Наши спутники. — Виды берегов. — Источники Моисея. — "Гора Откровения". — Синайский монастырь и его охранители. — Первые неприятности от моря. — Мглистость знойного воздуха. — Нечто об Абиссинии. — Архипелаг Джебел-Зукур и Ганиш. — Следы кораблекрушений. — Рифы Красного моря. — Остров Перим. — Сильные и слабые стороны его стратегического положения. — Судьба французской фактории на урочище Шейх-Саид. — Как англичане украли Перим у французов. — Характер южных прибрежий Красного моря. — Баб-эль-Мандебский пролив. — Приход в Аден.
Продолжение 20-го июля.
На "Пей-Хо" попали мы прямо к завтраку, который по количеству блюд стоил любого обеда, отличаясь от последнего только отсутствием супа. Здесь был в сборе весь первоклассный состав наших будущих спутников, и мы во время завтрака довольно удобно могли с некоторыми из них познакомиться и сделать, так сказать, беглый обзор остальным. Ехал тут какой-то господин Мишель, который сразу прикомандировался к А. П. Новосильскому и весьма словоохотливо сообщал нашему кружку характеристики и всякие биографические и даже анекдотические сведения почти обо всех пассажирах, в особенности о пассажирках, о пароходном начальстве и даже о пароходной прислуге. Он ехал от самого Марселя и потому за неделю пути успел уже достаточно приглядеться ко всем и каждому. Это был жиденький и юркий французик, вертлявый, искательный, любезный, с кем находил это нужным, нахальный с людьми скромными или застенчивыми и сейчас же пасующий пред тем, кто оборвет его за нахальство. Рекомендовал он себя дипломатом, отправляющимся в Китай, но потом оказалось, что это не более как клерк одного из французских консульств в Китае. Галерея наших спутников предстала нам в таком порядке: на первом плане две английские дамы. Одна из них — да простят мне Аллах и мой читатель — всем складом своей грузной фигуры и выражением угревато-красной и пресыщенно-сонливой физиономии, разительно напоминала то почтенное животное, которое Моисей и Магомет запретили употреблять в пищу своим последователям. Видимо, наевшись до отвалу и отсмаковав несколько рюмок Шерри, она растянулась теперь во всю длину на плетеном кресле-качалке, причем, вероятно, невзначай выставила напоказ свои верблюжьи ноги и эпикурейски лениво поглядывала на весь мир Божий. Массивные браслеты стягивали ее поленообразные руки, и длинная золотая цепь от часов охватывала жирную шею. По всем этим аллюрам в ней скорее бы можно было признать американку, чем англичанку, но всеведущий господин Мишель уверяет, будто она несомненнейшая дщерь туманного Альбиона. Другая дама — очень милая и вполне приличная особа — была супруга японского дипломата, господина Йошитавне Санномиа, о женитьбе которого на англичанке говорили в свое время все газеты. Теперь эта чета направлялась в Японию, так как молодой супруг нарочно взял отпуск, чтобы познакомить свою супругу с ее новым отечеством.
Затем в галерее нашей следуют: рыжий аббат в очках, сопровождающий на остров Мартинику небольшое общество французских сестер ордена Sacre Coewr de Iesus. Между этими сестрами три или четыре довольно еще молодые женщины, и у одной из них, по замечанию господина Мишеля, удивительно страстные и алчущие глаза. Он уверяет и, конечно, врет, будто тут кроется целый роман, который заставил-де эту "интересную особу" променять свой салон в faubourg St.-Gerain на сутану сестры милосердия.
Тут же едет какой-то рыжий немец, назначенный куда-то на Цейлон вице-консулом. Это страстный охотник играть на фортепиано, но, к сожалению, очень плохо, — только все ноты разбирает и фальшивит, надоедая всем до невыносимости своим бесконечным бренчанием, от которого некуда укрыться, разве только в душную каюту. Пианино стоит на юте, на открытом воздухе под тентом, где с утра до ночи группируются все пассажиры первых двух классов, как в самом покойном и прохладном месте. Вот юная американка — девица, за которую я подержал бы какое угодно пари, что это наша российская нигилистка, до такой степени был знакомо-характерен ее костюм. Представьте себе обдерганное платье по щиколотку, без юбок и шнуровки, широкий кожаный пояс, серый плед на руке (в такую-то жарынь), на носу золотые очки, на голове остриженные волосы и, к довершению всех этих прелестей, из прорехи бокового кармана торчит ручка револьвера. Около этой барышни неотступно увивается какой-то юный мулат, над которым она не стесняется проявлять свои капризы и всю непринужденность своих несколько эксцентричных манер: хлопает его веером по носу, щиплет повыше локтя или дергает за ухо. Мишель рассказывает, что вчера за обедом они официально перед капитаном и всем обществом пассажиров объявили себя женихом и невестой, хотя знакомство их перед тем не восходило далее одних суток, так как барышня села на пароход только в Порт-Саиде, нареченный же ее плывет из Марселя. Мишель находит, будто это совсем по-американски, но подобная "скоропалительность" не безызвестна и у нас кое-где на Выборгской, на Васильевском или в Подьяческих. Знакомые типы, знакомые нравы!..
Тут же едет во втором классе и еще одна девушка, но совсем другого пошиба. Это очень милая француженка-портниха, отправляющаяся в Манилу, куда ее выписала по контракту на пять лет какая-то хозяйка модного магазина в качестве старшей закройщицы. Одета она очень просто, даже, пожалуй, бедно, но по моде и со вкусом, и ножка обута хорошо; держит себя очень прилично. Вообще ото всей ее фигурки веет некоторым изяществом, хотя по чертам лица ее далеко нельзя назвать хорошенькою.
Между второклассными пассажирами невольно обращает на себя внимание одна идиллическая чета голландских супругов, едущих в Батавию. Оба они белы, мягки, рыхлы и румяны, оба кушают с отменным аппетитом, оба носят самые легкие и прозрачные костюмы, оба улыбаются друг другу детски блаженными улыбками или безмятежно дремлют, прислонясь друг к дружке плечом и сложив на брюшке свои пухлые ручки. Голландские Маниловы, да и только!
Едет также одна китаянка в каком-то смешанном, полуевропейском, полукитайском костюме, состоящем из длинной белой кофты и такой же юбки; прическа у нее своя национальная, а ноги обуты в ботинки, и то обстоятельство, что ступни ее не изуродованы, а остаются такими, как создала их мать-природа, несомненно указывает, что эта особа не принадлежит ни к "благорожденному", ни даже просто к зажиточному классу китайского общества, иначе нога ее непременно имела бы вид маленького копытца. И точно, оказывается, что она из разряда "чернорабочих", простая женщина, долго жившая в нянюшках в одном английском семействе, сначала в Шанхае, потом в Лондоне и теперь возвращается к себе на родину. Говорят, будто китаянки вообще самые лучшие няньки в мире, и я готов этому верить, судя по физиономии той, которую вижу теперь пред собой: ее скуластое лицо очень симпатично, и в узких щелочках приподнятых миндалевидных глаз теплится доброта бесконечная.
Между мужской публикой выделяются по национальностям две группы: англичан и немцев. Первые преимущественно офицеры, отправляющиеся на службу в Аден, вторые по большей части коммерсанты, приказчики и техники различных специальностей. Эта последняя группа держит себя довольно обособленно, разговаривая только между собой и не стесняясь делает громкие критические замечания насчет всех остальных пассажиров, как бы бравируя: мы-де германцы и потому сам черт не брат нам.
Капитан парохода, бывалый моряк, с наружностью, как говорится, морского волка, и своим видом внушает полное доверие как к своей личности, так и к своей морской опытности. Он давно уже состоит на компанейской службе и считает свои океанские рейсы между Марселем и Шанхаем чуть ли не сотнями. Его лейтенанты, комиссар, судовой врач и старший механик — все это очень любезные люди.
Представительный метрдотель с бюрократическою наружностью и котлетовидными бакенбардами отвел мне каюту вместе с М. А. Поджио, который, как человек бывалый, первым же делом перезнакомился со всеми "нужными людьми", вследствие чего нам и были негласно предоставлены разные маленькие льготы и удобства вне общих правил, вроде, например, разрешения курить у себя в каюте при запертой, конечно, двери, и тому подобное.
Итак, мы с моим каютным сожителем, благодаря его опытности и уменью ладить с людьми, с первой же минуты отлично устроились в нашем помещении, приспособив все свои подручные вещи так, чтобы никакая качка не могла нарушить их равновесия или сдвинуть с места, и, окончив всю эту укладку, поднялись на верхнюю палубу под тент подышать свежим, хотя и знойным воздухом. Пароход уже плавно двинулся вниз по Суэцкому заливу. Все пассажиры были наверху, покоясь в ленивом бездействии на глубоких и длинных плетеных креслах, с удобством заменяющих кушетки и даже постели.
Почему это море называется Красным? В первые часы своего на нем пребывания мы никак не могли определить, чем именно, какою особенностью или каким его свойством оправдывается такое название. Темно-синий цвет воды его скорее всего напоминает Черное море, которое тоже не совсем-то верно называется "черным", так как в действительности оно серо-синее, как стальное.
Берега Суэцкого залива гористы. Сначала вдоль африканского берега виден ряд буро-желтых кряжей, прерываемых незначительными низменностями песчаного характера, а затем южнее тянется прибрежный иззубренный хребет буро-красноватого цвета. Но, сколько можно судить на глаз, это не гранитные скалы, а слоистые шиферные груды да песчаные насыпи, поражающие своею мертвою пустынностью. Там не заметно никаких признаков жизни: ни какого-либо кустарника, ни движения людей или верблюдов, ни даже какой-нибудь одиноко белеющей могилы. В этой картине, опаляемой нестерпимо жгучими лучами солнца, есть что-то гнетущее душу невыразимою тоской. Азиатский берег несколько мягче по своим тонам и контурам, но он также пустынен. В одном только маленьком уголке его ваши взоры с удовольствием останавливаются на небольшой рощице пальм и других деревьев, под сенью которых белеют два или три небольшие домика с плоскими кровлями. Это место называется Елим, но более известно под названием "источников Моисея". Сюда, по переходе через Красное море, привел великий вождь Израиля народ свой на четвертый ночлег после исхода, пространствовав перед тем трое суток в безводной пустыне Сур и у горько-соленого колодца Мера. "И пришел в Елим, где было двенадцать источников воды и семьдесят финиковых пальм, и стали тут станом над водами". Замечательно, что число пальм, осеняющих этот маленький оазис, осталось и по сей час то же самое, что упоминается у Моисея в книге Исход: их тут ровно семьдесят, и как в оны дни Израилю, так и теперь дают они тень и прохладу караванам, проходящим от Сура и Мерры через пустыню Син к горе Синайской и обратно. Таким образом, оазис Елим приблизительно сохраняет тот же самый вид и характер, какой имел он слишком за три тысячи лет до нашего времени, и если что прибавилось к нему нового, так разве те две-три убогие арабские сакли, о которых упомянуто выше. Место это составляет ныне частную собственность Николы-Косты, нашего суэцкого вице-консула. Со времени работ на Суэцком канале европейские жители Суэца наезжают сюда порой отдохнуть на природе или устроить какой-нибудь маленький пикник, так как здесь находится единственная зелень и древесная тень во всей окрестности; сообщение же Суэца с Елимом очень удобно: небольшой пароходик перевозит на ту сторону менее чем в час времени. Ввиду всего этого один австрийский немец вздумал было устроить тут для суэцких жителей кафешантан с буфетом и разными развлечениями и уже выписал было из Порт-Саида шансонетных певиц и девиц с трамбонами; оставалось только сговориться с собственником, чтобы снять у него в аренду землю, но тут-то и вышел для австрияка камень преткновения, тем более неожиданный, что он предлагал за арендование оазиса довольно порядочную сумму: Никола-Коста отказал ему наотрез и, как ни обхаживал его немец, не поддался ни на какие соблазны и выгодные предложения. "Это место свято, оно служит предметом поклонения равно для всех христиан, мусульман и евреев, а вы на нем хотите кабак устроить!". Пока жив Никола-Коста, такому зазорному делу не бывать!" И немец отъехал ни с чем, вынужденный распустить своих девиц с трамбонами и проклиная на всех перекрестках "упрямого араба", лишившего его такой выгодной спекуляции.
В шестом часу вечера садящееся солнце озарило вдали золотисто-розовыми лучами скалистую вершину древне-библейской "горы Откровения". К сожалению, мимо Синая мы проходили уже вечером, когда южная темная ночь вполне овладела природой и зажгла по темно-синему куполу небес бесчисленные мириады звезд, сверкавших как алмазы своим дрожащим светом, в котором играли все цвета спектра. С нами плыл до Адена какой-то весьма скромный на вид купец греческого происхождения. Вечером он случайно очутился подле меня, на верхней палубе у самого борта, и, глядя в темную даль, где как одинокая красная звездочка мерцал какой-то огонек, стал набожно креститься. Сначала было я не домекнулся, по какой причине он это делает, и грек, вероятно, заметив на моем лице некоторое недоумение, спросил меня по-французски:
— Вы русский?
— Русский и православный, — отвечал я.
— Там Синай, — сказал он, простирая руку по направлению к огоньку, — мы как раз проходим теперь мимо.
Я тоже снял шляпу и перекрестился. Это послужило началом нашего непродолжительного знакомства. Оказалось, что грек постоянно проживает в Суэце и служит агентом какой-то французской компании по закупке кофе, а потому весьма часто совершает рейсы до Бакка и Адена, знает хорошо Египет, Нубию, Абиссинию, Палестину и Аравию и неоднократно бывал на Синае. От него, между прочим, узнал я очень любопытное обстоятельство, что Синайская обитель, прошедшая невредимо через все политические и религиозные бури Востока, охраняется не чем иным, как словесным заветом Магомета, который не только запретил своим последователям трогать монастырь или нарушать в чем-либо права и спокойствие монахов, но — мало того — еще поручил соседним с обителью племенам арабов защищать ее и исполнять для нее разные услуги вроде передачи почт, охраны в пути паломников и караванов, следующих к монастырю и обратно, помощи в агрикультурных работах по монастырскому саду и огороду, доставки топлива в случае надобности и тому подобное. И замечательно, что этот словесный завет Пророка до сих пор соблюдается окрестными племенами свято и нерушимо, и при том безо всякого вмешательства правительственной власти турок, а исключительно по их собственной доброй воле. Более десятка веков протекло с той поры, как был изречен этот зарок, и сила его не умалилась даже до сего дня, несмотря на все хищнические инстинкты полудиких "сынов пустыни" и на весь пламенный религиозный фанатизм ислама, часто не знавшего никакой пощады в своей борьбе с христианством. Как хотите, но это разительный пример того, что значит сила веры и верности завету в непосредственном, не изъеденном цивилизацией человеке. В то самое время как цивилизованный христианин мечтает о выгодном устройстве кафешантанчика на источниках Моисея, полуголодные бедняки-мусульмане работают на чуждую им христианскую святыню и защищают ее безопасность только потому, что так когда-то, более тысячи лет назад, было заказано их предком. Монастырь, в свою очередь, не остается перед ними в долгу и по силе возможности снабжает их в неурожайные годы хлебом.
Устройство Синайской обители нерушимо зиждется на древнем уставе ее первых подвижников. Времени для нее как бы не существует, и она в наши дни является в своем обиходе совершенно такою же, как и в первые века христианского иночества. В самом монастыре проживают не более двадцати братий, остальные же в числе около 130 человек рассеяны по разным православно-христианским странам, где находятся подворья их обители и главным образом в Румынии; епископ же Синайский, избираемый всегда из среды братий, постоянно пребывает в Константинополе, так как там у него сосредоточено управление всеми филиальными учреждениями и имушествами монастыря. Внутреннее управление в самой обители находится в руках "совета старцев", периодически избираемого братией. Пользуясь в делах своих полною самостоятельностью, Синайский монастырь тем не менее числится в подчинении у патриарха Иерусалимского, но подчинение это чисто номинальное и выражается только в том, что братия каждый год отправляют патриарху дань в виде корзины фиников и корзины груш из монастырского сада. Патриарх за это подает им свое благословение и утверждает выборы епископа и старцев совета. Все это узнал я в разговоре от моего случайного знакомца-грека, стоя с ним у пароходного борта и любуясь на звездное небо, пока мы проходили мимо Синая. Вид этого неба немного уже изменился против того, каким он является в более северных широтах даже и в самые ясные ночи. Так, Большая Медведица стояла очень низко, почти над самым горизонтом, зато в полном блеске явилось созвездие Скорпиона; Млечный путь опоясывал небосвод с незнакомою для нас, северян, силой белого свечения, как бы оправдывая свое название. Некоторые большие звезды горели так ярко, что свет их заметно отражался вдали тонкими полосами на гладкой поверхности совершенно заштилевшего моря. Переводить мечтательный взгляд от неба к воде и от воды к небу — это почти единственное вечернее занятие пассажиров на верхней палубе, если они не желают заниматься разговорами со своими спутниками или портить себе глаза чтением при свете палубных фонарей; и я тоже предался такому dolce far-niente, наблюдая то небо, то воду, в которой ожидал найти явления фосфорического свечения, но ожидания мои на сей раз были совершенно напрасны: никакого свечения в море не замечалось.
Мои мечтательные наблюдения были неожиданно прерваны изумленным возгласом поместившегося рядом Ф. Е. Толбузина:
— Батюшки! Это что еще за мода такая?
Я повернулся к нему с вопросом, в чем дело.
— Глядите, пожалуйста, в чем эти господа изволят пародировать!
И он кивнул головой на нескольких англичан и немцев, прохаживавшихся по палубе.
Действительно, просторный костюм этих господ для непривычного глаза казался несколько странным: он состоял из серенькой клетчатой фланелевой кофты и таких же шаровар. То и другое было широкого покроя на завязках и надевалось без белья прямо на тело: обувью служили туфли, надетые на босую ногу. Этот костюм, заменяющий в некотором роде халат, называется патжам и, несмотря на всю свою чересчур уже домашнюю бесцеремонность, приобрел себе право гражданства на всех иностранных пассажирских пароходах, совершающих рейсы в южных водах: мужчинам разрешается облекаться в патжамы после восьми часов вечера и гулять в них свободно по палубе и в кают-компании. На присутствие дам при этом не обращается ни малейшего внимания, и замечательно, что ввели такое халатное обыкновение сами чопорные англичане, которые в своих патжамах не стесняются подходить к дамам, подсаживаться рядом и вступать с ними в самые любезные разговоры. Говорят, будто такой костюм застраховывает от влияния вечерней морской сырости. Может быть и так, но не могу не заметить, что за все время плавания никто из нас, русских, никаких патжамов не носил и никаких от этого вредных последствий не испытывал.
21-го июля.
На рассвете чуть не наткнулись на две небольшие банки, весьма незначительно возвышающиеся над уровнем воды своею совершенно плоскою желтою поверхностью. Прошли мы от них в расстоянии не более двадцати сажен и хорошо, конечно, что это случилось не ночью, когда так легко было бы на них напороться, что в Красном море далеко не редкость. В течение всего дня обогнали только один пароход, и этим на сегодня ограничились все наши морские встречи. Утром еще видны были берега, но уже в слабых очертаниях и как бы в серебристом тумане. Так, помнится мне, являлся, бывало, иными днями азиатский берег Мраморного моря во время нашей сан-стефанской стоянки.
Пароходный комиссар (заведующий хозяйственною частью) затеял устроить на палубе "домашними средствами" концерт любителей в пользу семейств моряков, погибших в море. Пароходное начальство вместе с устроителем обратилось к нашему адмиралу с просьбой взять на себя роль почетного председателя в маленькой комиссии по устройству этого благотворительного дела. С. С. Лесовский изъявил свое согласие и предложил нам помочь доброму делу активным образом, то есть принять непосредственное участие в музыкальной и вокальной части концерта. Отказываться не приходилось, тем более, что и публика не могла быть особенно взыскательною по отношению к случайно попавшимся между пассажирами музыкальным силам и способностям даже и не любителей, а просто людей, кое-как поющих или играющих. Главное заключалось в том, чтобы помочь доброму делу, а потому по пословице "чем богат, тем и рад", пришлось и нам справить благотворительно-музыкальную повинность. По этой части "привлекли к ответственности" Н. Н. Росселя и меня, так как нашим русским спутникам было известно, что Россель поет и играет, а я не столько пою, сколько говорю характерные песни и романсы. Матросы под руководством комиссара привели верхнюю кормовую палубу в праздничный вид, убрав ее арматурами и флагами и осветив большими китайскими фонарями. В восемь часов вечера мы начали наш концерт. Один пассажир из немцев исполнил несколько пьес на цитре; француз Револьт, известный путешественник по Африке, под аккомпанемент пианино сыграл на губах, как на тромбоне, весьма удачно подражая с помощью приставленных щитком ко рту ладоней звукам этого инструмента, равно как и звукам волторны; мы с Росселем спели дуэтом глинкинскую "Не искушай" и цыганскую "Я помню отрадно счастливые дни", а затем я — один романс "Что эта жизнь без любви ожидания" и лихую цыганскую "Венгерку", доставшуюся мне, так сказать, по наследству от покойного Аполлона Григорьева. Хотя ржаной каше самой себя хвалить и не приходится, но все же, откинув излишнюю скромность, должен сказать, что русская часть концерта произвела на слушателей очень приятное впечатление благодаря оригинальной прелести наших мотивов, оказавшихся для них совершенно новыми, ни разу еще неслыханными, о чем они и заявляли нам с Росселем, сопровождая эти заявления, конечно, тысячью комплиментов, едва ли, в сущности, нами заслуженных. Юная американка, которая тоже должна была петь, вдруг перед самым началом концерта заявила, что она больна, и заперлась в своей каюте, а едва концерт окончился, как снова появилась на палубе со своим креолом, одетая в розовый шлафрок, и проскользнула в самое темное и уютное местечко юта. "Не потому ли он и ют, что там удобно ютится, в особенности влюбленным парочкам?" — скаламбурил по этому поводу один из наших спутников. Вообще поведение американской барышни начинает некоторых скандализовать, в особенности англичанок, которые при виде ее многозначительно переглядываются между собой, кидают во след ей сдержанно-негодующие и недоумевающие взгляды и презрительно пожимают плечами. Но барышня, очевидно, бравирует своею независимостью и, совершенно как наши соотечественницы нигилистического пострига, как бы желает показать всем и каждому, что ей на все наплевать.
22-го июля.
Тихое утро. На море почти совсем заштилило. Бывалые люди говорят, будто надо ожидать очень жаркого дня, но по каким это признакам — для меня пока еще непонятно. На мой взгляд, день как день, как и все прошедшие дни; утро как будто даже прохладнее, чем вчера, а между тем, предвещают сильный зной. Пароход идет ровно, не колыхаясь. Сказывают, будто длинноусый немец, что едет военным инструктором к китайцам, сочинил какие-то сатирические стишки насчет вчерашнего концерта, и многие весьма интересуются знать, что именно. Однако, судя по этому, морская скука начинает-таки действовать: за отсутствием более крупных интересов дня, мы незаметно поддаемся мелочному интересу сплетни и маленького злословия насчет ближнего. Впрочем, это так понятно…
С полудня поднялся легкий ветерок и начало покачивать килевою качкой. Пароход резал под прямым углом правильно и плавно набегавшие на него гряды пенившихся валов. В небесах не было ни облачка, но, между тем, в воздухе стояла какая-то мгла, словно банный пар. Медно-красноватый диск солнца виднелся сквозь этот пар совершенно без лучей, как бывает иногда на севере зимой в сильно морозные дни, и, несмотря на отсутствие лучей в воздухе, все же чувствовался гнетущий зной и стояла духота убийственная, точно весь мир обратился в одну паровую ванну. Перед полуднем я имел неосторожность спуститься в свою каюту с целью прилечь на койку отдохнуть немного, но там меня незаметно разморило до такой степени, что через час вышел я на палубу совсем уже больной, испытывая, отвращение и к табаку, и к пище, и таким образом промучился до вечера. Действовала на меня не столько качка, сколько именно эта невозможная духота. Солнце еще задолго до заката совершенно скрылось в густой белесоватой мгле, так что даже и признаков его диска не было видно, а, между тем, гнетущий зной чувствовался и сквозь непроницаемый туман не менее сильно. Говорят, будто в такие "серенькие" бессолнечные дни зной всегда дает себя чувствовать гораздо хуже, чем при самом ярком блеске солнца, и теперь я понимаю, почему по признакам утреннего тумана опытные люди предсказывали на сегодня такую жару. После заката воздух все еще был сильно нагрет, но, слава Богу, по крайней мере, исчезла эта ужасная духота и явилась возможность дышать свободно. Вечером в воде появились сегодня первые, хотя еще довольно слабые, искры фосфорического свечения.
23-го июля.
Весь день стояла над морем белесоватая мгла, но уже гораздо легче и прозрачнее вчерашней. Солнце, хотя и тускнело порой больше, порой меньше, но смотреть на него нельзя было так свободно, как вчера: лучи уже несколько действовали на глаз, да и медно-красный цвет его изменился сегодня в бледно-желтый. В сравнении со вчерашним днем, на верхней палубе под двойным тентом было менее жарко и душно, что поставляется в прямую зависимость от меньшей плотности сегодняшнего тумана. Воздух не так сперт, потому что слегка продувает тихий ветерок, не оказывающий, впрочем, влияния на поверхность воды: на море сегодня все время почти полный штиль, и мы не испытываем ни малейшей качки. Цвет воды из темно-синего стал переходить в бутылочно-зеленый. "Внешние события" нынешнего дня заключались во встрече с двумя пароходами: один из них шел в Суэц, другой спускался в Баб-эль-Мандебу. С первым мы довольно быстро разминулись, второй обогнали, салютуя в обоих случаях друг другу приспусканием кормового флага.
Замечательно, как приятно и даже оживляюще действует на человека подобная встреча с проходящим судном среди монотонной морской пустыни. Казалось бы, что тут такого? Проходит мимо какой-то пароход — ну и Бог с ним! Что до него за дело! А между тем, все пассажиры, и наши, и на том судне кидаются к борту, с живым любопытством направляют — те сюда, а эти туда — свои пенсне, лорнеты и бинокли, приставляют щитком к глазам руки, иные машут платками и шляпами, не зная, кому именно шлется это приветствие. Все равно оно льется людям, неведомым собратьям, таким же путникам, как и мы. Сейчас же лица, улыбки и разговоры становятся оживленнее, слышатся замечания насчет конструкции, внешнего вида, назначения, морских качеств и силы хода встречного судна. Прошло оно, и через несколько минут о нем позабыли, но самой встречи с ним, несомненно, все были рады: она послужила как бы некоторую новостью, доставила, хотя минутное, развлечение среди однообразия безбрежной морской картины, где не на чем остановиться взору; тем более, что к этому однообразию прибавляется еще однообразие судового хода и стука мерно работающей машины, что в совокупности начинает несколько утомлять нервы. В море более, чем на суше, чувствуешь пустыню и притом пустыню стихии, более чуждой человеку, чем суша. Поэтому-то человек и рад так случайной встрече с другими живыми людьми: при виде их все же кажется, будто мы не так уже отчуждены на этой палубе от остального мира.
Другим развлечением служило сегодня появление чаек и дельфинов. Первые долго кружились за кормой, то порывисто припадая грудью к волнам или мимолетно черкая их поверхность концом острого крыла, то воспаряя плавными кругами ввысь и как бы купаясь в теплом воздухе. Дельфины же целою стаей резво гнались за пароходом, появляясь то с одного, то с другого борта и иногда обгоняли нас, причем презабавно кувыркались в воде, мелькая над ее поверхностью своим острым темным плавником, а иные с разбегу и вовсе выпрыгивали вон и мгновенно, описав пологую дугу по воздуху, с плеском ныряли в пучину. В этой игре им, очевидно, доставляет особенное удовольствие перегоняться с пароходом.
С наступлением вечерней темноты в воде опять появилось фосфорическое свечение, но, впрочем, значительно менее против вчерашнего. При волнении это явление заметнее, чем при полном затишье. Над африканским берегом, где-то очень далеко мигали тусклые зарницы, и судорожно перебегающие их огни захватывали значительный район горизонта, на мгновение окрашивая водную даль то голубовато-зеленым, то красноватым отблеском. Мы долго любовались их прихотливою игрой.
— Ого, какая, однако, гроза над Абиссинией! — заметил, подойдя ко мне, мой вчерашний знакомец, грек из Суэца.
— Разве мы уже под 16 градусом северной широты? — спросил я, не успев еще позабыть вычитанное мною только вчера у Гельвальда[40] сведение, что Абиссиния лежит между 16 и 8 градусами северной широты.
— Под каким именно градусом, про то уж не знаю, — ответил мой грек, — но знаю по опыту, что это именно над Абиссинией. Там очень частые и сильные грозы, — горная ведь страна и притом орошена изобильно; на низменностях много болот и девственных лесов, постоянные испарения… Но, кроме того, нередко бывают и сухие грозы, без дождя… Это самые страшные.
И действительно, судя по тому, что молнии вспыхивали одна вслед за другою почти беспрерывно, гроза, должно быть, была очень сильная.
Мы разговорились. Я осведомился, часто ли он бывал в Абиссинии. Оказалось, что дважды, и оба раза по кофейному делу. По его словам, абиссинский кофе не уступает аравийскому, и восточная Африка считается даже его первоначальною родиной, но, к сожалению, туземцы культивируют его далеко не в той степени, в какой могли бы. Они довольствуются почти только тем, что дает им сама природа, и потому этого продукта у них едва лишь хватает на собственное употребление, тогда как он мог бы служить важною статьей вывоза и смело конкурировать с аравийским. Беда в том, что абиссинцы вообще мало занимаются земледелием и плантационным делом, предпочитая скотоводство, для которого великолепные луга их обширных плоскогорьев и южных степей представляют все удобства. По натуре своей они более всего склонны быть или купцами, или хорошими воинами, наездниками и стрелками; земледелие же и садоводство развиты у них только в размерах насущной необходимости. "Да и зачем, — рассуждают они, — трудиться нам над этим делом, если сама природа и помимо труда дает нам все, что нужно и даже более чем нужно?" И действительно, берега их рек обрамлены богатейшими зарослями сахарного тростника, кукуруза растет целыми кустами, маслина произрастает в диком состоянии, равно как финики, баобаб и бананы, а затем, при некотором уходе, получаются несколько сортов винограда и прекрасные плоды от апельсиновых, персиковых и абрикосовых деревьев. В этой благодатной стране сходятся все климаты — от тропического до альпийского, и туземцы подразделяют ее на три пояса: в нижнем средняя годовая температура равняется +24 градуса R, в среднем она подходит к температуре южной Италии, то есть около +12 градусов и в верхнем от +7 до +8 градусов R, падая по ночам нередко ниже нуля, так что местные горцы ходят в овчинных шубах. Змеи, скорпионы и хищные животные в этот пояс уже никогда не поднимаются, и так как на его плоскогорьях находятся великолепные клеверные поля, то тут и развивается скотоводство в полной безопасности и в обширных размерах. Тип жителей очень красив, и по чертам лица приближается к индо-кавказской расе: они высоки, стройны, ловки и отличаются буро-оливковым цветом кожи, который на севере гораздо светлее, чем на юге, и женщины их вообще славятся красотой. Вся Абиссиния, как известно, исповедует христианскую веру толка монофизитов, коих догмат, осужденный на Халкидонском соборе[41] заставляет страдать на кресте самое божество; но со стороны обряда они строго придерживаются установлений православной церкви, сохраняя все ее таинства и употребляя в таинстве святого причащения хлеб квасный и вино с водой. Иезуитские миссионеры до сих пор пока тщетно стараются склонить их к унии: абиссинцы сильно тяготеют к православию и желают более близкого общения с восточно-католическою церковью, из чего, между прочим, проистекает и большое сочувствие их к России, которое, по словам моего собеседника, простирается до того, что они были бы рады и счастливы, если бы русский монарх объявил их страну под своим протекторатом.
— К сожалению, — прибавил он, — вы так мало ею интересуетесь, что не хотите даже иметь в Гондаре (столица страны) какого-нибудь дипломатического агента, хотя мне известно, что на службе у негуса (императора) Иоанна II в войсках находится несколько десятков ваших русских выходцев из казаков.
Признаюсь, это последнее обстоятельство было для меня совершенно неожиданною новостью. Не знаю, насколько оно достоверно, но во всяком случае не считаю себя вправе обойти его молчанием.
24-го июля.
В седьмом часу утра проходим под четырнадцатым градусом северной широты, мимо архипелага Джебель-Зукур и Ганиш, который, состоя из двух больших, двух средних и около трех десятков малых островов, рассеян в направлении с севера на юг на протяжении тридцати морских миль (52 1/2 версты). Происхождение этих островов вулканическое; холмы их, достигающие на Джебель-Зукуре без малого до 2.000 футов высоты, состоят из черной и красной лавы. Острова эти окружены многочисленными коралловыми рифами, из коих многие сами образуют небольшие островки, крайне опасные для мореплавателей, здесь на рифах около острова Джебель-Зукура и красивой скалы Готт, отдельной торчащей из моря как четырехгранная пирамида, видели мы печальные остатки двух кораблекрушений. Почти рядом, на протяжении какой-нибудь полумили лежали на боку два английские парохода, разбившиеся о рифы. Один, двухмачтовый, потерпел крушение в ноябре 1879 года, а другой, четырехмачтовый, по имени "Герцог Ланкастерский", только две недели назад, половина его палубы находится еще под водой. Около него на берегу Джебель-Зукура разбито несколько палаток и видны люди, работающие над снятием с судна металлических частей и прочего, еще возможного к спасению материала.
Капитан нашего парохода говорит, что нет моря опаснее Красного, что оно самое предательское в мире, так как, следуя по нему, даже при всех наилучших условиях, вы никогда не можете быть уверены, что пройдете его благополучно, хотя бы шли по самой знакомой, так сказать, наторенной, исхоженной морской дороге. Дело в том, что в Красном море очень деятельно продолжается еще работа кораллов; рифы в нем растут, если можно так выразиться, как грибы после дождя. Вы сто раз в течение уже нескольких лет ходите по известной дороге, не встречая на ней никогда ни малейшего препятствия и не замечая, чтобы даже где-нибудь поблизости существовали признаки какой-либо опасности, как вдруг на сто первый раз наталкиваетесь на подводный риф там, где еще месяц назад вы же сами прошли совершенно свободно. Но дело в том, что может быть, в этот-то именно месяц кораллы и довели свою подводную работу до той высоты, где вы неизбежно должны на нее напороться. Это, конечно, несчастный случай, которого могло бы и не быть, возьми вы несколько вправо или несколько влево, но под водой ведь не всегда увидишь! И можно наверное сказать, что тысячи, десятки тысяч всевозможных судов проходят мимо неведомого подводного врага, пока случайно одно из них не напорется на него. Тогда этот риф будет отмечен на морских картах особым крестиком, и суда станут обходить его уже сознательно. Два прекрасные судна, лежащие теперь у Джебаль-Зукура — жертвы подобных же несчастных случайностей. Другое зло Красного моря, свойственное только ему, это песчаные бури, когда сильный береговой ветер несет в море густые тучи мелкого песку и пыли, которые до того затемняют воздух, что нет возможности разглядеть что-либо впереди на расстоянии каких-нибудь двадцати сажен. Во время такой-то бури "Герцог Ланкастерский" и наткнулся на старый, хорошо известный риф у самого берега Джебаль-Закура.
В половине второго часа дня проходим узким или "Малым" проливом между мысом Баб-эль-Мандеб и островком Перим, известным у туземцев более под именем Мейона. Так вот каков этот знаменитый Перим, "английский страж Красного моря", запирающим своим фортом все доступы в его воды из Индийского океана. Островок не велик — всего до четырех миль в длину и около двух в ширину; в южной своей части он скалист, а в северной полого спускается к морю и у береговой черты переходит почти в полную низменность. Наивысшая точка его всего 214 футов и на ней-то стоит построенный англичанами в 1861 году маяк, окруженный небольшим фортом. Соседние возвышенности Баб-эль-Мандеба значительно превосходят те, что на Периме. Так, например, Черный мыс, лежащий против Перимского форта в расстоянии 2 3/4 мили от последнего, имеет 300 футов высоты. Шейх-Саид в трех милях до 550 футов и остроконечный пик Джебель-Мангали в четырех милях 886 футов над уровнем моря. Вообще Баб-эль-Мандебские возвышенности командуют над Перимом, и тому, кто завладевает ими, нетрудно будет в случае войны с англичанами сбить своими орудиями пушки Перима. Вероятно, в предвидении подобной возможности англичане и протестовали, когда французская компания Fraissinet er Rabaub устроила на урочище Шейх-Сайд свой складочный пункт. Один из лейтенантов "Пей-Хо" сообщил мне, что вследствие английского протеста компания года два, три тому назад прекратила на Баб-эль-Мандебском берегу свою коммерческую деятельность, сохранив, однако, за собой тот клочок английской береговой территории, где построены ее бараки и высокое белое здание фактории. Это злосчастное, ныне совсем покинутое здание, по-видимому, обречено на разрушение[42].
Перим представляет совершенно обнаженную поверхность, частью скалистую, частью песчаную, и песок этот какого-то темного, как бы угольного цвета. На северном склоне у подножия маячной возвышенности разбросано несколько рыбачьих хижин и сарайчиков, но обитателям их приходится ездить за водой на аравийский берег, так как на Периме нет пресноводного источника. Два или три водомойные русла спадают с ребер его возвышенности во внутренний залив, но они наполняются водой на самый короткий срок, лишь во время проливных дождей, которые, однако, составляют здесь большую редкость. Слышно, впрочем, что англичане выкопали на острове какой-то колодезь, но воды его далеко недостаточно на удовлетворение местной потребности, и потому им постоянно приходится прибегать к помощи опреснительного аппарата. Юго-восточная сторона Перима представляет хороший порт во внутреннем заливе, имеющий в ширину при входе около полумили и достаточно укрытый ото всех опасностей и ветров. Лейтенант "Пей-Хо" сказывал мне, что на берегу этого порта до сих еще видны остатки построек французского лагеря, но когда и по какому случаю был французами занят и потом оставлен этот остров, объяснить мне он не мог. Зато вполне известно, каким образом англичане, что называется из-под носа, украли его у французов. История эта напоминает отчасти басню про ворону и лисицу. Помните? — "Вороне где-то Бог послал кусочек сыру…" Нечто подобное произошло и в этом курьезном случае.
Надо сказать, что до занятия англичанами островок этот был совсем необитаем и, не представляя никому никакого интереса, не составлял ничьей собственности. Но вот Лессепс приступает к осуществлению своего гигантского проекта на Суэцком перешейке. Красное море из закрытого и почти бесполезного залива готовится сделаться одним из важнейших мировых путей, и в это время правительство Луи-Наполеона, уверенное, что никто иной, как только Франция, будет держать в своих руках ключ от этого пути у его северного входа, домекнулось, что не дурно было бы захватить себе ключ и от южных ворот Красного моря. Поэтому поводу в морском министерстве вспомнили о существовании Перима, и вот капитан какого-то французского военного корвета получает приказание идти в Аденский залив и занять именем Франции в Баб-эль-Мандебском проливе островок Перим. Капитан, конечно, тотчас же отправился, но после длинного океанского перехода почувствовал необходимость зайти на денек в попутный Аден, где можно освежить кое-какие запасы и отдохнуть немного, тем более, что от Адена до Перима рукой подать. По приходе в порт разменялся корвет салютом с английскою крепостью, и затем капитан съезжает на берег сделать визит местному губернатору. Этот последний, как истинный джентльмен, встречает капитана весьма любезно, немедленно же отдает ему визит на корвете и, кстати, при этом приглашает его вместе со всеми офицерами к себе в тот же вечер к обеду. Те в назначенный час являются и застают у любезного хозяина несколько офицеров из местного гарнизона. Размен взаимных любезностей, затем изобильный обед и еще более обильные возлияния. Англичане в качестве хозяев стараются как можно более и занимать, и угощать своих гостей; на каждых двух пришлось по одному французу, а на долю губернатора сам командир корвета. После обеда, когда по английскому обычаю хозяева и гости особенно приналегли на разные напитки, душа у капитана оказалась нараспашку, и он нечаянно как-то проболтался губернатору, что идет по поручению императорского правительства занимать остров Перим. Ничего не сказал ему на это английский губернатор, только стал еще более угощать и удвоил свою любезность до того, что уложил французов даже спать в своем доме, когда те окончательно уже, как говорится, "не вязали лыка". На следующий день, сопровождаемые тысячью любезностей и пожеланиями всякого успеха, французы оставили Аден и направились к Баб-эль-Мандебу. Вот и Перим в виду. На корвете уже готова десантная команда, готов и национальный флаг, который исполнительный капитан готовится собственными руками водрузить на вершине Перима и, быть может, получить за это в награду "Почетного Легиона"; уже заряжены и пушки, чтобы с триумфом салютовать этому флагу, когда разовьется он над островом; словом, все готовится к близкому торжеству… Но вот корвет входит во внутренний залив Перима, и что же?! Там уже стоит на якоре какая-то военная шхуна под английским флагом; на берегу уже расположились люди английского десанта, а на вершине гордо развевается флаг "коварного Альбиона".
Ворона каркнула во все воронье горло, —
Сыр выпал, с ним была плутовка такова!..
Французы спустили, однако, шлюпку с лейтенантом узнать, в чем дело и когда именно остров занят англичанами. Те очень любезно отвечали, что остров занят именем королевы, по распоряжению его превосходительства достопочтенного губернатора Адена сего числа в восемь часов по полуночи. И французам, не солоно похлебав, пришлось вместо своего отсалютовать английскому флагу и уйти подобру-поздорову. С тех пор островок этот остается за Англией, составляя ее "непререкаемую" государственную собственность. Тотчас же было приступлено к сооружению маяка и сильного форта, постройка коих в 1861 году была вполне уже окончена, и форт вооружен в должном количестве надлежащей артиллерией. Перим как всеми припасами, так и гарнизоном, снабжается из Адена, состоя под ведением тамошнего губернатора. Гарнизон в мирное время в количестве одной роты и команды артиллеристов переменяется здесь каждый месяц, и люди за время своей службы на острове, считаясь в командировке, получают усиленное содержание. Долее месяца оставлять в этом пекле команду нельзя: люди начинают хиреть и чахнуть. По отбытии срока их обыкновенно возвращают в Аден "для освежения" и на некоторое время совершенно освобождают от служебных занятий. Так, по крайней мере, говорили английские офицеры, отправлявшиеся в Аден на службу. А и в самом-то Адене, надо заметить, служба войск продолжается не более полутора года, так как долее средний организм европейца не выдерживает безнаказанно этого климата.
Как мертвенно угрюм характер южных прибрежий Красного моря. Вот уж именно — места Богом проклятые!.. Нигде ни единого кустика, ни клочка земли. Повсюду, куда ни кинешь взгляд, одни только скалы и скалы с зубристыми вершинами, покрытые на своих более пологих скатах крупно-зернистым черным песком и каменьями, которые имеют вид каких-то перегорелых шлаков; одни из них, совершенно черны как уголь, другие темно-бурого, третьи пепельного цвета. Песок у берегов местами совершенно белый, издали словно снег, так что глазам даже больно смотреть на него под вертикальными лучами солнца.
Перим делит Баб-эль-Мандебский залив на две неравные части: из них Аравийская шириной в 1 1/4 морской мили и Африканская, около девяти миль, но суда обыкновенно предпочитают первый проход, так как он короче и, проходя им, не надо огибать большою дугой Перим. В проливе сталкиваются два противные течения, Красноморское и из Аденского залива, но это не оказывает никакого заметного влияния на ход судна.
Прошли пролив, и вдруг в воздухе стало свежее, как будто океаном пахнуло… Но это еще не океан, а только его преддверие, дающее себя чувствовать залетными дуновениями океанского муссона. Остальную часть пути до Адена несколько покачивало.
Пока до обеда все наши принялись писать письма на родину, так как комиссар заявил, что те из писем, которые будут сданы почтмейстеру за час до прихода "Пей-Хо" в Аденский порт, пойдут в Европу с первым отходящим туда пароходом. Писали мы все в кают-компании или зале 1-го класса, причем приведенные в действие панки[43], производя движение воздуха, навевали некоторую прохладу и, благодаря им, мы не испытывали ни духоты, ни жары, тогда как в это самое время термометр в тени показывал +33 градуса Реомюра.
Ах, просто ужасны эти любители бренчат на фортепиано не совсем-то умелыми руками!.. До чего ведь надоедают!.. И каково же это здесь, на пароходе, где от их бренчанья решительно некуда укрыться! С нами, к несчастию, едет один такой мучитель, рыжий Немец, отправляющийся куда-то на Цейлон вице-консулом. Ну можно ли быть таким меднолобым человеком чтоб ежедневно, по целым часам наигрывать победные гаммы, марши и песни в честь немецкого фатерланда, Бисмарка, Мольтке и проч. Из-под его фальшивящих пальцев то и дело раздаются звуки или победного марша "Vorwärts!" или "Wacht am Rhein" или "Неіl dir im Siegerkranz!" и т. д., причем он, вероятно, забывает или не может принимать в соображение что едет и проделывает все это на французском судне. Возмутительная бестактность! А еще дипломатический чиновник…
В десятом часу вечера подошли к Адену и, в виде позывного сигнала, чтобы вызвать к себе лоцмана, сожгли фальшфейер. Лоцман вскоре прибыл в лодке с несколькими гребцами-арабами, которые, пристроясь на буксире у нашего левого борта, время от времени напевали все в унисон какие-то свои песни гортанными, надсадными и как бы из глубины утробы исходящими голосами, словно они не поют, а нудятся и тужатся. Это выходит очень некрасиво.
Без пяти минут в десять часов вечера "Пей-Хо" бросил якорь на Аденском рейде, и не прошло после того пяти минут, как над Аденом пролетел великолепный метеор, освещая всю окрестность сначала зеленым, а потом красным светом, и рассыпался в бесчисленных искрах над степною пустыней.
Ах, и порядки же на этих иностранных пароходах! В десять часов вечера, хоть умри, не достанешь перекусить ни кусочка. А буфет под боком, и сам буфетчик налицо. То ли дело у нас, на пароходах хотя бы Русского Общества!