Иностранцы, посещавшие Россию, если они обладали достаточной наблюдательностью, подмечали следующую характерную черту русской бюрократии. Русские чиновники хорошо знают недостатки своей бюрократической системы, знают её худшие стороны; да оно и не мудрено: они ведь сами являются составной частью этой бюрократии. Некоторые из них даже не скрывают этих недостатков, и открыто указывают в разговорах, в кругу друзей, на многоразличные недостатки русской бюрократии. Даже в оффициальных отчетах начальники отдельных ведомств не скрывают недостатков, замеченных ими среди своих подчиненных. Но стоит иностранцу зайти в гостинную, где за несколько минут перед тем русская администрация осуждалась самым беспощадным образом, чтобы теже критики хором начали уверять иностранца, что «конечно, наша администрация не свободна от некоторых мелких погрешностей, – но ведь и на солнце есть пятна; притом же Его Превосходительство N. N. уже принимает самые энергичные меры, чтобы сгладить последние следы тех погрешностей, которые, к несчастью, вкрались в администрацию при его предшественнике, генерале М. М.». Если же иностранец окажется корреспондентом какой-нибудь газеты и выкажет наклонность доверчиво делиться с читающей публикой своей страны теми сведениеми, которые он извлекает из частных разговоров, тогда те самые, кто был «беспощадным критиком» в кругу своих, постараются все представить иностранцу в самом розовом свете, всю русскую администрацию и, таким образом, постараются сокрушить тех «мстительных публицистов», которые разглашают заграницей то, что писалось в России этими же самыми чиновниками, но только для домашнего употребление. Мне хорошо знакомо было такое отношение в манджурской администрации, а равным образом и в русской – как в Иркутске, так и в Петербурге. Трудно найти, в самом деле, более поразительное изображение поголовного грабительства в рядах всей высшей администрации России, чем то, которое давалось в отчетах Государственного Контролера Александру ИИ-му, когда контроль впервые был введен в России. Но какой вопль негодование поднялся бы против того русского, который перевел бы эти отчеты и сообщил бы их содержание в иностранной прессе! – «Сору из избы не выноси!» – закричали бы все, так или иначе прикосновенные к бюрократическим сферам.
Легко можно себе представить, насколько затруднительно для иностранца ознакомление, при подобных обстоятельствах, с действительным положением такой отрасли администрации, как русские тюрьмы, в особенности если ему приходится вращаться исключительно в административных кругах, если он при этом не знаком с русским языком и если он не изучил русской литературы, относящейся к этому предмету. Если бы даже он был воодушевлен самым искренним желанием добраться до правды и не сделаться игрушкой в руках бюрократии, которая всегда рада найти удобный случай для своего обеление в иностранной прессе, то и тогда его путь был бы усеян всевозможными затруднениеми.
К сожалению, эта простая истина не всегда была понята иностранцами, посещавшими Россию, и в то время, когда Степняк (Кравчинский) и я пытались обратить внимание английского общественного мнение на ужасы, совершавшиеся в русских тюрьмах, нашелся англичанин, священник Лансделль, взявшийся обелять русскую администрацию. Проехавшись со стремительною быстротою по Сибири, он выпустил сперва ряд статей, а потом и целую книгу, в которой рассказывал чудеса, даже про такие ужасные тюрьмы, как Тюменская и Томская пересыльные тюрьмы.
Так как его описание не сходились с моими и ему на это было указано в прессе, то он попытался объяснить противоречия в статье, помещенной в английском журнале «Contemporary Review», февраль, 1883 г., и я ответил ему, уже из Лионской тюрьмы. Мне не трудно было указать английскому священнику, что он ровно ничего не знает об русских тюрьмах, ни из собственных наблюдений, ни из русской литературы об этом предмете. Так, например, из самой же книги Лансделля оказалось (см. его главы V, IX, XXI, XXXVI и XXXVII), что, проскакавши по Сибири со скоростью курьера, он посвятил менее четырнадцати часов на изучение главных карательных учреждений Сибири; а именно, около двух часов на Тобольскую тюрьму, два часа на Александровский завод, около Иркутска, и менее десяти часов на Каре, так как в один день он не только посетил Верхне-Карийские тюрьмы, но – успел еще проехать тридцать верст и воспользоваться сибирским гостеприимством, в форме завтраков и обеда, – подробно описанных в его книге. Что же касается до второго дня пребывание Лансделля на Каре, во время которого он должен был посетить Нижне-Карийские тюрьмы, где содержались политические, то в этот день оказались именины заведующего тюрьмами, полковника Кононовича, – а вечером, г. Лансделль должен был захватить пароход на Шилке, «так что», писал он, «когда мы прибыли к первой тюрьме, где офицер ожидал нашего прибытия, я побоялся что у нас не хватит времени, и я опоздаю на пароход. Поэтому, я просил немедленно ехать дальше, и мы отправились на Усть-Кару».
Одним словом, несомненно, что, описывая в романе «Воскресение» англичанина, посещавшего наскоком сибирские тюрьмы, Л. Н. Толстой имел в виду Лансделля.
Забавно было также отметить, что, цитируя источники, просмотренные им для изучение русских тюрем, Лансделль упоминал не только побег Пиотрковского, совершенный в сороковых годах, но даже второй том «Робинзона Крузо»!
Но всего интереснее то, что мы вскоре узнали, что сущность ответа г. Лансделля мою критику была написана в Петербурге, в тюремном ведомстве, подчиненном тогда г. Галкину-Врасскому. В этих видах, г. Лансделлю дали даже позволение пройтись по корридорам Трубецкого бастиона, Петропавловской крепости и заглянуть в два каземата, через прорези в дверях. После чего Лансделль поспешил возгласить миру, под диктовку русских агентов в Лондоне, что все то, что мы печатали об ужасах заключение в Алексеевском равелине – чистейшая ложь! Воспоминание Поливанова и другие, напечатанные за последние годы, показывают теперь, до чего доходила тогда наглость петербургских чиновников.
Все это, теперь, стало давно прошедшим, и об этом не стоило бы упоминать, если бы русская тюремная администрация, поощрявшая Лансделля, не попалась сама на удочку. Кеннана и художника Фроста, посланных одним американским иллюстрированным журналом, приняли, как известно, в Петербурге с распростертыми объятиями. Им дали все полномочия, надеясь на то, что они, подобно Лансделлю, прокатятся по Сибири и напишут о сибирских тюрьмах все, что будет угодно петербургским бюрократам. Но, как известно, Кеннан и Фрост выучились по-русски, особенно Кеннан, они перезнакомились с массою ссыльных, и в конце концов Кеннан написал книгу о Сибири, раскрывшую всю ужасную картину ссылки.
С тех пор, моя полемика с Лансделлем – т.е., в сущности с г. Галкиным-Врасским – утратила таким образом всякий интерес, а потому я выкидываю ее и из этой книги и сохраняю только нижеследующие данные о русских тюрьмах, почерпнутые из оффициальных данных и из источников того времени.
Вот, например, что писал о Литовском замке, в Петербурге, исследователь петербургских тюрем, г. Никитин:
«В этой тюрьме 103 камеры, в которых помещается 801 арестант… Камеры страшно грязны; уже на лестнице вас встречает удушающий смрад. Карцеры производят потрясающее впечатление; они почти совершенно лишены света; до них надо добраться через какие-то темные лабиринты и сами карцеры страшно сыры: в них нет ничего, кроме сгнившего пола и мокрых стен. Человеку, входящему со свежего воздуха в такой карцер, приходится немедленно убегать, из боязни задохнуться… Специалисты говорят, что самый здоровый человек должен умереть, если его продержат в таком карцере три или четыре недели. Заключенные, пробывшие в них некоторое время, выходили оттуда совершенно изнеможенными; некоторые едва могли держаться на ногах. Лишь немногим, принадлежащим к менее важным категориям, позволяется работать. Остальные сидят, сложа руки, по месяцам, иногда по годам». Когда г. Никитин полюбопытствовал посмотреть отчеты о деньгах, приносимых арестантам их родными, или заработанных ими в тюрьме, он встретил самый решительный отказ, как со стороны высшего, так и низшего тюремного начальства.
Тот же автор следующим образом описывает места заключение при полицейских участках столицы:
«В камерах для простонародья – грязь ужасная; арестантам приходится спать на голых деревянных нарах, или же, за недостатком места, нередко половина их спит под нарами на полу. При каждой такой тюрьме имеются карцеры; это – просто очень маленькие каморки, куда совершенно свободно проникают снег и дождь. В них нет ничего, спать приходится на полу; стены и пол совершенно мокры. Привиллегированные арестанты, которых держат в одиночных камерах, вскоре впадают в меланхолию; некоторые из них были близки к помешательству… В общих камерах не дают никаких книг для чтение, кроме религиозных, которые употребляются для свертывание папирос» (Участковые тюрьмы в Петербурге).
Оффициальный отчет С.-Петербургского комитета «Общества для помощи заключенным в тюрьмах», напечатанный в Петербурге в 1880 г., следующим образом описывает тюрьмы русской столицы:
«Литовский Замок был построен на 700 арестантов, а пересыльная тюрьма – на 200 чел., но в них часто находятся: в Замке от 900 до 1000 арест., а в пересыльной – от 350 до 400, и даже более. Кроме этого, с давнего времени здание этих тюрем не отвечают ни санитарным требованием, ни своему назначению, как места заключение».
Журнал Каткова. «Русский Вестник», также далек от похвалы русским тюрьмам. После описание мест заключение при полицейских участках, г. Муравьев (автор статей, помещенных в «Русском Вестнике») замечает, что остроги – не лучше; обыкновенно, это – ветхое, грязное здание или ряд таких зданий, окруженных стеной. Неприглядные снаружи, остроги не лучше и внутри: сырость, грязь, переполнение, и смрад – таковы типические черты острогов, как в столицах, так и в провинции.
«Одежда в острогах, – говорит г. Муравьев, – имеется двух сортов: старая, недостаточная одежда, обычно носимая арестантами и лучшая, раздаваемая последним, когда тюрьму должно посетить начальство; в другое время эта одежда хранится в кладовых… Ни школ, ни библиотек не имеется… Пересыльные тюрьмы – еще хуже… Остановимся на несколько минут в одной из камер. Это – обширная комната, с нарами по стенам и узкими проходами между ними. Сотни женщин и детей собраны здесь. Это – так называемая „семейная камера“, для семей арестантов. В этой удушающей атмосфере вы находите детей всех возрастов, в самой отчаянной нищете; казенной одежды им не дается, и поэтому они одеты в тряпье, висящее на них лохмотьями и не защищающее их ни от холода, ни от сырости; а, между тем, одетыми в это тряпье, дети пойдут в ссылку в Сибирь» («Русский Вестник», 1878 г.).
Говоря о сибирских тюрьмах, Ядринцев пишет следующее: (я сокращаю его рассказ): – « Почти в каждом остроге имеется нечто вроде подземного корридора, сырого и смрадного; – чистая могила; в нем имеется несколько камер, куда сажают наиболее опасных подследственных арестантов. Камеры эти – наполовину под землею. Полы в них всегда мокры и гнилы, плесень и грибки покрывают стены; вода постоянно просачивается из-под пола. Маленькое закрашенное окно почти совершенно не пропускает света. Арестанты содержатся там в кандалах. Ни кроватей, ни постелей не полагается; спят на полу, покрытом червями и мириадами блох; вместо постели им служит подстилка из гнилой соломы, а одеяла заменяются арестантскими халатами, изорванными в клочки. Сырость и холод бросают в озноб даже летом. Часовым приходится выбегать от времени до времени, чтобы подышать свежим воздухом. И в подобных камерах арестанты проводят целые годы в ожидании суда! Не мудрено, что даже наиболее здоровые из них впадают в безумие. „Я слыхал однажды ночью страшные крики“, – говорит один из арестантов в своих воспоминаниех, – „это были крики гиганта, сошедшего с ума“».
И т. д., и т. д. Я мог бы наполнить десятки страниц подобными описаниеми. Были ли показаны эти помещение иностранцам, посещавшим русские тюрьмы? – Конечно нет.
Что касается до переполнение русских тюрем, то вот еще несколько характерных данных:
«Томская пересыльная тюрьма (сообщает корреспондент „Сибирской газеты“) переполнена. К имевшимся уже 1520 заключенным прибавилось 700 человек, и таким образом в тюрьме, построенной на 900 человек, в настоящее время содержится 2220; из них 207 больных» («Сибирская газета» и «Московский Телеграф», 28 августа, 1881 г.).
В Самаре: «Среднее число арестантов в наших тюрьмах к 1 числу каждого месяца текущего года было – 1147 чел.; совокупная кубическая вместимость всех наших тюрем рассчитана на 552». («Голос», 13 мая, 1882 г.).
В Нижнем Новгороде: «Тюрьма, построенная на 300 человек, вмещает во время навигации 700, а иногда даже 800 арестантов» (оффициальный отчет, приводимый в «Голосе», март, 1882 г.).
В Польше: «В каждой тюрьме в Польше место, рассчитанное на одного арестанта, занимают четыре. Предполагается построить ряд новых тюрем». Оне, кстати сказать, до сих пор не построены. («Московский Телеграф», ноябрь, 1881 г.).
Такими выписками можно было наполнить страницы; но вот мнение самих чиновников, которым вверен надзор за тюрьмами.
Г. Муравьев, сотрудник Катковского журнала, в тщательно составленной статье (написанной при том же в духе, излюбленном и поощряемом русским правительством), говорит следующее: «Почти во всех наших тюрьмах находится в полтора или два раза большее количество арестантов, чем то, на которое рассчитывали при их постройке» («Тюрьмы и Тюремный Вопрос», «Русский Вестник», 1878 г.). А вот что сообщает сибирский стряпчий г. Мишло, о сибирских тюрьмах, находившихся в его ведении: «Надзиратель повел меня в камеры. Везде – грязь, переполнение, сырость, недостаток воздуха и света. Осмотрев камеры, я отправился в госпиталь. Войдя в первую же палату, я невольно отпрянул назад, пораженный невообразимым смрадом… Отхожия места являются роскошным помещением, по сравнению с этим госпиталем… Везде число арестантов в три раза превышает количество, допускаемое законом. В Верхне-Удинске, например, острог построен на 240 человек, а, между тем, в нем обыкновенно помещается 800». («Отечественные Записки», 1881 г.).
Именно вследствие подобного переполнение и феноменальной грязи возникла в Киевской тюрьме знаменитая тифозная эпидемия. Может быть, и правда, что она была занесена в тюрьму, как утверждало тюремное начальство, пленными турками, но несомненно, что она развивалась в таких ужасающих размерах, вследствие переполнение тюрем и страшной грязи. «Здание, построенные на 550 человек, вмещали вдвое большее количество», – говорит корреспондент «Голоса», в письме от 30 октября 1880 г.; при чем он прибавляет: «Как известно, профессора университета, посетившие тюрьму, пришли к заключению, что переполнение было главной причиной эпидемии». Циркуляр главного инспектора тюрем (упомянутый в главе II) подтверждает справедливость этого заключение. Не мудрено, что даже после того, как часть арестантов была вывезена, из 750 человек, находившихся в тюрьме, 200 все еще лежали в тифозной горячке. Не мудрено также, что смертность в Харьковской тюрьме достигла таких ужасающих размеров – а именно, умерло 200 человек из 500, как это указал тюремный свяшенник, в проповеди, напечатанной в местной «Епархиальной Газете», которая, как известно, издается под цензурой местного архиепископа.
Я вполне понимаю трудности, которые встречаешь иностранец, пожелавший ознакомиться с истинным положением России. Но, чем больше трудности, тем более, казалось бы, следовало употреблять усилий, чтобы добраться до истины. Некоторые иностранцы так и делали. Другие же относились к своей задаче с непростительным легкомыслием. Между тем, если легкомыслие – вообще не похвально, то оно становится почти преступным, когда проявляется при обсуждении таких серьезных вопросов и относительно такой страны, как Россие. В продолжении двадцати лет общественное мнение в России тщетно добивалось полного пересмотра всей тюремной системы. Но оно этого еще не добилось. Между тем, наше правительство, остающееся глухим ко всем этим требованием, конечно, всегда бывает очень радо, если ему представляется возможность ответить недовольным что-нибудь в том роде: – «Вот вам мнение иностранца, знающего все о тюрьмах всего света! Он находит, что вы все преувеличиваете в своих жалобах: он говорит, что наши тюрьмы нисколько не хуже тюрем других государств».
Когда сотни тысяч человек – мужчин, женщин и детей – стонут под игом наших тюремных порядков, – к вопросам подобного рода необходимо подходить с величайшей осторожностью. И я искренне прошу иностранцев, которые могли бы заняться изучением этих вопросов, никогда не забывать, что всякая попытка представить в более или менее благоприятном свете наши тюрьмы послужит только к поддержанию ныне существующих безобразий.