Взаимная помощь в современном обществе
Народные возмущения в начале государственного периода Учреждения взаимной помощи в настоящее время • Деревенская община: ее борьба против государства, стремящегося ее уничтожить • Обычаи, сохранившиеся со времени периода деревенской общины и сохранившиеся в деревнях по настоящее время • Швейцария, Франция, Германия, Россия
Склонность людей ко взаимной помощи имеет такое отдаленное происхождение, и она так глубоко переплетена со всем прошлым развитием человечества, что люди сохранили ее вплоть до настоящего времени, несмотря на все превратности истории. Эта склонность развилась, главным образом, в периоды мира и благосостояния; но даже тогда, когда на людей обрушивались величайшие бедствия, — когда целые страны бывали опустошены войнами, и целые населения их вымирали от нищеты, или стонали под ярмом давившей их власти, — та же склонность, та же потребность продолжала существовать в деревнях и среди беднейших классов городского населения. Она все-таки скрепляла их и, в конце концов, она оказывала воздействие даже на то правящее, войнолюбивое и разоряющее меньшинство, которое относилось к этой потребности как к сантиментальному вздору. И всякий раз, когда человечеству приходилось выработать новую социальную организацию, приспособленную к новому фазису его развития, созидательный гений человека всегда черпал вдохновение и элементы для нового выступления на пути прогресса все из той же самой, вечно живой склонности ко взаимной помощи. Все новые экономические и социальные учреждения, поскольку они являлись созданием народных масс, все новые учения нравственности и новые религии, — все они происходят из того же самого источника. Так что нравственный прогресс человеческого рода, если рассматривать его с широкой точки зрения, представляется постепенным распространением начал взаимной помощи, от первобытного рода к нации и к союзам народов, т. е. к группировкам племени и людей, все более и более обширным, пока, наконец, эти начала не охватят все человечество, без различия вер, языков и рас.
Пройдя период родового быта и следовавший за ним период деревенской общины, европейцы выработали в средние века новую форму организации, которая имела за себя большое преимущество. Она допускала большой простор для личного почина, и в то же время в значительной мере отвечала потребности человека во взаимной поддержке. В средневековых городах была вызвана к жизни федерация деревенских общин, покрытая сетью гильдий и братств, и при помощи этой новой формы двойного союза были достигнуты огромные результаты в общем благосостоянии, в промышленности, в искусстве, науке и торговле. Мы рассмотрели эти результаты довольно подробно в двух предыдущих главах, и я сделал попытку объяснить, почему, к концу пятнадцатого века, средневековые республики, — окруженные владениями враждебных феодалов, неспособные освободить крестьян от крепостного ига и постепенно развращенные идеями римского цезаризма, — неизбежно должны были сделаться добычей растущих военных государств, создававшихся, чтобы дать отпор нашествиям монголов, турок и арабов.
Однако, прежде чем подчиниться, на следующие триста лет, всепоглощающей власти государства, народные массы сделали грандиозную попытку перестройки общества, сохраняя притом прежнюю основу взаимной помощи и поддержки. Теперь хорошо уже известно, что великое движение Реформации вовсе не было одним только возмущением против злоупотреблений католической церкви. Движение это выставило также и свой построительный идеал, и этим идеалом была — жизнь в свободных братских общинах. Писания и речи проповедников раннего периода Реформации, находившие наибольший отклик в народе, были пропитаны идеями экономического и социального братства людей. Известные «двенадцать пунктов» немецких крестьян, выставленные ими в войне против помещиков и князей, и подобные им символы веры, распространенные среди германских и швейцарских крестьян и ремесленников, требовали не только установления права каждого — толковать библию, согласно своему собственному разумению, но заключали в себе также требование возврата общинных земель деревенским общинам и уничтожения феодальных повинностей; причем эти требования всегда ссылались на «истинную» христианскую веру, т. е. веру человеческого братства. В то же самое время десятки тысяч людей вступали, в Моравии, в коммунистические братства, жертвуя в пользу братств все свое имущество и создавая многочисленные и цветущие поселения, основанные на началах коммунизма[286]. Только массовые избиения, во время которых погибли десятки тысяч людей, могли приостановить это широко распространившееся народное движение, и только при помощи меча, огня и колесования юные государства обеспечили за собой первую и решительную победу над народными массами[287].
В течение следующих трех столетий, государства, создававшиеся во всей Европе, систематически уничтожали учреждения, в которых стремление людей ко взаимной поддержке находило себе выражение. Деревенские общины были лишены права мирских сходов, собственного суда и независимой администрации; принадлежавшие им земли были конфискованы. У гильдий были отняты их имущества и вольности, они были подчинены контролю государственных чиновников и отданы на произвол их прихотей и взяточничества. Города были лишены своих верховных прав, и самые источники их внутренней жизни, — вече, выборный суд, выборная администрация и верховные права прихода и гильдии, все это было уничтожено. Государственные чиновники захватили в свои руки каждое звено того, что раньше составляло органическое целое.
Вследствие этой роковой политики и порожденных ею войн, целые страны, прежде населенные и богатые, были опустошены. Богатые и людные города превратилась в незначительные местечки; даже дороги, соединявшие города между собою, стали непроходимыми. Промышленность, искусство, знание — пришли в упадок. Политическое образование, наука и право были подчинены идее государственной централизации. В университетах и с церковных кафедр стали учить, что учреждения, в которых люди привыкли воплощать до тех пор свою потребность во взаимной помощи, не могут быть терпимы в надлежаще организованном государстве; что государство и церковь одни могут представлять узы единения между его подданными; что федерализм и «партикуляризм», т. е. забота о местных интересах области или города, были врагами прогресса. Государство — единственный надлежащий двигатель всякого дальнейшего развития.
К концу восемнадцатого века короли на континенте Европы, парламент в Англии и даже революционный конвент во Франции, хотя и находились в войне друг с другом, сходились в утверждении, что в пределах государства не должно быть никаких отдельных союзов между гражданами, кроме тех, которые установлены государством и подчинены ему; что для рабочих, осмеливавшихся вступать в «коалиции», т. е. в союзы для защиты своих прав, единственное подходящее наказание — каторга и смерть. — «Не потерпим государства в государстве!» Только государство и государственная церковь должны заботиться об общих интересах подданных; сами же подданные должны оставаться мало связанными между собою кучками людей, не объединенных никакими особенными узами, и обязанных обращаться к государству всякий раз, когда они имеют какую-нибудь общую потребность. Вплоть до половины девятнадцатого века эта теория и соответственная ей практика господствовали в Европе.
Даже на торговые и промышленные общества все государства глядели с подозрением. Что же касается рабочих, то еще на нашей памяти их союзы считались незаконными, даже в Англии. Той же точки зрения придерживались не далее как двадцать лет тому назад, в конце XIX века, на континенте, даже во Франции; несмотря на пережитые ею революции, сами революционеры были такими же свирепыми государственниками, как королевские и царские чиновники. Вся система нашего государственного образования, вплоть до настоящего времени, даже в Англии, была такова, что значительная часть общества смотрела, как на революционную меру, если народ получал такие права, какими в средние века, пятьсот лет тому назад, пользовался всякий — свободный и крепостной, — на деревенском мирском сходе, в своей гильдии, в своем приходе и в городе.
Поглощение всех общественных отправлений государством роковым образом благоприятствовало развитию необузданного, узкого индивидуализма. По мере того, как обязанности граждан по отношению к государству умножались, граждане, очевидно, освобождались от обязанностей по отношению друг к другу. В гильдии, — а в средние века все принадлежали к какой-нибудь гильдии или братству, — два «брата» обязаны были поочередно ухаживать за больным братом; теперь же достаточно дать больному товарищу по работе адрес ближайшего госпиталя для бедных. В «варварском» обществе присутствовать при драке двух людей, возникшей из-за личной ссоры, и при этом не позаботиться, чтобы драка не имела рокового исхода, значило навлечь на себя обвинение в убийстве; но, согласно теперешней теории всеохраняющего государства, присутствующему при драке нет нужды вмешиваться, — на то имеется полиция. И в то время, как у дикарей, — например, у готтентотов, — считалось бы неприличным приняться за еду, не прокричавши троекратно приглашения желающему присоединиться к трапезе, у нас почтенный гражданин ограничивается уплатою налога для бедных, предоставляя голодающим распорядиться, как им угодно.
Результат получился тот, что везде — в жизни, в законе, в науке, в религии — торжествует теперь утверждение, что каждый может и должен добиваться собственного счастья, не обращая никакого внимания на чужие нужды. Это стало религиею нашего времени, и люди, сомневающиеся в ней, считаются опасными утопистами. Наука громко провозглашает, что борьба каждого против всех составляет руководящее начало природы вообще, и человеческих обществ в частности. Именно этой борьбе теперешняя биология приписывает прогрессивное развитие животного мира. История рассуждает таким же образом; а политико-экономы, в своем наивном невежестве, рассматривают прогресс современной промышленности и механики, как «поразительные» результаты влияния того же начала. Самая религия церквей является религией индивидуализма, слегка смягчаемого более или менее милосердными отношениями к своим ближним — преимущественно по воскресеньям. «Практические» люди и теоретики, люди науки и религиозные проповедники, законоведы и политические деятели, — все согласны в одном — в том, что индивидуализм, т. е. утверждение своей личности в его грубых проявлениях, можно, конечно, смягчать благотворительностью, но что он является единственным надежным основанием для поддержания общества и его дальнейшего развития.
Казалось бы, поэтому, делом безнадежным разыскивать учреждения взаимной помощи в современном обществе и вообще практические проявления этого начала. Что могло уцелеть от них? А между тем, как только мы начинаем присматриваться, как живут миллионы человеческих существ, и изучаем их повседневные отношения, нас поражает, прежде всего, огромная роль, которую играют в человеческой жизни, даже в настоящее время, начала взаимной помощи и взаимной поддержки. Хотя вот уже триста или четыреста лет и в теории и в самой жизни идет разрушение учреждений и обычаев взаимной помощи, — тем не менее сотни миллионов людей продолжают жить при помощи этих учреждений и обычаев; они благоговейно поддерживают их там, где их удалось сохранить, и пытаются воссоздать их там, где они уничтожены. Мы переживаем, каждый из нас, в наших взаимных отношениях, минуты, когда мы возмущаемся против модного, узколичного индивидуалистского символа веры наших дней; мало того, — поступки, при совершении которых люди руководятся своею склонностью к взаимной помощи, составляют такую огромную часть нашего повседневного обихода, что если бы возможно было внезапно положить им конец, то этим немедленно был бы прекращен весь дальнейший нравственный прогресс человечества. Человеческое общество без взаимной помощи не могло бы продержаться дольше, чем жизнь одного поколения.
Факты такого рода, оставляемые без внимания очень многими, пишущими о жизни обществ, имеют первостепенное значение для жизни и дальнейшего подъема человечества. Мы и рассмотрим их теперь, начиная с существующих установлений взаимной поддержки, и переходя затем к таким актам взаимной помощи, которые исходят из личных или общественных симпатий.
Окидывая широким взглядом современное устройство европейского общества, мы прежде всего поражаемся тем фактом, что, несмотря на все усилия покончить с деревенской общиной, эта форма единения людей продолжает существовать в обширных размерах, как видно будет из последующего, и что в настоящее время делаются попытки либо восстановить ее в том или ином виде, либо найти что-нибудь в замену. Ходячие теории буржуазных и некоторых социалистических экономистов утверждают, что община умерла в Западной Европе естественной смертью, так как общинное владение землею было найдено несовместимым с современными требованиями возделывания земли. Но истина заключается в том, что нигде деревенская община не исчезла по доброй воле; напротив, везде правящим классам потребовалось несколько столетий настойчивых государственных мероприятий с целью искоренить общину и конфисковать общинные земли. Пример таких мероприятий и способов проведения их в жизнь нам дало недавно царское правительство, усердием своего министра Столыпина.
Во Франции, уничтожение независимости деревенских общин и грабеж принадлежащих им земель начались уже в шестнадцатом веке. Впрочем, только в следующем столетии, когда крестьянская масса была доведена, поборами и войнами, до полного порабощения и нищеты, так ярко описанных всеми историками, грабеж общинных земель мог совершаться безнаказанно, и тогда он достиг скандальных размеров. «Каждый брал у них, сколько мог… их делили… чтобы обобрать общины, пользовались подделанными долгами», — так выражался эдикт, обнародованный Людовиком XIV в 1667 году[288]. И, как и следовало ожидать, государство не нашло иного средства для излечения этих зол, как еще большее подчинение общин своей власти и дальнейшее ограбление их — на этот раз самим государством. В сущности, уже два года спустя все денежные доходы общин были конфискованы королем. Что же касается до захвата общинных земель, то он становился все шире и шире, и в следующем столетии дворянство и духовенство уже оказались владельцами огромных участков земли: согласно некоторым оценкам, они овладели половиною всей годной для обработки площади, причем большинство этих земель оставалось невозделанным[289]. Но крестьяне все еще сохранили свои общинные учреждения, и вплоть до 1787 года деревенские мирские сходы, состоявшие из всех домохозяев, собирались, обыкновенно под тенью колокольни или дерева, для распределения наделов, или для передела остававшихся в их владении полей, раскладки налогов и избрания общинной администрации, точно так же, как это и до сих пор делает русский «мир». Это вполне доказано теперь исследованиями Бабо[290].
Французское правительство нашло, однако, общинные мирские сходы «чересчур шумными», т. е. чересчур непослушными, и в 1787 году они были заменены выборными советами, состоявшими из старшины и от трех до шести синдиков, которые избирались из более состоятельных крестьян. Через два года «революционное» Учредительное Собрание (Assemblée Constituante) сходившееся в этом отношении вполне со старым строем, вполне подтвердило (14 декабря 1789 года) вышеуказанный закон, и деревенская буржуазия занялась теперь, в свою очередь, грабежом общинных земель, который и продолжался в течение всего революционного периода. Только 16 августа 1792 года Законодательное Собрание (Assemblée Legislative) под давлением крестьянских восстаний и поднятого настроения парижского народа, после взятия им королевского дворца, решило возвратить общинам отнятые у них земли; но в то же время оно постановило, чтобы из этих возвращенных земель, пахотные были разделены между одними «гражданами», т. е. более зажиточными крестьянами. Мера эта, конечно, вызвала новые восстания, и она была отменена в следующем же году, когда, после изгнания из Конвента жирондистов, Якобинцы Конвента постановили, 11 июня 1793 г., чтобы все общинные земли, отнятые помещиками и пр. у крестьян, начиная с 1669 года, были возвращены общинам, которые могли, — если решали это большинством двух третей голосов, — разделить общинные земли, но в таком случае поровну между всеми обывателями, как богачами, так и бедняками, как «гражданами», так и «присельщиками»[291].
Тем не менее законы о разделе общинных земель настолько шли вразрез с представлениями крестьян, что последние не выполняли их, и повсюду, где крестьяне вернулись во владение, хотя бы частью ограбленных у них мирских земель, они владели ими сообща, оставляя их наделенными. Но вскоре наступили долгие годы войн и реакция, и общинные земли были просто конфискованы государством (в 1794 году) для обеспечения государственных займов; часть их была назначена на продажу и, в конце концов, разграблена; затем они снова были возвращены общинам и снова конфискованы (в 1813 году), и только в 1816 году остатки этих земель, составлявшие около 6 000 000 десятин наименее производительной земли, были возвращены деревенским общинам[292]. Но и это еще не было концом общинных злоключений. Каждый новый режим видел в общинных землях удобный источник для вознаграждения своих сторонников, и три закона (первый в 1837 году, а последний при Наполеоне III) были проведены с целью побудить деревенские общины произвести раздел общинных земель. Три раза эти законы приходилось отменять, вследствие сопротивления, которое они встречали в деревнях, но всякий раз правительству удавалось отхватить что-нибудь от общинных владений; так, Наполеон III, под предлогом покровительства усовершенствованным способам земледелия, отдал крупные общинные владения некоторым из своих фаворитов.
Вот каким рядом насилий поклонники централизма воевали с общиною. И это называется экономистами «естественною смертью общинного землевладения, в силу экономических законов»!
Что же касается до самоуправления деревенских общин, то что могло оставаться от него после стольких ударов? Правительство смотрело на старшину и синдиков, как на своих даровых чиновников, выполняющих известные отправления государственной машины. Даже теперь, при третьей республике[293] деревня лишена всякой самостоятельности, и малейшее действие в пределах деревенской общины не может быть совершено без вмешательства и утверждения чуть ли не всего сложного государственного механизма, включая префектов и министров. Трудно поверить, а между тем в действительности оно так. Если, например, крестьянин намеревается уплатить денежным взносом свою долю труда по починке общинной дороги (вместо того, чтобы самому набить требуемое количество камня), то не менее двенадцати государственных чиновников различного ранга должны дать согласие на это, причем это требует пятидесяти двух бумажных документов, которыми чиновники должны обменяться, прежде чем крестьянину будет разрешено внести денежную уплату в общинный совет. Все остальное носит тот же характер[294].
То, что случилось во Франции, происходило повсюду в Западной и Средней Европе. Даже главные годы этого колоссального грабежа крестьянских земель везде совпадают. Для Англии единственное различие заключается в том, что грабеж совершался путем отдельных актов, а не путем общего закона, — словом, дело происходило с меньшею поспешностью, чем во Франции, но зато с большей основательностью. Захват общинных земель помещиками (лендлордами) также начался в пятнадцатом столетии, после подавления крестьянского восстания в 1380 году, как видно из «Historia» Россуса и статута Генриха VII, в которых об этих захватах говорится под заголовком: «Гнусности и злодеяния, вредящие общему благу»[295]. Позднее, при Генрихе VIII, было начато, как известно, специальное расследование (Great Inquest) с целью прекратить захват общинных земель; но расследование это закончилось утверждением расхищения, в тех размерах, в каких оно уже произошло[296].
Расхищение общинных земель продолжалось, и крестьян продолжали сгонять с земли. Но только с середины XVIII столетия, в Англии, как и везде в других странах, установилась систематическая политика в видах уничтожения общинного владения; так что следует удивляться не тому, что общинное владение исчезло, а тому, что оно могло сохраниться, даже в Англии, и «преобладало еще на памяти дедов нашего поколения»[297]. Истинной целью «актов об ограждении» (Enclosure Acts), как показано Seebohm'oм, было устранение общинного владения[298], и оно было настолько хорошо устранено, когда парламент провел, между 1760-м и 1844-м годом, почти 4000 актов об ограждении, что от него остались теперь только слабые следы. Лорды забрали себе земли деревенских общин, и каждый отдельный случай захвата был утвержден парламентом[299].
В Германии, в Австрии и в Бельгии деревенская община была точно так же разрушена государством. Примеры того, чтобы общинники сами разделяли между собой общинные земли, были редки[300], между тем как государства везде понуждали их к подобному разделу, или просто благоприятствовали захвату их земель частными лицами. Последний удар общинному владению в Средней Европе также был нанесен в середине восемнадцатого века. В Австрии правительству пришлось пустить в ход грубую силу в 1768 году, чтобы заставить общины совершить раздел земель, — причем, два года спустя, для этой цели была назначена специальная комиссия. В Пруссии, Фридрих II, в некоторых из своих указов (в 1752, 1763, 1765 и 1769 гг.), рекомендовал судебным камерам (Justizcollegien) производить раздел насильственным путем. В польской области Силезии, с той же целью, была опубликована, в 1771 году, специальная резолюция. То же происходило и в Бельгии, но так как общины оказывали неповиновение, то, в 1847 году, был издан закон, дававший правительству право покупать общинные луга, с целью распродажи их по частям, и производить принудительную продажу общинной земли, если на нее находился покупатель[301].
Короче говоря, разговоры об естественной смерти деревенских общин в силу экономических законов представляют такую же безобразную шутку, как если бы мы говорили об естественной смерти солдат, убитых на поле битвы. Фактическая сторона дела такова: деревенские общины прожили более тысячи лет, и в тех случаях, когда крестьяне не были разорены войнами и поборами, они постепенно улучшали методы культуры; но, так как ценность земли возрастала, вследствие роста промышленности, и дворянство, при государственной организации, приобрело такую власть, какой оно никогда не имело при феодальной системе, — оно завладело лучшею частью общинных земель и приложило все усилия, чтобы разрушить общинные установления.
Установления деревенской общины так хорошо соответствуют, однако, нуждам и понятиям тех, кто сам обрабатывает землю, что, несмотря на все, Европа вплоть до настоящего времени покрыта еще живущими пережитками деревенских общин, а деревенская жизнь изобилует по сию пору привычками и обычаями, происхождение которых относится к общинному периоду. Даже в Англии, несмотря на все драконовские меры, предпринятые для уничтожения старого порядка вещей, он существовал вплоть до начала XIX столетия. Гоммэ, один из немногих английских ученых, обративших внимание на этот предмет, указывает в своей работе, что в Шотландии сохранились многие следы общинного владения землей, причем runrig-tenancy, т. е. фермерское владение делянками во многих полях (права общинника, перешедшие к фермеру) сохранялось в Форфаршайре до 1813 года; а в некоторых деревнях Инвернеса вплоть до 1801 г. было в обычае распахивать землю для целой общины, не делая межей и распределяя ее уже после вспашки[302]. В Килмори раздел и передел полей были в полной силе «вплоть до последних двадцати пяти лет», говорил Гоммэ, и крофтерская комиссия восьмидесятых годов нашла этот обычай еще сохранившимся на некоторых островах[303]. В Ирландии эта же система преобладала вплоть до эпохи великого голода 1848 года. Что же касается до Англии, то труды Маршалля, остававшиеся незамеченными, пока на них не обратили внимания Нассэ и Мэн, не оставляют ни малейшего сомнения в том, что система деревенской общины пользовалась широким распространением почти во всех областях Англии, еще в начале XIX века[304].
В семидесятых годах Генри Мэн был «чрезвычайно поражен количеством случаев абнормальных владельческих прав, которые необходимым образом предполагают первоначальное существование коллективного владения и совместной обработки земли», — причем эти случаи обратили на себя его внимание после сравнительно непродолжительного изучения. А так как общинное владение сохранилось в Англии до такого недавнего времени, то несомненно, что в английских деревнях можно было бы найти большое количество обычаев и навыков взаимной помощи, если бы только английские писатели обратили внимание на деревенскую жизнь[305].
На такие следы недавно было, наконец, указано в одной статье в журнале Статистического Общества (Journal of the Statistical Society, vol. IX, June 1897) и в прекрасной статье в новом, одиннадцатом издании Британской Энциклопедии. Из этой статьи мы узнаем, что путем «огораживания» общинных земель и выгонов предполагаемыми владельцами, наследниками феодальных прав, было отнято у общин 1 016 700 дес. с 1709 по 1797 г., преимущественно обрабатываемых полей, 484 390 дес. с 1801 по 1842 г. и 228 910 дес. с 1845 по 1869 г.; кроме того, лесов 37 040 дес.; всего 1 767 140 дес., т. е. больше осьмой части всей поверхности Англии с Уэльсом (13 789 000 дес.) было отнято у народа.
И несмотря на это, общинное землевладение до сих пор сохранилось в некоторых местах Англии и Шотландии, как это показал в 1907 году д-р Гильберт Слэтер, в обстоятельной работе «The English Peasantry and the Enclosure of Common Fields», где даны планы нескольких таких общин, — вполне напоминающие планы в книге П. П. Семёнова, — и описывается их жизнь: трех- или четырехпольная система, причем общинники каждый год решают на сходе, чем засевать пар, и сохраняются «полосы», так же, как в русской общине. Автор статьи в Британской Энциклопедии считает, что до сих пор в общинном владении остается в Англии, полей и, главным образом, выгонов, от 500 000 до 700 000 десятин[306].
В континентальной части Европы множество общинных установлений, до сих пор сохранивших жизненную силу, встречается во Франции, в Швейцарии, в Германии, Италии, Скандинавских странах и в Испании, не говоря о всей Восточной, славянской Европе. Здесь деревенская жизнь до сих пор проникнута общинными обычаями и привычками, и европейская литература почти ежегодно обогащается серьезными трудами, посвященными этому предмету и сродным с ним. Поэтому мне придется, при выборе примеров, ограничиться лишь несколькими, самыми типичными[307].
Один из таких примеров дает нам Швейцария. Здесь имеется пять республик — Ури, Швиц, Аппенцель, Гларус и Унтервальден — которые владеют значительною частью своих земель нераздельно, и управляются, каждая, народным сходом всей республики (кантона)[308]; но и во всех других республиках деревенские общины также пользуются широким самоуправлением, и обширные части федеральной территории до сих пор остаются в общинном землевладении[309]. Две трети всех альпийских лугов и две трети всех лесов Швейцарии и значительное количество полей, садов, виноградников, торфяников и каменоломен до сих пор остаются общинной собственностью. В Ваадтском кантоне, где все домохозяева имеют право принимать участие, с совещательным голосом, при обсуждении общинных дел, общинный дух проявляется с особенною живостью в избираемых ими общинных советах. К концу зимы в некоторых деревнях вся мужская молодежь отправляется на несколько дней в леса, для рубки деревьев и спуска их вниз по крутым склонам гор (подобно катанью с гор на салазках), причем строевой лес и лес для отопления распределяется между всеми домохозяевами, или же продается в их пользу. Эти экскурсии являются настоящими праздниками мужественного труда. На берегах Женевского озера часть работы, необходимой для поддержания в порядке террас виноградников до сих пор выполняется сообща; а весной, когда термометр угрожает упасть ниже нуля перед восходом солнца и мороз мог бы погубить лозы виноградников, ночной сторож будит всех домохозяев, которые зажигают костры из соломы и навоза, и охраняют, таким образом, виноградники от мороза, окутывая их облаками дыма.
В Тессинской республике леса состоят с общинном владении; их рубка ведется очень правильно, участками, и граждане каждой общины получают, каждая семья, свою долю из выручки. Затем, почти во всех кантонах деревенские общины «владеют так называемыми Bürgernutzen, т. е. или сообща содержат известное количество коров, для снабжения каждой семьи маслом; или же они держат сообща поля или виноградники, продукты которых разделяются между общинниками; или же, наконец, они отдают свою землю внаем, причем доход поступает в пользу всей общины»[310].
Вообще можно принять за правило, что везде, где общины удержали за собой настолько широкий круг прав, чтобы быть живыми частями национального организма, и где они не были доведены до совершенной нищеты, общинники не перестают внимательно относиться к своим землям. Вследствие этого общинные имущества Швейцарии представляют поражающий контраст по сравнению с жалким положением «общинных» земель в Англии. Общинные леса в Ваадтском кантоне (Vaud) и в Валэ (Valais) содержатся в превосходном порядке, соответственно указаниям современного лесоводства. В других местах «полоски» общинных полей, меняющие владельцев при системе переделов, оказываются очень хорошо унавожены, так как нет недостатка ни в скоте, ни в лугах. Высокие альпийские луга вообще содержатся хорошо, а деревенские дороги превосходны. И когда мы восхищаемся швейцарским châlet, т. е. избою, горными дорогами, крестьянским скотом, террасами виноградников или школьными домами в Швейцарии, мы должны помнить, что лес для постройки châlet большею частью получен был из общинных лесов, а камень — из общинных каменоломен; что коровы пасутся на общинных лугах, а дороги и школьные дома — результат общинной работы[311]. Конечно, в Швейцарии, как и везде, община потеряла многие из своих прав и отправлений, а «корпорация», составленная из небольшого числа старинных семей, заступила место прежней деревенской общины, к которой принадлежали все. Но то, что сохранилось, удержало, по мнению серьезных исследователей, полную жизненность [См. Приложение XVII].
Едва ли нужно говорить, что в швейцарских деревнях до сих пор сохраняется много обычаев и навыков взаимной помощи. Вечерние собрания для шелушения грецких орехов, которые происходят поочередно у каждого домохозяина; вечерние посиделки для шитья приданного у девушки, выходящей замуж; приглашения на «помочь» при постройке домов и собирании жатвы, а равным образом для всевозможных работ, могущих потребоваться для каждого из общинников; обычай обмениваться детьми из одного кантона в другой, с целью научить их двум языкам, французскому и немецкому, и т. д. — все это совершенно обычные явления[312].
Любопытно, что и различные современные потребности удовлетворяются тем же путем. Так, например, в Гларусе большинство альпийских лугов было продано в эпоху бедствий; но общины продолжают до сих пор покупать полевые земли, и после того как новокупленные участки побыли во владении отдельных общинников в течение десяти, двадцати или тридцати лет, они возвращаются в состав общинных земель, которые переделяются, сообразно нуждам всех общинников. Имеется также большое количество мелких союзов, занимающихся производством необходимых пищевых продуктов — хлеба, сыра, вина — путем работы сообща, хотя бы это производство и не достигало крупных размеров; и, наконец, широким распространением пользуются в Швейцарии сельскохозяйственные кооперации. Обычное явление представляют союзы, от десяти до тридцати крестьян, сообща покупающих луга и поля и сообща обрабатывающих их; а молочные товарищества, для продажи молока и сыра, организованы по всей стране. В сущности, Швейцария была родиною этой формы кооперации. Кроме того здесь представляется обширное поле для изучения всякого рода мелких и крупных обществ, основанных для удовлетворении всевозможных современных потребностей. Так, например, в некоторых частях Швейцарии, почти в каждой деревне можно найти целый ряд обществ: для защиты от пожаров, для водоснабжения, для катанья на лодках, для поддержания набережных на озере и т. д.; кроме того, вся страна покрыта обществами лучников, стрелков, топографов, исследователей тропинок и других подобных организаций, зародившихся из потребностей современного милитаризма и империализма.
Швейцария, однако, вовсе не является исключением в Европе, так как подобные же учреждения и обычаи можно наблюдать в деревнях Франции, Италии, Германии, Дании и т. д. Так, на предыдущих страницах говорилось о том, что было сделано правителями Франции, с целью уничтожения деревенской общины и захвата ее земель; но несмотря на все усилия правительства, одна десятая часть всей территории, пригодной для культуры, т. е., около 5 810 000 десятин, занимающих половину всех естественных лугов и почти пятую часть всех лесов страны, остаются в общинном владении. Эти леса снабжают общинников топливом, а строевой лес рубится в большинстве случаев путем общинной работы, со всею желательною в этих случаях правильностью; скот общинников свободно пасется на общинных пастбищах, а остатки общинных полей делятся и переделяются в некоторых частях Франции — а именно в Арденнах — обычным путем[313].
Эти добавочные источники, помогающие более бедным крестьянам переживать годы плохих урожаев, не продавая принадлежащих им клочков земли и не запутываясь в неоплатных долгах, несомненно имеют значение, как для земледельческих рабочих, так и для почти 3 000 000 мелких крестьян-собственников. Сомнительно даже, чтобы мелкая крестьянская собственность могла удержаться без помощи этих добавочных источников. Но этическая важность общинной собственности, как бы ни были малы ее размеры, далеко превосходит ее экономическое значение. Она помогает сохранению в деревенской жизни ядра обычаев и навыков взаимной помощи, несомненно действующих как противовес узкому индивидуализму и жадности, которые так легко развиваются в среде мелких земельных собственников, и они облегчают развитие современных форм кооперации и общительности. Взаимная помощь, во всех обстоятельствах деревенской жизни, входит в обычный деревенский обиход. Везде мы встречаем, под различными именами, «charroi», т. е., «помочь», оказываемую соседями при уборке жатвы, при сборе винограда, при постройке дома и т. п.; везде мы находим те же вечерние собрания, как и в Швейцарии. Везде общинники объединяются для всевозможных работ, невыполнимых в одиночку. Об этих обычаях упоминали почти все, писавшие о французской деревенской жизни. Но, может быть, лучше всего будет привести здесь несколько отрывков из писем, полученных мною от одного приятеля, которого я просил сообщить мне свои наблюдения по данному вопросу. Сообщения эти принадлежат пожилому человеку, бывшему в течение многих лет мэром в своей родной коммуне на юге Франции (в департаменте Ariège); сообщаемые им факты известны ему по долголетнему личному наблюдению, и они имеют то преимущество, что исходят из одной местности, а не подобраны по частям из наблюдений, сделанных в отдаленных друг от друга местах. Некоторые из них могут показаться мелкими, но в общем они рисуют целый мирок деревенской жизни.
«В некоторых общинах, соседних с нашей, — пишет мой приятель, — сохраняется в полной силе старый обычай l'emprount. Когда на ферме требуется много рук для быстрого выполнения какой-нибудь работы — выкопать картофель, или выкосить луга, созывается соседская молодежь; собираются парни и девушки, бодро и бесплатно выполняют работу, а вечером, после веселого ужина, молодежь устраивает танцы.
В тех же деревнях, когда девушка выходит замуж, соседские девушки собираются у нее, шить ей приданное. В некоторых деревнях женщины до сих пор довольно усердно прядут. Когда, наступает время размотки пряжи в какой-нибудь семье, работа эта производится в один вечер при помощи приглашенных соседей. Во многих общинах Арьежа, и в других юго-западных местностях, шелушение кукурузы также выполняется при помощи всех соседей. Их угощают каштанами и вином, и молодежь танцует по окончании работы. Тот же обычай практикуется при выделке орехового масла и для трепания конопли. В общине Л. тот же обычай соблюдается при возке хлеба. Эти дни тяжелой работы становятся праздниками, так как хозяин считает своею честью угостить добровольцев хорошим обедом. Платы не полагается никакой: все помогают друг другу[314].
В общине С. площадь общинных выгонов каждый год увеличивается, так что в настоящее время почти вся земля общины поступила в общее пользование. Пастухи выбираются всеми владельцами скота, включая и женщин. Быки — общинные.
В общине М. маленькие стада овец, в 40–50 голов, принадлежащие общинникам, собираются в одно стадо, и затем делятся на три или на четыре стада, прежде чем гнать их на горные луга. Каждый владелец остается в течение одной недели при стаде, в качестве пастуха.
В деревне С. несколько домохозяев купили сообща молотилку; все семьи сообща поставляют тех, человек пятнадцать или двадцать, которые нужны при машине. Три других молотилки, купленные домохозяевами той же деревни, отдаются ими напрокат, но работа при этом выполняется посторонними помощниками, приглашаемыми обычным путем.
В нашей общине Р. нужно было возвести стену вокруг кладбища. Половина суммы, требовавшейся для покупки извести и для платы опытным рабочим, была дана окружным советом, а другая половина была собрана по подписке. Что же касается работы по доставке песка и воды, замешивания известки, и подручных для каменщиков, то все это было выполнено добровольцами (точно так же делается в кабильской djemmâa ). Деревенские дороги чинятся тоже добровольным трудом общинников. Другие общины таким образом устроили у себя фонтаны. Пресс для выжимки виноградного сока — и другие, более мелкие, приспособления часто бывают общинной собственностью».
Два жителя из той же местности, опрошенные моим приятелем, добавили следующее: «В О. несколько лет тому назад не было мельницы. Община выстроила мельницу, наложив налог на общинников. Что же касается до мельника, то во избежание с его стороны всякого рода обманов и пристрастия, решено было платить ему по 2 франка с каждого едока, а хлеб молоть бесплатно.
В Сент Ж. очень мало крестьян страхуются на случай пожара. Когда же случается пожар — как это было недавно — все дают что-нибудь пострадавшей семье: котел, простыню, стул и т. п., и таким образом скромное хозяйство возобновляется. Все соседи помогают погоревшему отстроить дом, а семья временно помещается бесплатно у соседей».
Подобные обычаи взаимной помощи — а их можно было бы привести без числа, — несомненно объясняют нам, почему французские крестьяне с такой легкостью объединяются для поочередного пользования плугом и его запряжкой, или же виноградным прессом, или молотилкой, когда последние принадлежат в деревне кому-нибудь одному, а равным образом и для выполнения сообща всякого рода деревенских работ. Поддержка оросительных канав, расчистка лесов, осушка болот, посадка деревьев и т. д. с незапамятных времен делались миром. То же продолжается и поныне. Так, например, очень недавно, в La Borne, в деп. Лозер, дикие обнаженные холмы были превращены в богатые сады, путем общинного труда. «Люди носили землю на своих плечах, устроили террасы и засадили их каштановыми и персиковыми деревьями; они распланировали огороды и провели воду, каналом, из-за пяти верст». Теперь, там, оказывается, вырыт новый водопровод длиной в 16 верст[315].
Тем же самым общинным духом объясняется замечательный успех, которым в последнее время пользуются земледельческие синдикаты, т. е. ассоциации крестьян и фермеров. Только в 1884 году во Франции были допущены союзы, состоящие более чем из 19 лиц, и едва ли нужно прибавлять, что когда решено было сделать этот «опасный опыт» — так говорилось о нем в палате депутатов — чиновничество приняло против союзов все «предосторожности», какие только может изобресть бюрократия. Но несмотря на это, Франция покрывается земледельческими союзами (синдикатами). Вначале они образовывались лишь для покупки удобрений и семян, так как подделка в этих двух областях и примешивание всякой дряни дошли до невероятных размеров[316]. Но постепенно они распространили свои действия в различных направлениях, включая продажу земледельческих продуктов и постоянные улучшения земельных участков. В южной Франции опустошения, произведенные филоксерой, вызвали образование большого количества союзов среди владельцев виноградников. Десять, двадцать, иногда тридцать таких владельцев образовывали синдикат, покупали паровую машину для накачивания воды и делали необходимые приготовления, чтобы по очереди затопить свои виноградники[317]. Постоянно образуются новые союзы, для защиты от наводнений, для орошения, для поддержания существующих уже оросительных канав и т. д., причем требование закона о единогласном желании всех крестьян данного соседства не является препятствием. В других местностях мы находим сырные или молочные артели, причем некоторые из них делят сыр и масло на равные части, независимо от удойности каждой коровы. В Арьеже существует ассоциация восьми отдельных общин для совместной обработки их земель, которые они соединили в одно; в том же самом департаменте, из 337 общин в 172-х организованы синдикаты для бесплатной медицинской помощи; в связи с синдикатами возникают также общества потребителей, и т. д.[318]. «Истинная революция совершается в наших деревнях, — говорит Alfred Baudrillart, при посредстве этих ассоциаций, которые принимают в каждой области Франции свой особливый характер».
Почти то же самое можно сказать и о Германии. Везде, где крестьяне смогли остановить разграбление своих общинных земель, они держат их в общинном владении, которое широко преобладает в Вюртемберге, Бадене, Гогенцоллерне и Гессенской провинции, Штаркенберге[319]. Общинные леса вообще содержатся в превосходном состоянии и в тысячах общин, как строевой лес, так и лес на отопление ежегодно делятся между всеми жителями; даже древний обычай Lesholztag до сих пор пользуется широким распространением: по звону колокола на деревенской колокольне все жители деревни отправляются в лес, чтобы унести из него столько топлива, сколько сможет каждый[320]. В Вестфалии имеются общины, в которых вся земля обрабатывается, как одно общее имение, согласно с требованиями современной агрономии. Что же касается древних общинных обычаев и навыков, то они до сих пор в силе в большей части Германии. Приглашение на «помочи», являющиеся действительными праздниками труда, — вполне обычное явление в Вестфалии, Гессене и Нассау. В областях, изобилующих строевым лесом, лес на постройку нового дома берется обыкновенно из общинного леса, и все соседи помогают в постройке. Даже в предместьях большого города Франкфурта существует среди садовников обычай, в случае болезни одного из них приходить по воскресеньям обрабатывать сад больного товарища[321].
В Германии, как и во Франции, как только правители народа отменили законы, направленные против крестьянских союзов — что было сделано только в 1884–1888 годах — этого рода союзы начали развиваться с поразительной быстротою, несмотря на всякого рода препятствия со стороны закона, далеко им не благоприятного[322]. «Фактически, — говорит Бухенбергер, — вследствие этих ассоциаций, в тысячах деревенских общин, в которых раньше ничего не знали ни о химических удобрениях, ни о рациональном кормлении скота, теперь и то и другое применяется в небывалых размерах» (Т. II, стр. 507). При помощи этих ассоциаций покупаются всякого рода сберегающие труд орудия и земледельческие машины, а равным образом вводятся различные приспособления для улучшения качества продуктов. Образуются также союзы для продажи земледельческих продуктов и для постоянного улучшения земельных участков[323].
С точки зрения социальной экономики, все эти крестьянские усилия, конечно, не представляют большого значения. Они не могут существенно — а тем менее прочно — облегчить ту нищету, на которую обречены земледельческие классы всей Европы. Но с нравственной точки зрения, которая занимает нас в данное время, их значение громадно. Они доказывают, что даже при системе господствующего теперь необузданного индивидуализма, земледельческие массы благоговейно хранят полученное ими наследие взаимной помощи; и как только государства ослабляют железные законы, при посредстве которых они разорвали все узы между людьми, чтобы легче держать их в своих руках, эти узы тотчас возобновляются, несмотря на многочисленные политические, экономические и социальные затруднения, причем они возобновляются в таких формах, которые наилучше соответствуют современным требованиям производства. Они указывают также на направления, в которых следует искать дальнейшего прогресса, и на формы, в которые они стремятся вылиться.
Легко можно было бы увеличить количество таких примеров, беря их из Италии, Испании и особенно Дании, и можно было бы указать на некоторые весьма интересные черты, свойственные каждой из этих стран (См. Приложение XVIII). Следовало бы также упомянуть о славянском населении Австрии и Балканского полуострова, среди которого до сих пор существует «сложная семья» или «неделенное хозяйство»[324] и множество учреждений взаимной поддержки. Но я спешу перейти к России, где то же стремление ко взаимной помощи облекается в некоторые новые и неожиданные формы. Кроме того, рассматривая деревенскую общину в России, мы имеем то преимущество, что обладаем огромным количеством материала, собранного во время колоссальной подворной переписи, предпринятой некоторыми земствами и охватывающей население почти в 20 000 000 крестьян в различных частях России[325].
Из огромного количества данных, собранных русскими переписями, можно извлечь два важных вывода. В средней России, где одна треть крестьянского населения, если не более, была доведена до совершенного разорения (тяжелыми налогами, крохотными наделами плохой земли, высокою арендною платою и чрезвычайно суровым взысканием податей после полных неурожаев), видно было, в продолжение первых двадцати пяти лет после освобождения крестьян от крепостной зависимости, решительное стремление к установлению личной земельной собственности в пределах деревенских общин. Многие обедневшие «безлошадные» крестьяне бросали свои наделы, и их земля часто переходила в собственность тех, более богатых, крестьян, которые, занимаясь торговлей, имели добавочные источники дохода; или же наделы попадали в руки посторонних купцов, покупавших землю главным образом для того, чтобы сдавать ее впоследствии крестьянам же, по непомерно высоким арендным ценам. Должно также заметить, что вследствие недосмотра в Положении 1861 года, представилась широкая возможность скупать крестьянские земли по очень дешевой цене[326]; а государственные чиновники, в свою очередь, употребляли свое могущественное влияние в пользу частного владения и относились отрицательно к владению общинному.
Однако, начиная с восьмидесятых годов, началась также и сильная оппозиция в средней России против личного владения, и средние крестьяне, занимающие срединное положение между богачами и бедными, употребляют энергические усилия для поддержания общины. Что же касается до плодородных южных степей, являющихся в настоящее время наиболее населенными и богатыми частями Европейской России, то они были главным образом заселены в течение девятнадцатого века, при системе личного владения, или захвата, признанного в этой форме государством. Но с тех пор, как в южной России были введены, при помощи машин, улучшенные способы земледелия, крестьяне-собственники в некоторых местах начали сами переходить от личного владения к общинному, так что теперь в этой житнице России можно, по-видимому, найти довольно значительное количество добровольно сформировавшихся деревенских общин, очень недавнего происхождения[327].
Крым и часть материка, лежащая к северу от него (Таврическая губерния), для которых у нас имеются подробные данные, лучше всего могут послужить для пояснения этого движения. После присоединения к России, в 1783 году, эта местность начала заселяться выходцами из Великороссии, Малороссии и Белоруссии — казаками, свободными людьми и бежавшими крепостными, — которые, поодиночке или небольшими группами, стекались сюда со всех углов России. Сначала они принялись за скотоводство, а позднее, когда они начали распахивать землю, каждый распахивал столько, сколько мог. Но когда, вследствие продолжавшегося наплыва переселенцев и введения усовершенствованных плугов, возрос спрос на землю, между поселившимися здесь поднялись ожесточенные споры. Споры тянулись по целым годам, пока, наконец, эти люди, ранее не связанные никакими взаимными узами, пришли постепенно к мысли, что необходимо положить конец раздорам, введя общинное землевладение. Тогда они начали составлять приговоры, согласно которым земля, которою они до того владели лично, переходила в общинное владение; и вслед за тем они начали делить и переделять эту землю, согласно установившимися в деревенских общинах обычаям. Это движение постепенно приняло обширные размеры, и на сравнительно небольшой территории таврические статистики нашли 161 деревню, в которых общинное владение было введено самими крестьянами-собственниками, вместо частной собственности, главным образом, в течение 1855–1885 годов. Поселенцы, таким образом, свободно выработали самые разнообразные типы деревенской общины[328]. Особенный интерес этому переходу от личного землевладения к общему придает еще то, что он совершился не только среди великороссов, привыкших к общинной жизни, но и среди малороссов, давно забывших об общине под польским владычеством, а также среди греков и болгар, и даже среди немцев, которые давно уже успели выработать в своих цветущих полупромышленных колониях на Волге собственный тип деревенской общины[329]. Татары-мусульмане в Таврической губернии, очевидно, продолжали владеть землею по мусульманскому обычному праву, допускающему лишь ограниченное личное землевладение; но даже среди них, в некоторых немногих случаях, привилась европейская деревенская община. Что же касается до других национальностей, населяющих Таврическую губернию, то частное владение было уничтожено в шести эстонских деревнях, в двух греческих, в двух болгарских, в одной чешской и в одной немецкой.
Возврат к общинному землевладению характерен для плодородных степей юга. Но отдельные примеры такого же возврата можно встретить также и в Малороссии. Так, в нескольких деревнях Черниговской губернии крестьяне раньше были частными земельными собственниками; они имели отдельные законные документы на свои участки и распоряжались землею самовольно, отдавая ее в аренду, или продавая. Но в пятидесятых годах девятнадцатого века между ними началось движение в пользу общинного владения, причем главным доводом служило возрастание числа обедневших семейств. Началось такое движение в одной деревне, а за ней последовали другие, и последний случай, упоминаемый В. В., относился к 1882 году. Конечно, происходили стычки между бедными крестьянами, требовавшими перехода к общинному владению, и богачами, обыкновенно предпочитающими частную собственность, и иногда борьба продолжалась целые годы. В некоторых местностях единогласное решение всей общины, требуемое законом для перехода к новой форме землевладения, не могло быть достигнуто, и деревня тогда делилась на две части: одна оставалась при частном владении землею, а другая переходила к общинному; иногда они позднее сливались в одну общину, а иногда так и оставалась каждая при своей форме землевладения.
Что же касается до центральной России, то во многих деревнях, население которых склонялось к частному владению, начиная с 1880 года, возникло массовое движение в пользу восстановления деревенской общины. Даже крестьяне-собственники, годами жившие при личном землевладении, возвращались к общинным порядкам. Так, например, имеется значительное количество бывших дворовых, получивших лишь четверной надел, но зато без выкупа и на правах частной собственности. В 1890 году, между ними началось движение (в Курской, Рязанской, Тамбовской и др. губерниях), целью которого было сведение воедино их участков на основе общинного владения. Точно так же «вольные хлебопашцы», которые были освобождены от крепостной зависимости по закону 1803 года, и которые купили свои наделы — каждая семья порознь, — теперь почти все перешли к добровольно введенной ими общинной системе. Все эти движения относятся к очень недавнему времени, причем в них принимают участие и крестьяне других национальностей, помимо русской. Так, например, болгары Тираспольского уезда, которые владели землею в течение шестидесяти лет на правах частной собственности, ввели у себя общинное владение в 1876–1882 годах. Немецкие меннониты Бердянского уезда боролись в 1890 году за введение общинного владения, а мелкие крестьяне-собственники (Klienwirthschaftliche), среди немецких баптистов, вели в своих деревнях пропаганду за проведение подобной же меры. В заключение, приведу еще один пример: в Самарской губернии русское правительство устроило, ради опыта, в сороковых годах прошлого столетия, 103 деревни на правах частного землевладения. Каждый домохозяин получил превосходный надел в 40 десятин. В 1890 году, в 72-х деревнях из этих 103-х, крестьяне выразили желание перейти к общинному владению. Все эти факты заимствую из превосходного труда г. В. В., который в свою очередь лишь классифицировал факты, отмеченные земскими статистиками во время вышеупомянутых подворных описей.
Такое движение в пользу общинного владения идет совершенно вразрез с современными экономическими теориями, согласно которым усиленная обработка земли несовместима с деревенской общиной. Но об этих теориях можно сказать лишь одно, — что они никогда не проходили чрез горнило фактического испытания: они целиком принадлежат к области отвлеченной теории. Факты же, имеющиеся пред нашими глазами, указывают, напротив, что везде, где русские крестьяне, благодаря стечению благоприятных обстоятельств, оказывались менее в когтях нищеты, и везде, где они находили сведущих и обладающих почином людей среди своих соседей, деревенская община способствовала введению различных усовершенствований в области земледелия и вообще в деревенской жизни. Здесь, как и повсюду, взаимная помощь скорее и лучше ведет к прогрессу, чем война каждого против всех, как это можно видеть из нижеследующих фактов. Мы видели уже (приложение XVI), как современные английские крестьяне, там, где уцелела община, обращали паровое поле в поля для бобовых растений и корнеплодных. То же начинается и в России.
При Николае I многие государственные чиновники и помещики заставляли крестьян вводить общественные запашки на небольших участках принадлежавшей деревне земли, с целью пополнения общинных хлебных магазинов. Подобные запашки, связанные в умах крестьян с наихудшими воспоминаниями о крепостном праве, были прекращены ими тотчас же после падения крепостного строя; но теперь крестьяне начинают кое-где заводить их по собственному почину. В одном уезде (Острогожском, Курской губ.) достаточно было предприимчивости одного лица, чтобы ввести подобные запашки в четырех пятых всех деревень уезда. То же самое наблюдается и в некоторых других местностях. В назначенный день общинники собираются на работу: богатые с плугами или телегами, а более бедные приносят на общественную работу лишь собственные руки, причем не делается никаких попыток высчитывать, сколько кто сработал. Впоследствии сбор с общественной запашки идет на ссуды беднейшим общинникам, — большею частью безвозвратно, — или же употребляется на поддержку сирот и вдов, или на ремонт деревенской церкви или школы, или, наконец, для уплаты какого-нибудь мирского долга[330].
Как и можно ожидать от людей, живущих при системе деревенской общины, все работы, входящие, так сказать, в рутину деревенской жизни (починка дорог и мостов, устройство плотин и гатей, осушение болот, оросительные каналы и колодцы, рубка леса, посадка деревьев и т. д.), производятся целыми общинами; точно так же земля сплошь да рядом арендуется сообща, а луга косятся всем миром, — причем на работу выходят старые и малые, мужчины и женщины, как это превосходно описал Л. Н. Толстой[331]. Подобного рода работы ежедневно происходят повсеместно в России; но при этом, деревенская община вовсе не чуждается современных земледельческих улучшений, когда ей по силам провести соответственные издержки, и когда знание, бывшее до сих пор привилегией богатых, проникает, наконец, в деревенские избы.
Мы уже указали выше, что усовершенствованные плуги быстро распространяются в южной России; но при этом оказывается, что, во многих случаях, именно деревенские общины содействовали этому распространению. Бывало и так, когда плуг был куплен общиною, что, после пробы его на участке общинной земли, крестьяне указывали на необходимые изменения тем, у кого был куплен плуг; или же сами оказывали помощь для устройства кустарной выделки дешевых плугов. В Московском уезде, где быстро пошла покупка крестьянами плугов, толчок был дан теми общинами, которые сообща арендовали землю, и сделано это было для специальной цели улучшения своего земледелия.
На северо-востоке России, в Вятской губернии, небольшие товарищества крестьян, путешествовавших со своими веялками (выделываемыми кустарями в одном из уездов, изобилующих железом), распространили употребление этих веялок у себя и даже на соседние губернии. Широкое распространение молотилок в Самарской, Саратовской и Херсонской губерниях является результатом деятельности крестьянских товариществ, которые могут купить даже дорогую машину, тогда как отдельному крестьянину такая покупка не под силу. И в то время, как почти во всех экономических трактатах заявляется, что деревенская община обречена на исчезновение, как только трехпольная система будет заменена плодопеременной, мы видим, что в России многие деревенские общины берут на себя инициативу введения именно этой плодопеременной системы, так же как они сделали в Англии. Но прежде, чем перейти к ней, крестьяне обыкновенно отводят часть общинных полей для производства опыта искусственного травосеяния, причем семена покупаются миром[332]. Если опыт оказывается успешным, крестьяне не затрудняются сделать новый передел полей, чтобы перейти на четырехпольное, пятипольное или даже на шестипольное хозяйство.
Эта система практикуется теперь в сотнях деревень Московской, Тверской, Смоленской, Вятской и Псковской губерний[333]. А там, где возможно для этой цели уделить некоторое количество земли, общины отводят участки для разведения фруктовых насаждений.
Кроме того, общины довольно часто предпринимают постоянные улучшения, как осушение и орошение. Так например, в трех уездах Московской губернии, в значительной степени носящих промышленный характер, в течение последних десяти лет (1880–1890), были выполнены в широких размерах работы по осушению не менее чем в 180–200 различных деревнях, причем работали заступом сами общинники. На другом конце России, в сухих степях Новоузенского уезда, было воздвигнуто общинами больше 1000 плотин для прудов и копаней, и вырыто было несколько сотен глубоких колодцев. В то же время, в одной богатой немецкой колонии, на юго-востоке России, общинники — мужчины и женщины — работали пять недель подряд над возведением плотины, в три версты длиною, для оросительных целей. Да и как могли бы бороться с сухим климатом изолированные люди? И чего могли бы они достичь личными усилиями в ту пору, когда южная Россия страдала от размножения сурков, и всем землевладельцам, богатым и бедным, общинникам и индивидуалистам, пришлось прилагать работу собственных рук, чтобы предотвратить бедствие? Полиция в таких случаях не поможет, и единственным средством является объединение.
Как известно, в царствование Николая II была сделана министром Столыпиным попытка в больших размерах уничтожить общинное землевладение и перевести крестьян на хуторские или отрубные участки. Много усилий и много государственных денег было потрачено на это, — по-видимому, с успехом в некоторых губерниях, особенно на Украине. Но война и последовавшая за нею революция так глубоко потрясли всю жизнь деревни, что в настоящую минуту невозможно дать сколько-нибудь определенный ответ относительно результатов этого государственного похода против общины.
Сказавши так много о взаимной помощи и о поддержке, практикуемых земледельцами «цивилизованных» стран, я вижу, что мог бы еще наполнить довольно объемистый том примерами, взятыми из жизни сотен миллионов людей, живущих более или менее под начальством или покровительством более или менее цивилизованных государств, но все-таки еще стоящих в стороне от современной цивилизации и современных знаний. Я мог бы описать, например, внутреннюю жизнь турецкой деревни, с ее сетью удивительных обычаев и навыков взаимной помощи. Пересматривая книжки моих выписок касательно крестьянской жизни на Кавказе, я нахожу самые трогательные факты взаимной поддержки. Те же самые обычаи я нахожу в моих заметках об арабской djemmâa, афганской purra, о деревнях Персии, Индии и Явы, о неделенной семье китайцев, о кочевьях полуномадов Средней Азии и о номадах далекого Севера. Просматривая заметки, взятые отчасти наудачу из обширнейшей литературы об Африке, я нахожу, что они переполнены подобными же фактами: здесь также созываются «помочи» для уборки посевов, дома также строятся при помощи всех жителей деревни — иногда, чтобы исправить разрушение, причиненное набегом «цивилизованных» разбойников; целые племена в некоторых случаях помогают друг другу в несчастии, или же покровительствуют путешественникам, и т. д., и т. д. Когда же я обращаюсь к таким трудам, как сводка африканского обычного права, сделанная Post'oм, то я начинаю понимать, почему, несмотря на всю тиранию, на все притеснения, грабежи и набеги, несмотря на междуродовые войны, на королей-людоедов, на шарлатанов-колдунов и жрецов, на охотников за рабами и т. п., население этих стран все-таки не разбежалось по лесам; почему оно сохранило известную степень цивилизации; почему эти «дикари» все-таки остались людьми, не опустились до уровня бродячих семей, подобно вымирающим оранг-утанам. Дело в том, что европейские и американские охотники за рабами, грабители запасов слоновой кости, воинствующие короли, матабельские и мадагаскарские «герои» исчезают, оставляя после себя лишь следы, отмеченные кровью и огнем; но ядро учреждений, обычаев и навыков взаимной помощи, выращенное родом, а в последствии деревенскою общиною, остается, и оно держит людей объединенными в обществах, открытых для прогресса цивилизации и готовых принять ее при наступлении того дня, когда вместо пуль и водки, они начнут получать настоящую цивилизацию.
То же самое можно сказать и о нашем цивилизованном мире. Естественные и вызванные человеком бедствия проходят. Целые населения периодически доводятся до нищеты и голода; самые жизненные стремления безжалостно подавляются у миллионов людей, доведенных до городского пауперизма; мысль и чувства миллионов человеческих существ отравляются учениями, измышленными в интересах немногих. Несомненно, все эти явления составляют часть нашего существования. Но ядро учреждений, обычаев и навыков взаимной помощи продолжает существовать среди этих миллионов людей; оно объединяет их, и люди предпочитают держаться за эти свои обычаи, верования и предания, чем принять учение о войне каждого против всех, предлагаемое им от имени якобы науки, но в действительности ничего общего с наукой не имеющее.