своя цензура, и очень даже строгая. А лучше уж предоставь мне, я сам скажу ей все это и попрошу ее.
— И то правда, — согласилась Ольга. — В самом деле, скажи; этак даже лучше. А затем, — продолжала она с несколько циничною усмешкой истинно житейской практичности, — где там еще да и кому разбирать, что правда, что нет: добрые души поверят, а кто и не поверит, так наплевать!
— «Наплевать!» — весело изобразил Каржоль всей фигурой своей комический ужас. — «Наплевать»… Что за выражение?.. Барышня, благовоспитанная барышня!.. Генеральская дочка!.. От вас ли это слышу я?
— Ах, оставьте, пожалуйста! — досадливо дернулась Ольга. — Стану я еще с вами-то выбирать теперь мои выражения! Как сказалось, так и сказала. Мне, ей-Богу, не до шуток!.. Я хочу, — добавила она, — сказать только одно, что в глаза мне высказать этого никто, конечно, не посмеет, а если и найдется кто, то ведь так оборву, что и своих не узнает. А за глаза пусть себе болтают, что хотят! Про всех говорят ведь и всех однако же принимают и уважают, и никому от этих разговоров не теплее, ни холоднее.
— О, да ты у меня, в самом деле, что называется, козырь-девка! — с видом напускного восторга воздел свои руки Каржоль. — Ей-богу! И знаешь, все это придумано тобой вовсе недурно, даже очень хорошо! Прекрасно придумано! И я могу только изумляться такой находчивости. Именно, так и говорить: ждала, мол, у Каржоля. И чем откровеннее, тем лучше: по крайней мере, грязных подозрений меньше будет.
Раза два он прошелся по комнате и снова остановился пред нею.
— Только, пожалуйста, рассказывай об этом с самым невинным, обыкновенным видом, понимаешь? Чтобы все были окончательно с толку сбиты, начиная с твоего почтеннейшего родителя. Это непременно. Молодец, Ольга!.. Умница!.. Что дело, то дело!
— Карета уже подана, — слегка притворив дверь, объявил камердинер.
Барышня Ухова поспешно поднялась с места и стала собираться, надевать шляпку, зашпиливать пред зеркалом вуаль, поправлять волосы, натягивать длинные шведские перчатки.
Каржоль невольно залюбовался плавным изгибом и вообще всем этим красивым рисунком ее соблазнительно стройной фигуры, которая, что греха таить! — нравилась глазу и говорила его чувственности несравненно более, чем нервная фигурка Тамары, хотя и Тамара тоже была очень и очень красива, только совсем в другом роде.
Наконец, окончив сборы, Ольга подошла к нему проститься и протянула свою красивую руку, изящно затянутую далеко выше кисти в серую замшевую перчатку.
— Что будет дома, вечером постараюсь написать; ты не приходи сегодня, — сказала она и на прощание подарила графу поцелуй полного примирения.
— Фу-у!.. вывернулся! — с облегченным вздохом, потягиваясь всеми членами и от души зевая, сказал себе Каржоль после ее ухода.
По-видимому, дела его начинали устраиваться недурно!
Между тем Ольга, никем не замеченная усевшись в экипаж, ради предосторожности от посторонних взглядов спустила все створки и без всяких приключений благополучно доехала до дому.