Загудел, зашумел город. Словно буран налетел. Исподволь, потихоньку, а потом сразу. По улицам стук, гром. Двуколки, обозы, конница, пехота. По всем дворам солдат разместили. Только в хатах Ваньки и Савелича никого. Уж очень тесно у них. Некуда поместить. Да у полковника была причина от постоя отбояриться. Военрук полковник.
По городу шушуканье. По улицам сплетни. Разными думами улица живет. Разными слухами.
— Идут, несет нелегкая. Мало на нашей шее ездили. Свора золотопогонная.
Кто побогаче — другое поет. Вполголоса из-за угла пошипывает.
— Все лучше коммунии-то вашей...
— Влезла свинья на стол... Ну, да ничего. Белые всем место укажут.
Савелич суровее стал. Вколачивает гвозди в подметку, а сам головой качает.
— Брешут все!
Ребята и то меж собой спорят. А больше всех орет Митька-попович. Уж очень заносится.
Как-то затеялся у ребят разговор о том, о сем, а больше о белых, Ванька и скажи слово. Накинулся Митька, обрезал.
— Молчи, коли бог убил. Что ты понимаешь?
Ванька в обиду.
— Пролетариат не допустит. Пролетариат он...
А Митька губы скривил.
— Пролетариат! Тьфу, твой пролетариат. Тоже подумаешь. Велика цаца — мужичье.
Озлился Ванька, не стерпел, цопнул Митьку. Насилу ребята разняли.
Успел Ванька однако помять поповича.
Рассказывал Савеличу о стычке.
Ухмыльнулся Савелич. Одобрил.
— Так ему. Ты, брат, не уступай. Самостоятельным будь!
С ребятами Ванька бегал на площадь, где обучали красноармейцев. Забавно.
Ходят роты. Рассыпаются в гибкую линию. Ложатся, невидимого врага стреляют.
А потом сядут в круг, беседу ведут. Один среди них, видно, старший, объясняет.
Слушает Ванька. Говорит старший ни дать, ни взять то же, что Савелич читал в книжке.
Мать перестала к обеду приходить.
— Некогда. Раненых подвозят. Бельища кучи.
Ванька обедать в прачечную бегал. Среди лоханок с грязным намыленным бельем наскоро хлебал жидкие щи и выкатывался, чтобы матери не отсвечивать, не мешать.
Случалось при нем подвозили раненых. Ванька следил, как разгружали санитарные двуколки. Слушал.
— Сила их, братцы, небольшая. Однако офицерье одно и пулеметов тьма. Сыплет, гад, нет никакой возможности терпеть. Обратно и мы ему всыпаем. Намедни от Корниловского полка раз покурить оставили. А какой случай вышел...
Слушает Ванька рассказы. Кулаки сжимает.
— Кабы не мамка — пошел бы на войну.
Полковник больше недели во двор не выходил. Видно некогда. Как-то утром заглянул Ванька в щель. Заглянул и рот раскрыл. Глядит, глазам не верит.
— Вечером вчера турмана черные дома были. А сегодня?..
Ну дела, вот так дела!
Закрыта полковничья голубятня, а за косяком бьются белые, как кипень, трубачи. Вылететь хотят. И ни одного черного.
— Променял, не иначе, решил Ванька.
Побежал Савеличу рассказать.
Не удивился старик.
— Пусть меняет. Его дело такое. Меняй да меняй.
Не в духе был. Однако на голубей пришел взглянуть.
Посмотрел, похвалил. Полковника все же выругал.
— Буржуй. Тут тебе судьба республики решается, а он в голубки играет.
Росла тревога. Ширилась. Заползала во все углы.
Неспокойно в городе. На углах, на заборах — приказы.
— Осадное положение.
Глухо-наглухо закрывались на ночь ставни, замыкались ворота. Часто ночью, просыпаясь от духоты в маленькой комнатушке, Ванька прислушивался, тревожился. Шум не прекращался и ночью. То двуколка прогремит, то конные проскачут, то одиночный выстрел, взбудоражит собак и лают они потом долго с подвывом.
— Жутко.
По утрам, на заре, долетали в город глухие выстрелы. Словно где отрывисто в барабан били. От долетавшего гула дребезжали в окнах стекла.
Не устоит город. Сдадут. Не удержат белых.