После обеда бегал Ванька на пустошь с ребятами в бабки играть или рыбу ловить. Частенько и к Савеличу заглядывал, благо недалеко жил: в конце улицы.
Ваньке Савелич большой друг и приятель. Семьдесят первый год старику. Лысый, белобородый, приземистый, словно голубь сизый. Сидит, ковыряет шилом, вполголоса напевает.
Песни старинные, грустные.
Придет Ванька, Савелич шило в колодку, очки стальные на лоб сдвинет.
— Пришел, оголец, садись, садись.
По случаю Ванькиного прихода цигарку свернет, закурит.
У Савелича интересно.
Поговорив о том, о сем, сбивается старик на излюбленное.
О чем ни начнет рассказывать, а уж всегда революцией кончит.
— Революцию я поддерживаю. А плохо живется пока, так ведь всем плохо. И понимать надо, отчего и кто виноват.
Все от ихнего брата — буржуя.
Не любил Савелич господ.
— Служил я им много. Горбат не от времени, а от поклонов. А что за службу? Сына лишили. Вот тебе и награда вся.
Рассказывает старик о пятом годочке. Ванька слушает, глаз с него не спускает.
— Тебя еще, огольца, и на свете тогда не было. Революция тоже была. Я тогда в Сормове на заводе служил. А Сашуха в Москве, у Липгарта. Парень был умница. Он меня на правильные мысли навел, на все эти дела глаза открыл. Как и что все это я понял.
Убили Сашуху на баррикадах. А меня с завода по шапке.
За слова за разные, В тюрьму хотели, ну от тюрьмы отбоярился. Только с завода махнули и без права приема.
Вот я какой! Нелегальный значит.
Иногда доставал старик из заповедного кованного сундучка книжку. Бережно развертывал.
— Во, брат, книжица. Тут все сказано. Все о нашем брате, пролетарии.
Поправив на носу очки и примостившись к окошку, Савелич читал не спеша о рабочем житье-бытье.
Ванька слушал. Сыпал вопросами.
— А пролетариат кто такие?
Разъяснял Савелич:
— Это бедняки, то-есть. Рабочие там и крестьяне.
— А мы пролетариат?
— Мы-то? Обязательно.
— Значит мы у власти теперь?
— А конечно. Теперь мы всему делу главари. Вот вырастешь и тебя может в комиссары выберут.
Иногда Ванька сомневался.
— А как же наши ребята говорят, будто царь опять идет?
Савелич разубеждал.
— Врут все. Не верь. Кончено, поцарствовали. И царю и буржую — крышка. Пролетариат хозяин.
Верный друг Савелич. Радость ли горе — Ванька к нему.
Всякое бывало.
Вот недавно.
Непарный космач залетел к полковнику. И космач годовалый был, прирученный. А поди ж ты! Ванька и свистел и кидал камешки. Не помогло. Космач походил по крыше, на косяке с полчаса посидел, а потом чвакнула западня и остался космач в полковничьей голубятне.
Вышел Корней Давыдыч на двор. Ванька у него робко просил.
— Дяденька, космач мой у вас. Отдай.
Корней Давыдыч шевельнул в Ванькину сторону усами.
Ухмыльнулся. Полез в голубятню. Достал сизака.
А потом...
У Ваньки даже дух замер.
Оторвал Корней Давыдыч сизаку голову и швырнул через забор.
— Возьми, на жаркое годится.
Заплакал Ванька. Закопал космача в углу двора. Целый день потом грустил. Матери жаловался. А что мать? Был бы отец жив — другое дело. Нет отца. Убит отец под городом Перемышлем, в германскую войну.
К ребятам пошел. Те за Корней Давыдыча.
— Такой закон. Поймал, что хочет, то и делает.
Только Савелич посочувствовал.
— Изверги, не люди. Нет на них беды. Голубя и то не жалеют. Самим бы, азиатам головы свернуть.
Рассердился старик.
Была у него в тот день от полковника починка, бросил, чинить не стал. А когда пришел вечером Корней Давыдыч, Савелич швырнул ему к двери дырявые ботинки полковничьи.
Разругался Корней Давыдыч. А Савелич и ругаться не стал. Сказал просто:
— Иди, иди. Я на вас теперь не работник. А за что и как — понимайте.
Так и не стал чинить.