Если мы примем во внимание все влияние, бегло указанные в предыдущей главе, то придется признать, что каждое из них в отдельности и все они взятые в совокупности, действуют в направлении, делающем людей, отбывших несколько лет тюремного заключение, все менее и менее пригодными для жизни в обществе. С другой стороны, ни одно, – буквально ни одно – из вышеуказанных влияний не ведет к росту интеллектуальных и нравственных качеств, не возвышает человека до более идеального понимание жизни и её обязанностей, не делает его лучшим, более человечным, по сравнению с тем, чем он был до входа в тюрьму.
Тюрьмы не улучшают нравственности своих обитателей; они не предотвращают дальнейших преступлений. И невольно возникает вопрос: что нам делать с теми, кто нарушает не только писанный закон, – это печальное наследие печального прошлаго, – но которые нарушают принципы нравственности, написанные в сердце каждого человека? Этот вопрос занимает теперь лучшие умы нашего века.
Было время, когда все искусство медицины сводилось на прописывание некоторых, эмпирическим путем открытых, лекарств. Больные, попавшие в руки врача, могли быть отравлены этими лекарствами, или могли выздороветь, вопреки им; но доктор всегда мог сослаться на то, что он делал, как все другие врачи: он не мог перерасти своих современников.
Но наше столетие, смело поднявшее массу вопросов, едва намеченных в предыдущие века, отнеслось к медицине иным образом. Не ограничиваясь одним лечением болезней, современная медицина стремится предотвратить их, и мы знаем, какой громадный прогресс достигнут в этом отношении, благодаря современному взгляду на причины болезней. Гигиена является самой успешной областью медицины.
Таково же должно быть отношение к тому великому социальному явлению, которое теперь именуется «Преступностью», но которое наши дети будут называть «Социальною Болезнью». Предупреждение болезней – лучший из способов лечение, – к такому заключению пришла целая молодая школа писателей, растущая с каждым днем, особенно в Италии и представителями этой школы являются: Полетти[74], Ферри[75], Коладжанни[76] и, до известной степени Ломброзо; к ним же должна быть причислена великая школа психологов, во главе которых стоят Гризингер[77], Крафт-Эббинг[78] '), Дэпин[79] – на континенте и Маудсли[80] – в Англии; социологи, в роде Кэтле и его, к несчастью, малочисленных последователей; наконец современная школа психологии в её отношении к индивидууму и социальных реформаторов, рассматривающих общество. В их трудах мы находим уже готовые элементы, из которых должно создаться новое отношение к тем несчастным, которых мы теперь вешаем, обезглавливаем или посылаем в тюрьмы.
Три великие первопричины ведут к тому, что называют преступлением: социальные причины, антропологические и космические.
Влияние последней из этих причин до настоящего времени еще недостаточно обследовано, хотя его нельзя отрицать: Кетле (Quetelet) давно уже доказал её значение. Из годовых отчетов английского Генерал-Почтмейстера нам известно, например, что количество писем, в которые вложены денежные знаки и которые опущены в почтовые ящики Англии без адреса, из года в год остается почти неизменным. Если такой капризный элемент нашей жизни, как рассеянность по отношению к одному, известного рода предмету, подчинен законам, почти столь же строгим, как те, которые управляют движением небесных тел, то тем более это справедливо по отношению к правонарушением. Мы с большою точностью можем предсказать за год вперед количество убийств, которые будут совершены в каждой из стран Европы; и если мы примем во внимание некоторые побочные влияние, могущие увеличить или уменьшить число убийств в течение следующего года, то цифра нашего предсказание будет отличаться еще большей аккуратностью.
Несколько лет тому назад, в английском журнале «Nature», был помещен статистический очерк о количестве буйств и убийств, совершенных в Индии, в связи с температурой и влажностью воздуха. Всякому известно, что излишняя теплота и влажность воздуха делают людей более нервными, чем когда температура умеренна и дует сухой ветер. В Индии, – где температура иногда достигает чрезвычайной высоты, а воздух в то же самое время отличается необычайной влажностью, – расслабляющее влияние атмосферы, конечно, чувствуется в значительно большей степени, чем в наших широтах. Вследствие этого С. А. Гилл, из цифровых данных, охватывающих несколько лет, вывел формулу, которая позволяет вам, если вы знаете среднюю температуру и степень атмосферической влажности каждого месяца, предсказать с удивительным приближением к действительным цыфрам количество самоубийств и кровавых насилий, которые будут зарегистрованы в течении рассматриваемого месяца[81]. Подобные вычисление могут, конечно, показаться очень странными людям, непривыкшим рассматривать психические явление в зависимости от их физических причин; но факты указывают на эту зависимость с такой ясностью, что не остается места для сомнений. И люди, которым пришлось испытать влияние тропического жара в соединении с тропической влажностью на их нервную систему, не будут удивляться, что именно в подобные дни индусы склонны хвататься за нож для разрешение споров, и что люди, разочаровавшиеся в благах жизни, в такие дни охотнее решаются на самоубийство[82].
Влияние космических причин на наши действия еще не было подвергнуто всестороннему анализу; тем не менее, некоторые факты твердо установлены. Известно, напр., что покушение против личности (насилие, убийство и т. д.) возрастают в течении лета, а зимою достигают максимума покушение, направленные против собственности. Рассматривая кривые, вырисованные проф. Э. Ферри[83] и глядя одновременно на кривые температуры и кривые, указывающие количество покушений против личности, глубоко поражаешься их подобием: они иногда до того сходны, что трудно бывает различить одну от другой. К сожалению исследованиеми подобного рода не занимаются с той энергией, какой они заслуживают, вследствие чего лишь немногие из космических причин анализированы в связи с их влиянием на человеческие поступки.
Необходимо, впрочем, признать, что исследование этого рода сопряжены со многими затруднениеми, в виду того, что большинство космических причин оказывает влияние лишь косвенным путем; так, например, когда мы наблюдаем, что количество правонарушений колеблется, сообразно урожаю зерновых хлебов или винограда, влияние космических агентов проявляется лишь чрез посредство целаго ряда влияний социального характера. Все же никто не станет отрицать, что при хорошей погоде, обильном урожае и вытекающем из них хорошем расположении духа жителей деревни, последние менее наклонны к разрешению своих мелких ссор путем насилия, чем во время бурной или мрачной погоды, когда, в придачу ко всему этому, испорченные посевы тоже вызывают общее недовольство. Я думаю, что женщины, имеющие постоянную возможность наблюдать за хорошим и дурным расположением духа их мужей, могли бы сообщить много интересного о влиянии погоды на семейное благополучие.
Так-называемые «антропологические причины», на которые в последние годы было обращено много внимание, несомненно играют еще более важную роль, чем причины космические. Влияние унаследованных качеств и телесной организации на склонность к преступлению иллюстрировано за последнее время столь многими интересными исследованиеми, что мы можем составить почти вполне обоснованное суждение относительно этой категории причин, приводящих людей к дверям наших судов. Конечно, мы не можем вполне согласиться с теми заключениеми, к которым пришел один из наиболее видных представителей этой школы, д-р Ломброзо[84], особенно в одной из его последних работ[85]. Когда он указывает, что многие обитатели наших тюрем страдают недостатками мозговой организации, мы должны признать этот факт. Мы готовы даже допустить – если это действительно доказано, что большинство преступников и арестантов обладают более длинными руками, чем люди, находящиеся на свободе. Опять-таки, когда Ломброзо указывает нам, что самые зверские убийства были совершены людьми, страдавшими от серьезных дефектов телесной организации, мы можем лишь преклониться пред этим утверждением и признать его точность. Но подобные утверждение остаются лишь заявлением факта, – не более того. А потому мы не можем следовать за г. Ломброзо, когда он делает черезчур широкие выводы из этих и подобных им фактов и когда он высказывает мысль, что общество имеет право принимать, какие ему заблагорассудится, меры по отношению к людям, страдающим подобными недостатками телесной организации. Мы не можем признать за обществом права истреблять всех людей, обладающих несовершенной структурой мозга и еще менее того сажать в тюрьмы всех, имевших несчастье родиться с черезчур длинными руками. Мы можем признать, что большинство виновников зверских деяний, от времени до времени, вызывающих общественное негодование, недалеко ушли от идиотов по степени своего умственного развития. Так, напр., голова некоего жестокого убийцы, Фрея, рисунок которого обошел всю прессу в 1886-м году, может считаться подтверждающим фактом. Но, точно также как не все в Индии берутся за нож в жаркую погоду, точно также не все идиоты и еще менее того, не все слабоумные мужчины и женщины делаются убийцами; так что самому ярому криминалисту антропологической школы придется отказаться от мысли всеобщего истребление идиотов, если только он припомнит, сколько из них находится на свободе (некоторые – под надзором, а многие – даже имея здоровых людей под своим надзором); а, между тем, вся разница между этими несчастными и теми, которых отдали в руки палача, является, в сущности, лишь разницей обстоятельств, при которых они были рождены и выросли. Разве во многих, в других отношениех вполне «респектабельных» семьях, а также во дворцах, не говоря уже об убежищах для умалишенных, мы не находим людей, страдающих такими недостатками мозговой организации, которые д-р Ломброзо считает характерными, как показателей «преступного безумия»? Болезни мозга могут содействовать росту преступных наклонностей; но при других условиях, такого содействия может и не оказаться. Здравый смысл и доброе сердце Чарльза Диккенса помогли ему прекрасно понять эту простую истину и воплотить ее в образе мистера Дика.
Итак, мы не можем согласиться со всеми выводами д-ра Ломброзо, а тем менее – его последователей; но мы должны быть благодарны итальянскому писателю за то, что он посвятил свое внимание медицинской стороне вопроса и популяризировал такого рода изыскание. Теперь всякий непредубежденный человек может вывести из многоразличных и чрезвычайно интересных наблюдений д-ра Ломброзо единственное заключение, а именно, что большинство тех, кого мы осуждаем в качестве преступников, – люди страдающие какими-либо болезнями или несовершенствами организма, и что, следовательно, их необходимо лечить, а не усиливать их болезненное состояние путем тюремного заключение.
Исследование Маудсли о связи безумия с преступлением хорошо известны в Англии[86]. Читая внимательно его работы, нельзя не вынести впечатление, что большинство обитателей наших тюрем, осужденных за насильственные действия, – люди, страдающие какими-нибудь болезнями мозга. Мало того, «идеальный сумасшедший», созданный в воображении законников, которого они готовы признать неответственным за его поступки, является такой же редкостью, как и «идеальный преступник», которого закон стремится наказать. Несомненно имеется, как говорит Маудсли, – широкая «промежуточная область между преступлением и безумием, причем на одной границе мы встречаем некоторое проявление безумия, но еще более того – проявление порочности, вернее было бы сказать: „сознательного желание причинить какое-нибудь зло“; вблизи же другой границы мы встречаем, наоборот, меньшее проявление порочности и большее – безумия». Но, прибавляет он, «справедливое определение нравственной ответственности несчастных людей, обитающих в этой промежуточной полосе», никогда не будет достигнуто, пока мы не отделаемся от ложных представлений о «пороке» и «злой воле»[87].
К несчастью, до сих пор наши карательные учреждение являются лишь компромиссом между старыми идеями мести, наказание «злой воли» и «порока», и более новыми идеями устрашение, и причем обе лишь в незначительной степени смягчаются филантропическими тенденциями. Но мы надеемся, что недалеко уже то время, когда благородные воззрение, воодушевлявшие Гризингера, Крафт-Эббинга, Дэпина и некоторых современных русских, немецких и итальянских криминалистов, войдут в сознание общества; и мы тогда будем стыдиться, вспоминая, как долго мы отдавали людей, которых мы называли «преступниками», в руки палачей и тюремщиков. Если бы добросовестные и обширные труды вышеуказанных писателей пользовались более широкой известностью, мы все давно бы поняли, что большинство людей, которых мы теперь держим в тюрьмах или приговариваем к смертной казни, нуждаются, вместо наказание, в самом бережном, братском отношении к ним. Я, конечно, не думаю предложить замену тюрем приютами для умалишенных; самая мысль об этом была бы глубоко возмутительна. Приюты для умалишенных, в сущности, – те же тюрьмы; а те, которых мы держим в тюрьмах, – вовсе не умалишенные; они даже не всегда являются обитателями той границы «промежуточной области», на которой человек теряет контроль над своими действиями. Я так же далек от идеи, которая пропагандируется некоторыми – отдать тюрьмы в ведение педогогов и медиков. Большинство людей, посылаемых теперь в тюрьмы, нуждаются лишь в братской помощи со стороны тех, кто окружает их; они нуждаются в помощи для развития высших инстинктов человеческой природы, рост которых был задушен или приостановлен болезненным состоянием организма (анемией мозга, болезнью сердца, печени, желудка и т. д.) или, еще чаще, – позорными условиями, при которых выростают сотни тысяч детей и при которых живут милльоны взрослых в так называемых центрах цивилизации. Но эти высшие качества человеческой природы не могут развиваться и быть упражняемы, когда человек лишен свободы, и, стало быть, лишен возможности свободного контроля над своими поступками; когда он уединен от многоразличных влияний человеческого общества. Попробуйте внимательно проанализировать любое нарушение неписанного морального закона, и вы всегда найдете, как сказал добрый старик Гризингер, что это нарушение нельзя объяснить внезапным импульсом: «оно» – говорит он, «является результатом эффектов, которые за многие годы глубоко действовали на человека»[88]. Возьмем, для примера, человека, совершившего какой-нибудь акт насилия. Слепые судьи нашего времени, без дальнейших размышлений, посылают его в тюрьму. Но человек, не отравленный изучением римской юриспруденции, а стремящийся анализировать прежде, чем выносить приговор, скажет нечто другое. Вместе с Гризингером он заметит, что в данном случае, – если обвиняемый не мог подавить своих чувств, и дал им выход в акте насилия, то подготовление этого акта относится к более раннему периоду его жизни. Прежде, чем совершить этот акт, обвиняемый, может быть, в течение всей своей предыдущей жизни, проявлял уже ненормальную деятельность ума путем шумного выражение своих чувств, заводя крикливые ссоры по поводу самых пустячных причин, или оскорбляя, по малейшему поводу, близких ему людей; при чем, к несчастью, не нашлось никого, кто бы уже с детства постарался дать лучшее направление его нервной впечатлительности. Корни причин насильственного акта, приведшего обвиняемого на скамью подсудимых, должно отыскивать таким образом, в прошлом, за многие годы тому назад. А если мы пожелаем сделать наш анализ еще более глубоким, мы откроем, что такое болезненное состояние ума обвиняемого является следствием какой-нибудь физической болезни, унаследованной или развившейся, вследствие ненормальных условий жизни, – болезни сердца, мозга, или пищеварительной системы. В течение многих лет эти причины оказывали влияние на обвиняемого, и результатом их совокупного действия явился наконец насильственный акт, с которым и имеет дело бездушный закон.
Более того, если мы проанализируем самих себя, если мы открыто признаемся в тех мыслях, которые иногда мелькают в нашем мозгу, то мы увидим, что всякий из нас имеет задатки тех самых мыслей и чувств (иногда едва уловимых), которые становятся причинами актов, рассматриваемых, как преступные. Правда, мы тотчас же стремились отогнать подобные мысли; но если бы они встретили благоприятную почву для проявление снова и снова; если бы обстоятельства благоприятствовали им, вследствие подавление более благородных страстей: любви, сострадание и всех тех чувств, которые являются результатом сердечного отношение к радостям и скорбям людей, среди которых мы живем, – тогда эти мимолетные мысли, которые мы едва замечаем при нормальных условиях, могли бы вырости в нечто постоянное и явиться болезненным элементом нашего характера.
Этому мы должны учить наших детей с самого раннего детства, вместо того, чтобы набивать их ум, с раннего детства, идеями о «справедливости», выражаемой в форме мести, наказание, суда. Если бы мы иначе воспитывали детей, то нам не пришлось бы краснеть от стыда при мысли, что мы нанимаем убийц для выполнение наших приговоров и платим тюремным надзирателям за выполнение такой службы, к которой ни один образованный человек не захочет приготовлять своих собственных детей. А раз эту службу мы сами считаем позорной, то какая же может быть и речь об её, якобы морализующем характере!
Не тюрьмы, а братские усилия для подавление развивающихся в некоторых из нас противу-общественных чувств, – таковы единственные средства, которые мы в праве употреблять и можем прилагать с некоторым успехом к тем, в которых эти чувства развились вследствие телесных болезней или общественных влияний. И не следует думать, чтобы подобное отношение к преступнику являлось утопией. Воображать, что наказание способно остановить рост противу-общественных наклонностей, это – утопия, и притом еще подленькая утопия, выросшая из глубоко-эгоистического чувства: «оставьте меня в покое, и пусть все в мире идет по-прежнему».
Многие из противу-общественных чувств, говорит д-р Брюс Томпсон[89], да и многие другие, – унаследованы нами, и факты вполне подтверждают такой взгляд. – Но что именно может быть унаследовано? Воображаемая «шишка преступности»? или же что-нибудь другое? – Унаследованы бывают: недостаточный самоконтроль, отсутствие твердой воли, желание риска, жажда возбуждение[90], несоразмерное тщеславие. Тщеславие, например, в соединении с стремлением к рискованным поступкам и возбуждению, является одной из наиболее характерных черт у людей, населяющих наши тюрьмы. Но мы знаем, что тщеславие находит много областей для своего проявление. Оно может дать маниака, в роде Наполеона I или Тропмана; но оно же вдохновляет, при других обстоятельствах, – особенно если оно возбуждается и управляется здоровым рассудком, – людей, которые прорывают туннели и прорезывают перешейки, изследуют арктические моря, или посвящают всю свою энергию проведению в жизнь какого-либо великого плана, который они считают благодетельным для человечества. Кроме того, развитие тщеславия может быть приостановлено или даже вполне парализовано параллельным развитием ума. Тоже относится и к другим, названным сейчас, способностям. Если человек унаследовал отсутствие твердой воли, то мы знаем также, что эта черта характера может повести к самым разнообразным последствиям, сообразно условиям жизни. Разве мало наших самых милых знакомых страдают именно этим недостатком? И разве он является достаточной причиной для заключение их в тюрьму?
Человечество редко пыталось обращаться с провинившимися людьми, как с человеческими существами; но всякий раз, когда оно делало попытки подобного рода, оно было вознаграждаемо за свою смелость. В Клэрво меня иногда поражала доброта, с какой относились к больным арестантам некоторые служители в госпитале. А доктор Кэмпбелль, который имел гораздо более обширное поле наблюдение в этой области, пробывши тридцать лет тюремным врачем, говорит следующее: «Обращаясь с больными арестантами с деликатностью, – как будто с дамами, принадлежащими к высшему обществу, (я цитирую его слова буквально), я получал то, что в госпитале господствовал величайший порядок». Кэмпбелль был поражен «достойною высокой похвалы чертой характера арестантов, которая наблюдается даже у самых грубых преступников, – а именно, тем вниманием, с каким они относятся к больным». «Самые закоренелые преступники», говорит Кэмпбелль, «не лишены этого чувства». И он прибавляет далее: «хотя многие из этих людей, вследствие прежней безрассудной жизни и преступных привычек, считаются закоренелыми и нравственно отупевшими, тем не менее они обладают очень острым сознанием справедливого и несправедливого». Все честные люди, которым приходилось сталкиваться с арестантами, могут лишь подтвердить слова д-ра Кэмпбелля.
В чем же лежит секрет этой черты характера арестантов, которая должна особенно поражать людей, привыкших считать арестантов существами, недалеко отошедшими от диких зверей? Служители в тюремных госпиталях имеют возможность проявлять присущие людям добрые чувства, и упражняют их. Они имеют возможность проявить чувство сожаление, и этим чувством окрашивались их поступки. Кроме того, они пользовались в госпитале большей свободой, чем другие арестанты, а те из них, о которых говорит д-р Кэмпбелль, были еще под непосредственным моральным влиянием доктора, – т.е. такого доброго и умного человека, как Кэмпбелль, а не какого-нибудь грубаго отставного унтер-офицера.
Короче говоря, антропологические причины, т.е. недостатки организации – одна из главных причин, толкающих людей в тюрьму; но собственно говоря, их нельзя называть «причинами преступности». Те же самые антропологические недостатки встречаются у милльонов людей, принадлежащих к современному психопатическому поколению; но они ведут к противу-общественным поступкам лишь при известных благоприятных обстоятельствах. Что же касается до тюрем, то они не излечивают этих патологических недостатков: они лишь усиливают их; и когда человек выходит из тюрьмы, испытав на себе, в течение нескольких лет, её развращающее влияние, он несравненно менее пригоден к жизни в обществе, чем был до заключение в тюрьму. Если общество желает предотвратить с его стороны совершение новых противу-общественных поступков, то достигнуть этого возможно, лишь переделывая то, что сделала тюрьма, т.е. сглаживая все те черты, которые тюрьма врезывает в каждого, имевшего несчастье попасть за её стены. Некоторым друзьям человечества удается достигнуть этого в отдельных случаях, но в большинстве случаев подобного рода усилия не приводят ни к чему.
Необходимо сказать здесь еще несколько слов о тех несчастных, которых криминалисты рассматривают, как врожденных убийц и которых во многих странах, руководящихся старой библейской моралью, «зуб за зуб», посылают на виселицу. Англичанам может показаться странным, но по всей Сибири – где имеется обширное поле для наблюдений над различными категориями ссыльных – убийцы причисляются к самому лучшему классу тюремного население. Меня очень порадовало, что Михаил Дэвитт, с такой проницательностью анализировавший «преступность» и её причины в превосходных очерках тюремной жизни, сделал такое же наблюдение[91]. Всем известно в России, что русский закон не признает смертной казни впродолжение уже более, чем столетия; не смотря на то, что в царствование Александра ИИ-го и ИИИ-го политические посылались на виселицу в изобилии, смертная казнь не применяется в России к уголовным преступникам, за исключением редких случаев, военным судом. Она была отменена в 1753 г., и с того времени убийцы приговариваются лишь к каторжным работам, на сроки от 8 до 20 лет (отцеубийцы и матереубийцы на всю жизнь), по отбытии которых они становятся ссыльно-поселенцами и остаются в Сибири на всю жизнь. Вследствие этого Восточная Сибирь полна освобожденными убийцами; и несмотря на это, едва ли найдется какая-либо другая страна, в которой можно жить и путешествовать с большей безопасностью. Во время моих продолжительных путешествий по Сибири я никогда не брал с собой никакого оружия; то же я могу сказать и относительно всех моих друзей; каждому из них приходилось, в общем, изъездить каждый год от 10.000 до 15.000 верст, по самым диким, незаселенным местностям. Затем, как уже сказано в одной из предыдущих глав, количество убийств, совершаемых в Сибири освобожденными убийцами и безчисленными бродягами, в общем, чрезвычайно незначительно; между тем, как постоянные грабежи и убийства, на которые жалуются сибиряки, совершаются обыкновенно в Томске и вообще на пространстве Западной Сибири, куда ссылаются менее важные уголовные преступники, а не убийцы. В более ранние периоды девятнадцатого века освобожденные убийцы, со следами каторжных клейм, нередко встречались в Сибири, в домах чиновников, в качестве кучеров, и даже нянек, при чем эти няньки относились к вверяемым им детям с самою материнской заботливостью. Тем, которые сделали бы предположение, что, может быть, русские отличаются большей мягкостью характера, по сравнению с западно-европейцами, я могу в ответ указать на сцены жестокости, происходящие во время усмирение русских крестьянских бунтов. Прибавлю только, что отсутствие казней и гнусных разговоров о подробностях этих казней, – разговоров, которыми арестанты в английских тюрьмах очень любят заниматься, – способствовало тому, что в русских арестантах не развивалось холодного презрение к человеческой жизни.
Позорная практика легальных убийств, до сих пор имеющая место в Западной Европе, позорная практика нанимание за гинею (десять рублей) палача[92], для приведение в исполнение приговора, выполнить который сам судья не имеет смелости – эта позорная практика и глубокий душевный разврат, вносимый ею в общество, не имеют оправдание даже в том, что этим будто бы предотвращаются убийства. Отмена смертной казни нигде не вызвала увеличение количества убийств. Если людей до сих пор казнят, то это является просто результатом постыдного страха, соединяемого с воспоминаниеми о низшей ступени цивилизации, когда принцип «зуб за зуб» проповедывался религией.
Но если космические причины – прямо или косвенно – оказывают столь могущественное влияние на годовое количество противу-общественных поступков; если физиологические причины, коренящиеся в тайниках строение тела, являются также могучим фактором, ведущим к правонарушением, – что же останется от теорий созидателей уголовного права, если мы к вышеуказанным причинам тех явлений, которые именуются преступлениеми, прибавим еще социальные причины?
В древности был обычай, согласно которому всякая коммуна (клан, марка, община, вервь) считалась, вся, в её целом, ответственной за каждый противу-общественный поступок, совершенный кем бы то ни было из её членов. Этот древний обычай теперь исчез, подобно многим хорошим пережиткам старого общинного строя. Но мы снова возвращаемся к нему и, пережив период ничем не сдерживаемого индивидуализма, мы снова начинаем чувствовать, что все общество в значительной мере ответственно за противу-общественные поступки, совершенные в его среде. Если на нас ложатся лучи славы гениев нашей эпохи, то мы не свободны и от пятен позора за деяние наших убийц.
Из года в год сотни тысяч детей выростают в грязи – материальной и моральной – наших больших городов, ростут заброшенными, среди население, деморализованного неустойчивой жизнью, неуверенностью в завтрашнем дне и такой нищетой, о какой прежние эпохи не имели и представление. Предоставленные самим себе и самым скверным влиянием улицы, почти лишенные всякого присмотра со стороны родителей, пригнетенных страшной борьбой за существование, эти дети чужды даже представление о счастливой семье; но зато, с самого раннего детства, они впитывают в себя пороки больших городов. Они вступают в жизнь, не обладая даже знанием какого-либо ремесла, которое могло бы дать им средства к существованию. Сын дикаря учится у отца искусству охоты; его сестра с детства приучается к ведению несложного хозяйства. Но дети, которых отец и мать должны с раннего утра покидать свои грязные логовища в поисках за какой-нибудь работой, чтобы как-нибудь пробиться в течение недели, – такие дети вступают в жизнь менее приспособленными к ней, чем дети дикарей. Они не знают ремесла; грязная улица заменяет им дом; обучение, которое они получают на улицах, известно тем, кто посещал места, где расположены кабаки бедняков и места увеселение более состоятельных классов.
Разражаться негодующими речами по поводу склонности к пьянству этого класса население, – нет ничего легче. Но если бы господа обличители сами выросли в тех же условиях, как дети рабочаго, которому каждое утро приходится пускать в ход кулаки, чтобы занять место у ворот лондонских доков, – многие ли из них воздержались бы от посещение изукрашенных кабаков, – этих единственных «дворцов», которыми богачи вознаградили действительных производителей всех богатств.
Глядя на это подростающее население всех наших крупных мануфактурных центров, мы перестаем удивляться, что наши большие города являются главными поставщиками человеческого материала для тюрем. Наоборот, я всегда удивлялся, что такое сравнительно незначительное количество этих уличных детей становится ворами и грабителями. Я никогда не переставал удивляться тому, насколько глубоко вкоренены социальные чувства в людях девятнадцатого века, сколько доброты сердца в обитателях этих грязных улиц; лишь этим можно объяснить, что столь немногие из среды выросших в совершенной заброшенности объявляют открытую войну нашим общественным учреждением. Вовсе не «устрашающее влияние тюрем», а эти добрые чувства, это отвращение к насилию, эта покорность, позволяющая беднякам мириться с горькой судьбой, не выращивая их в своих сердцах глубокой ненависти, – лишь они, эти чувства, являются той плотиной, которая предупреждает бедняков от открытого попрание всех общественных уз. Если бы не эти добрые чувства, давно бы от наших современных дворцов не оставалось камня на камне.
А в это же время, на другом конце общественной лестницы деньги, – этот овеществленный человеческий труд, – разбрасываются с неслыханным легкомыслием, часто лишь для удовлетворение глупаго тщеславия. Когда у стариков и работящей молодежи часто не хватает хлеба, и они изнемогают от голода у дверей роскошных магазинов, – дворцов, в этих магазинах богачи тратят безумные деньги на покупку бесполезных предметов роскоши.
Когда все окружающее нас – магазины и люди, которых мы встречаем на улицах, литература последнего времени, обоготворение денег, которое приходится наблюдать каждый день, – когда все это развивает в людях ненасытную жажду к приобретению безграничного богатства, любовь к крикливой роскоши, тенденцию глупо швырять деньгами для любой явной, или сохраняемой в тайне цели; когда в наших городах имеются целые кварталы, каждый дом которых напоминает нам, как человек может превращаться в скота, несмотря на внешние причины, которыми он прикрывает это скотство; когда девизом нашего цивилизованного мира можно поставить слова: «Обогащайтесь! Сокрушайте все, что вы встретитена вашем пути, пуская в ход все средства, за исключением разве тех, которые могут привести вас на скамью подсудимых!» – когда, за немногими исключениеми, всех, от землевладельца до ремесленника, учат каждый день тысячами путей, что идеал жизни – так устроить свои дела, чтобы другие работали на вас; когда телесная работа настолько презирается, что люди, которые рискуют заболеть от недостаточного телесного упражнение, предпочитают прибегать к гимнастике, подражая движением пильщика или дровосека, вместо того, чтобы действительно заняться распиливанием дров или копанием земли; когда загрубевшие и почерневшие от работы руки считаются чем-то унизительным, а обладание шелковым платьем и уменье держать прислугу в «ежевых рукавицах» считается признаком «хорошего тона»; когда литература является гимном богатству и относится к «непрактичным идеалистам» с презрением, – зачем толковать о «врожденной преступности»? Вся эта масса факторов нашей жизни влияет в одном направлении: она подготовляет существа, неспособные к честному существованию, насквозь пропитанные противу-общественными чувствами!
Если наше общество съорганизуется так, что для каждого будет возможность постоянно работать для общеполезных целей, – для чего, конечно, понадобится полная переделка теперешних отношений между капиталом и трудом; если мы дадим каждому ребенку здоровое воспитание, обучив его не только наукам, но и физическому труду, дав ему возможность в течении первых двадцати лет его жизни приобресть знание полезного ремесла и привычку к честной трудовой жизни, – нам не понадобилось больше ни тюрем, ни судьей, ни палачей. Человек является результатом тех условий, в которых он вырос. Дайте ему возможность – вырости с навыком к полезной работе; воспитайте его так, чтобы он с раннего детства смотрел на человечество, как на одну большую семью, ни одному члену которой не может быть причинено вреда без того, чтобы это не почувствовалось в широком круге людей, а в конце концов и всем обществом; дайте ему возможность воспитать в себе вкус к высшим наслаждением, даваемым наукой и искусством, – наслаждением более возвышенным и долговременным, по сравнению с удовлетворением страстей низшего порядка, – и мы уверены, что обществу не придется наблюдать такого количества нарушений тех принципов нравственности, с которыми мы встречаемся теперь.
Две-трети всех правонарушений, а именно все так-называемые «преступление против собственности» или совершенно исчезнут, или сведутся к ничтожному количеству случаев, раз собственность, являющаяся теперь привиллегией немногих, возвратится к своему действительному источнику – общине. Что же касается «преступлений, направленных против личности», то число их уже теперь быстро уменьшается, вследствие роста нравственных и социальных привычек, которые несомненно развиваются в каждом обществе и несомненно будут возрастать, когда общие интересы всех станут теснее.
Конечно, каковы бы ни были экономические основы общественного строя, всегда найдется известное количество существ, обладающих страстями более сильными и менее подчиненными контролю, чем у остальных членов общества; всегда найдутся люди, страсти которых могут случайно побудить их к совершению поступков противу-общественного характера. Но в большинстве случаев страсти людей, ведущие теперь к правонарушением, могут получить другое направление, или же соединенные усилия окружающих могут сделать их почти совершенно безвредными. В настоящее время, в городах мы живем в черезъчур большом разъединении друг от друга. Каждый заботится лишь о себе или, самое большое, о ближайших своих родных. Эгоистический, т.е. неразумный индивидуализм в материальных областях жизни неизбежно привел нас к индивидуализму, столь же эгоистическому и вредоносному, в области взаимных отношений между человеческими существами. Но нам известны из истории, и даже теперь мы можем наблюдать сообщества, в которых люди гораздо более тесно связаны между собою, чем в наших западноевропейских городах. В этом отношении примером может служит Китай. «Неделеная семья» до сих пор является в его исконных областях основой общественного строя: все члены «неделеной семьи» знают друг друга в совершенстве; они поддерживают друг друга, помогают друг другу – не только в материальных нуждах, но и в скорбях и печалях каждого из них; и количество «преступлений» против собственности и личности стоит в этих областях на поразительно низком уровне (мы, конечно, имеем в виду центральные провинции Китая, а не приморские). Славянские и швейцарские земледельческие общины являются другим примером. Люди хорошо знают друг друга в этих небольших общинах и во многих отношениех взаимно поддерживают друг друга. Между тем в наших городах все связи между его обитателями исчезли. Старая семья, основанная на общем происхождении, расчленилась. Но люди не могут жить в подобном разъединении, и элементы новых общественных групп растут. Возникают новые связи, между обитателями одной и той же местности, между людьми, преследующими какую-нибудь общую цель, и т. д. И рост таких новых группировок может быть только ускорен, если в обществе произойдут изменение, ведущие к более тесной взаимной зависимости и к большему равенству между всеми.
Не смотря на все эти изменение, все же несомненно останется небольшое число людей, которых противуобщественные страсти, – результат их телесных несовершенств и болезней – будут представлять некоторую опасность для общества. И потому является вопрос: должно ли будет человечество по-прежнему лишать их жизни, или запирать в тюрьмы? – В ответе не может быть сомнение. Конечно, оно не прибегнет к подобному гнусному разрешению этого затруднение.
Было время, когда с умалишенными, которых считали одержимыми дьяволом, обращались самым возмутительным образом. Закованные, они жили в стойлах, подобно животным, и служили предметом ужаса даже для людей, надзиравших за ними. Разбить их цепи, освободить их – сочли бы в то время безумием. Но в конце Х?ИИИ-го века явился человек, Пинель, который осмелился снять с несчастных цепи, обратился к ним с дружественными словами, стал смотреть на них, как на несчастных братьев. И те, которых считали способными разорвать на части всякого, осмелившегося приблизиться к ним, собрались вокруг своего освободителя и доказали своим поведением, что он был прав в своей вере в лучшие черты человеческой природы: они не изглаживаются вполне даже у тех, чей разум омрачен болезнью. С этого дня гуманность победила. На сумасшедшего перестали смотреть, как на дикого зверя. Люди признали в нем брата.
Цепи исчезли, но убежища для умалишенных – те же тюрьмы – остались, и за их стенами постепенно выросла система, мало чем отличающаяся от той, какая практиковалась в эпоху цепей. Но вот крестьяне бельгийской деревушки, руководимые лишь простым, здравым смыслом и сердечной добротой, указали новый путь, возможности которого ученые исследователи болезней мозга даже и не подозревали. Бельгийские крестьяне предоставили умалишенным полную свободу. Они стали брать их в свои семьи, в свои бедные дома; они дали им место за своим скудным обеденным столом и в своих рядах во время полевых работ; они допустили их к участию на деревенских праздниках и вечеринках. И вскоре по всей Европе разнеслась слава о «чудесных» исцелениех, виновником которых якобы являлся святой, в честь которого построена церковь в Геле (Gheil). Лечение, применявшееся крестьянами, отличалось такой простотой, оно было настолько общеизвестно с давнего времени (это было свобода!), что образованные люди предпочли приписать достигнутые результаты божественному влиянию вместо того, чтобы смотреть на совершившееся просто, без предрассудков. Но к счастью, не оказалось недостатка в честных и добросердечных людях, которые поняли значение метода лечение, изобретенного Гельскими крестьянами; они стали пропагандировать этот метод и употребили всю энергию, чтобы побороть умственную инерцию, трусость и холодное безразличие окружающих[93].
Свобода и братская заботливость оказались наилучшим лекарством в вышеупомянутой обширной промежуточной области «между безумием и преступлением». Они окажутся также, мы в этом уверены, лучшим лекарством и по ту сторону одной из границ этой области, – там, где начинается то, что принято называть преступлением. Прогресс идет в этом направлении. И все, что способствует ему, приведет нас ближе к разрешению великого вопроса, – вопроса о справедливости, который не переставал занимать человеческие общества с самых отдаленных времен, но которого нельзя разрешить при помощи тюрем.