Я рыдаю, як згадаю Діла незабуті Наших предків... тяжкі діла! Як-бы их забути, Я оддав бы веселого віку половину... Оттака-то наша слава, Слава Украины! Аноним.
Расскажем теперь, что происходило в доме Гвинтовки во время Шрамова отсутствия. В эту смутную годину не было и там спокойствия и согласия ни между мужчинами, ни между женщинами. Женщин смущала несчастная княгиня, жена Гвинтовки. Её знатное происхождение, её польская природа и католическая вера, насильно обращенная в греко-русскую, все это делало искренность между ними невозможною, хотя с другой стороны наши казачки, Череваниха и Леся, не могли не чувствовать сострадания к её жалкой доле, и желали бы сколько-нибудь облегчить её грусть. Она не доверяла их доброй расположенности к себе, с горечью и худо скрытою гордостью принимала знаки их сострадания и постоянно искала случая от них удаляться.
А между мужчинами тоже все как-то не клеилось. Черевань не мог надивиться перемене в характере Гвинтовки. Знал он Гвинтовку смолоду, как отличного казака. Когда Хмельницкий во время своих войн рассылал для наездов небольшие казацкие партии, или, как говорили тогда, пускал загоны, никто не пробирался глубже Гвинтовки в Польшу, и казаки, бывало, говорят в лагере: «О, далеко наша Гвинтовка стреляет!» А в казацком обществе на пиру Гвинтовка был любезнейшим собеседником. Потому-то и сблизился с ним Черевань и женился на его родной сестре. По-видимому он и теперь так же удал, так же любезен и искренен, но все у него стало как-то шатко, и разговоры его навсегда потеряли ту прелесть искренности, которая свойственна только прямодушному человеку. Черевань, при всей простоте своей, не мог этого не заметить, и тяготился его сообществом.
— Как это, Михайло, у вас случилось, спросил его однажды Гвинтовка, что ты обручил свою Лесю с переяславским гетманом?
— А почему ж, бгат, нам не породниться хоть бы и с гетманом обеих сторон Днепра? отвечал Черевань. Разве мы от роду с гетманами хлеба-соли не ели?
— Кто ж против этого? Дочка моей сестры сумеет повести себя как следует на всяком месте. Только вы как-то поспешили, да когда б людей не насмешили.
— На что это ты намекаешь?
— На то, что теперь, в этой суматохе того и смотри, что какой-нибудь запорожский гуляка подставит ногу; споткнешься — и прощай гетманство!
— Пускай спотыкаются, бгат, наши вороги, а не Сомко! сказал Черевань.
— Ге-ге! спотыкались, брат, люди и получше твоего Сомка. Выговский, казалось, крепко сидел на гетманском столе, но Гадячские пункты и того опрокинули. А говорят, пан Сомко тоже хочет трактовать с Москвою о Гадячских пунктах. Хочет много выиграть, да когда б не проиграл и последнего! Иван Мартынович, по-моему, лучше делает, что без торгу пробирается к гетманскому столу.
— Тому, бгат, нечего торговаться, кто продал дьяволу душу. Иванцу теперь все равпо, лях, турок и православный. Увидишь, если он от царя не перейдет к турку[101]!
Не ожидал Гвинтовка от своего зятя такого резкого ответа; не сказал однако ж ничего и, будто ни в чем не бывало, повел своего гостя осматривать хозяйство. С гордостью показывал он Череваню свои наполненные хлебом гумна, свои овчарни, свои мельницы, и табуны лошадей, гулявших по лугу за хутором.
Черевань дивился богатству Гвинтовки, однакож подумал: «У меня нет ни таких лесов, ни таких широких лугов, да за то ни один киевский мещанин не поглядит косо на Хмарище».
Воротясь к обеду, застали на дворе нежинского сотника, Гордия Костомару.
— Что ты тут, пан есаул, дома делаешь? так начал беседу нежинский сотник. Там в городе беда творится!
— Что ж там за беда у вас творится? сказал хладнокровно Гвинтовка.
— Мещане пируют с казаками...
— Ну, бгат, вмешался Черевань, дай Бог и по век такой беды!
— Да постой, добродею! От чего и как пируют? Дрался на поединке сын пана Домонтовича с сыном нашего войта и убил войтенка наповал.
— Ну, и аминь ему! сказал Гвинтовка.
— Аминь! Нет, не скоро еще скажут аминь этому делу... Вот послушай-ка. Мещане выкатили на улицу бочки с пивом, с медом, с водкою, делают поминки по войтенку на весь крещеный мир, а казаки столпились как пчелы вокруг патоки, и зашумели так, что страшно и слушать: пьют да бранят на чем свет стоит панство и всю городовую старшину.
— Ну, пусть себе бранят.
— Пусть бранят! А это как тебе покажется, что все знатные люди, что съехались на раду, боятся выткнуть нос за ворота? Казаки толпами бродят по городу да буянят как бугаи в стаде; иные порываются грабить панские дворы.
— Что ж ваш полковой судья делает?
— Судья сам трусит. Страх хоть кого возьмет. Под эту суматоху, которая творится по случаю рады, всего можно ожидать.
— Чему быть, тому не миновать, сказал угрюмо Гвинтовка.
— Так значит тебе до этого нет надобности?
— А что ж я должен бы по твоему делать?
— Что делать? Ехать да усмирять казаков, пока еще не поздно.
— Вот тебе на! Усмиряй ему казаков, когда полковничий пернач у судьи!
— Да что ему в том перначе? Казаки и ухом не ведут. А тебя и без пернача послушаются. Поедем, ради Бога поедем!
— Послушаются, да не теперь! сказал Гвинтовка, подмигнувши как-то странно глазом. Будет время, когда они меня послушаются; а теперь, коли пернач не у меня, так я и не полковой старшина. Вот что! Пускай там себе хоть вверх ногами город поставят. Моя хата с краю, я ничего не знаю.
— Эге-ге-ге! сказал сквозь зубы сотник Гордий. Так видно правда тому, что добрые люди проговаривали... Пане есаул полковый! Побойся Бога! Мне кажется, что ты что-то недоброе против нашего пана полковника умышляешь!
— Пане сотник! отвечал смеясь Гвинтовка, побойся Бога! Мне кажется, что ты что-то недоброе против нас с зятем умышляешь! Вот обед на столе, а ты Бог знает какой разговор развел! Сядем-ка да подкрепимся, так, может быть, повеселеем.
Сел сотник Костомара за стол, но и пища ему в рот не йдёт. Его мучат страшные мысли. Он несколько раз пробовал окольными разговорами заставить Гвинтовку как-нибудь проговориться; но тот понимал его намерение, и всем его вопросам придавал шуточный смысл. Встревоженный и огорченный, сотник уехал ни с чем из хутора.
— Послушай, мой любый братику! отозвалась тогда Череваниха: — когда говорил ты с Костомарою, меня точно морозом обдало...
— Ось лихо! сказал Гвинтовка, обращая в шутку её слова. — Уж не сглазил ли тебя Костомара! У него, говорят, недобрые глаза: как посмотрит с завистью на коня, то и коню не сдобровать.
— От пристриту, братику, я помогла бы себе, а от твоих речей у меня голова пошла кругом.
— Потому что не женское дело в них вслушиваться! сказал сурово Гвинтовка.
— В таком, братику, великом случае, как эта рада, що громада, те й баба. Не вмешивалась я в ваши казацкие речи за обедом; но, оставшись наедине, не во гнев тебе скажу, что мне чего-то сделалось страшно. Брат, милый брат! Вспомни, что нас отец и мать учили закону Божьему... Душа у человека одна, как у казака, так и у женщины; погубив ее, другой не добудешь...
— Вот что значит жить под Киевом! прервал свою сестру Гвинтовка: — тотчас и видно монашескую науку! А у нас в Нежине разумные люди так женщин учат: Жіноча річ коло припічка!
И с этим ушел из светлицы.
Наступил вечер. Возвратился в хутор Петро и начал рассказывать все, что видел и слышал в Романовского Куте. Череваниха, Леся и Черевань поражены были его вестями и печально призадумались; но Гвинтовка, слушая его рассказ, только улыбался. Черевань не мог постигнуть, отчего он так спокоен, когда со всех сторон приходят такие страшные вести! Отчего он слушает толки об ужасных замыслах запорожцев с таким видом, как будто ему рассказывают забавную сказку.
На наших влюбленных грозный поворот происшествий произвел особенное действие. После рассказов об опасности, какая угрожает Сомку, Петро и Леся боялись не только заговорить, но даже взглянуть друг на друга. И у него, и у неё возникла в глубине души дума, которую б они желали подавить, как недостойную, но которую в то же время против воли лелеяли в сердце. Они хорошо разумели друг друга, и, подобно людям, искушаемым демоном на грех, не смели встретиться глазами.
Во всем обществе Гвинтовки произошла теперь перемена. Даже и Череваниха сделалась молчаливою, а Черевань, глядя на нее, так упал духом, что не развеселился даже и за ужином. Только княгиня осталась неизменною. Подобно плакучей березе, которая и в дождь, и в вёдро грустно опускает к земле ветви, она была всегда молчалива и печальна, смеялся ли кто, или плакал.
На другой день, лишь только Черевань и Петро встали и умылись, как явился к ним казак от Гвинтовки и сказал:
— Просил вас пан надевать новые платья, потому что сегодня будет рада; а пани прислала вам по новой ленте к сорочкам.
— Сегодня рада? спросил удивленный Петро. Как же она может состояться без гетмана Сомка и Васюты нежинского?
— Оба они уже здесь, добродею. Прибыл пан Сомко еще вчера к ночи с войском, как услыхал, что бояре уже в Нежине.
Петро тотчас велел седлать лошадей, а Черевань между тем рассматривал присланную ему от княгини ленту:
— Голубая! От чего ж не красная? Казак привык носить в сорочке красную ленту, а это, видно, польская мода. Ну, ничего, вденем и польскую: равно теперь уже у нас все повелось по-польски.
Кони были скоро готовы. Гвинтовка вскочил проворно в седло и поскакал вперед. Черевань и Петро едва успевали за ним следовать. Их провожали придворные казаки Гвинтовки и Василь Невольник.
Все поле между хутором и городом было покрыто казаками и мужиками. Их можно было различить еще издали потому, что мужики, не смотря на свою попытку соединиться в полки, валили к вечевому месту нестройными толпами, а казаки подвигались густыми фалангами.
Движущиеся купы народу на переднем плане и поднятая ими пыль мешали рассмотреть ясно казацкие сотни; только видно было, что справа движется одна, а слева другая густая масса войска. Виднеющиеся слабо сквозь пыльный вихорь знамена показывали, где запорожцы, и где Сомково ополчение. На знаменах Сомка изображены были орлы и образа; в ополчении Бруховецкого также виднелись знамена с орлами, подаренные царем или принадлежащие его городовым сторонникам, но меж ними резко отличались белые запорожские хоругви, на которых не было другого знака, кроме широкого красного креста. Все поле оглашалось шумным говором, который совершенно согласовался с нестройным волнением народа. Под городом, на месте рады, разбит был привезенный из Москвы великолепный шатер. У шатра построена московская рать для наблюдения за порядком.
Чем ближе к шатру, тем более было шуму и толкотни в народе. Картина этого буйного сборища была чрезвычайно разнообразна. Один ехал верхом, другой шел пешком, один в дорогом красном жупане и в сопровождении слуг, другой в бедной сермяге в кругу своих забияк-товарищей, жадно посматривавших на всякого пана. Мещане отличались по большей части синим цветом, но это не были нежинские: те шли на раду со стороны города, а эти, съехавшись под Нежин из других городов, стояли в поле вокруг Романовского Кута куренями с сельскою чернью, и теперь вместе с нею толпились возле веча.
Гвинтовка велел ехать впереди себя казакам, а то бы не продраться ему сквозь толпы народа к шатру.
— Дорогу, дорогу пану есаулу нежинскому! кричали с поднятыми вверх нагайками казаки.
— Э! Это наш князь! сказал один мещанин. Постой-ка, не долго будешь княжить!
Но другой остановил его:
— Не слишком, брат, храбрись против этого пана:
Я кое-что слышал про него от запорожцев.
— Что ж ты слышал?
— Слышал такое, что не слишком храбрись против него, — вот что!
Между тем по другую сторону Гвинтовки, пока казаки раздвинули перед ним толпу, Петро слышал такой разговор.
— Как ты думаешь? Чей будет верх?
— А чей же, если не Ивана Мартыновича?
— Э, погоди еще! У Сомка, говорят, в таборе довольно пушек и черного пшена: есть чем заглянуть в глаза Бруховцам... А он-то не таков, чтоб отдал добровольно бунчук и булаву.
— Будут наши и пушки, когда Бог поможет. Казакам уже давно надоело стоять у старшины у порога. Кто не в кармазинах, тот и за стол с ними не садись...
Пробравшись немного вперед, Гвинтовка и его спутники опять были остановлены.
— Правда ли, спрашивал один голыш другого, что вчера хоронили войтенка?
— Это еще не диво, отвечал тот, а диво то, что чуть ли не все нежинские казаки шли с мещанами за гробом. Похороны протянулись чрез весь город, так что голова была на Беляковке, а хвост на Козыревке...
Еще раз остановился наш поезд. Повстречался Гвинтовка с каким-то знатным старшиною, который начал рассказывать, как Сомко встретился с Бруховецким у царского полномочного посла, князя Гагина. Князь еще утром пригласил к себе казацких старшин на совет. — И там-то было послушать, как Иванец приветствовал Сомка!
— О, Иванец собака! сказал, понизив голос, Гвинтовка: — уж только в кого вцепится, то не отстанет. Как же решили быть раде? По нашему?
— Конечно. Решили, чтоб старшина собралась избрать гетмана в шатер, а чернь чтоб сама по себе избирала, кого пожелает.
— И Сомко согласился?
— Согласился поневоле; только видишь: наш Бруховецкий ведет своих пешком и без оружия, по уговору, а Сомковцы величаются на конях и в полном вооружении. Сомко, я слышал, хочет стрелять из пушек, если рада кончится не по его вкусу.
На это Гвинтовка засмеялся и сказал:
— Пускай себе стреляет на здоровье!
Так потолковавши, приятели пожали один другому руку и расстались, значительно кивнувши головою.
Смотрит Петро — тут и кузнец толкается промеж народа, с молотом на плече.
— Ты чья сторона, Остап? Запорожская? спрашивает его пастух с длинным деревянным крючком в руке.
— Чтоб они пропали тебе все до одного, эти проклятые запорожцы!
— Как! За что это?
— За что? Есть за что!.. Гм!... Сказано: не вірь жінці, як чужому собаці.
— О? Неужели запорожец станет подбиваться к женщине?
— Ого! Ты еще не знаешь этих пройдисветов! Это, если хочешь знать, самые канальи.
— Ой?
— И не ой! Вчера зазвали меня в кош, как-будто и добрые: «Там у нас то да се нужно перековать, а у нас такого искусного кузнеца, как ты, не было и не будет». Зазвали, да и давай угощать. Я ж там пью, веселюсь, а они у меня дома беду творят... Возвращаюсь утром, проспавшись, домой, а дома уже кто-то похозяйничал...
— Да это, брат, тебе так на похмелье показалось!
— Показалось! вскрикнул кузнец с досадою. А это тебе как покажется? Спрашиваю Ивася: «С кем вы, сынку, без меня вечеряли»? А она, плутовка, уже и перехватывает: «С Богом, скажи, Ивасю, с Богом»! А ребенок, известно, глупый, никаких хитростей не понимает. — посмотрел на нее да и спрашивает: «Разве ж, мамо, то Бог, что в красном жупане»?
Миновали наши паны и этих собеседников, и чем ближе подъезжали к царскому шатру, тем труднее становилось им пробираться вперед. Слышны уже были сквозь общий говор бубны. Меж народом кричали в разных местах окличники: У раду! в раду! в раду! но это только для соблюдения обычая: народ и без того теснился к вечевому месту, особенно мужики.
— Ну уж, брат, говорил иной, теперь с пустыми карманами к жинкам не воротимся!
А другой отвечал, смеясь от радости: — Заработаем больше, чем на косовице! Видишь, в каких паны кармазинах! Все это наше будет.
— Да и возле мещанских лавок руки погреем! Говорили запорожцы, что все поровну между народом поделят.
Смотрит Петро — меж мужиками теснится тут и Тарас Сурмач.
— И ты против гетмана Сомка и моего отца?
А тот: — Спасибо вельможному пану Сомку, спасибо и твоему пан-отцу! Вы привыкли выбирать гетмана только казацкими голосами, а теперь и наш мещанский выборный стоит чего нибудь на раде... Э, казаче! воскликнул он, указав на голубую ленту Петра; так это ты только ума выведываешь!
Не успел Петро собраться с ответом, как их опять разлучили. Вот приближаются наши паны к самому вечевому кругу. Слуги Гвинтовки взяли от них коней. Так как здесь уже были почти одни казаки, то все тотчас дали Гвинтовке дорогу, а за ним пробрались вперед Петро, Черевань и неотступный Василь Невольник. Некоторые из встречных пожимали выразительно Гвинтовке руку; он усмехался и раскланивался.
Петро, к удивлению и ужасу своему, не видел здесь почти ни на ком красной ленты. Черевань тоже заметил это таинственное преобразование, и оборотясь к Василю Невольнику, сказал:
— Вот, бгат, Василь, какая тут чудная мода на ленты завелась!
А Василь Невольник покачал головою и сказал только:
— Ох, Боже правый, Боже правый!
Пробрался наконец Гвинтовка в самый первый ряд, где стояли полковники, сотники, есаулы, хорунжие, судьи полковые, и писаря с чернильницами и бумагою в руках. Они образовали пространный круг, посреди которого стоял стол, покрытый ковром. На столе лежала булава Бруховецкого с бунчуком и знаменем. Сам Бруховецкий стоял в голубом жупане впереди своих запорожцев. Здесь он уже явился совсем не тем человеком, что в Романовского Куте. Подбоченившись с гетманскою важностью, он самодовольно посматривал на все собрание и весело усмехался, когда ему делали замечания о старшинах с красною лентою.
Спустя минуту, вошел в собрание сквозь царский шатер и Сомко с своими старшинами. Они были все в панцирях и в сисюрках, с саблями при боку и келепами[102] в руках. Сомко держал золотую булаву, над ним развевались войсковое знамя и бунчук. Два литаврщика стали перед ним с серебряными литаврами.
— Гордый, пышный и разумом высокий гетман! подумал Петро; но если б ты знал, на кого ты опираешься! Диавол давно уже похитил у тебя верные души, а ты и не подозреваешь! Жаль мне тебя, золотая голова, хоть ты и преградил собою мне дорогу...
Прибытие Сомка не прекратило шумного говора в вечевом круге; он еще усилился. Хмельные запорожцы кричали из-за спины Бруховецкого:
— Положи булаву, положи бунчук и хоругвь, переяславский торгаш!
Сомко велел своим литаврщикам ударить в литавры, и, когда шум несколько стихнул, он громким и важным голосом сказал:
— Не положу! Пускай скажут мне это мои подручники! И посмотрел гордо на обе стороны. А вас, голышей, я не знаю, не знаю, откуда вы втерлись в казацкое рыцарство, да и знать не хочу.
Эти слова сильно задели запорожцев. Поднялись ругательства. Некоторые уже пробирались вперед, чтоб начать бой. Эти забияки, хоть и пришли в раду по уговору без оружия, но припасли по хорошей дубинке под полою, и, может быть, без драки не обошлось бы, если б не удержали их сечевые патриархи. Стоя в переднем ряду, они остановили буянов руками и словами:
— Стойте, стойте, дети! Обождите ладу, а то все дело испортите.
Между тем на противоположной стороне вечевого круга Шрам, обращаясь на обе стороны к своим сторонникам, говорил:
— Видите, дети, с кем нам пришлось спорить о гетманстве! Стоят ли эти «буии вепри днепровские», чтоб с ними трактовать по-людски? Саблею мы с ними расправимся, саблями да пушками протрезвим этих негодных пьяниц!
Петро хотел пробраться к своему отцу и к немногим верным старшинам, которые стояли вокруг него с красными лентами; он хотел разделить с ними опасность, которую все предвещало: но теперь уже нельзя было пройти между столпившимися казаками никаким образом. И так поневоле оставался он в кругу заговорщиков, означивших себя голубою лентою. Теперь уже не только старшины, но и простые казаки смело обнаруживали свои замыслы.
— Ну, брат, говорил один, дождались мы наконец своего праздника, будем панами на Украине! Пускай всяк теперь казака знает!
— Над кем же мы будем пановать, спрашивал другой, когда все станут один другому равны?
— Кто это тебе сказал?
— Как же иначе? Видишь, меж нашею старшиною виднеются, как грибы в траве, толстогубые бургомистры от мещан! А вон — стоит, разинув рот, и мужицкий выборный!
— Ге-ге! Не знаешь же ты Ивана Мартыновича! Я не то слышал вчера в шинке от сечевого братчика. «Один, говорит, тому час, що невістка в плахті: пускай, говорит, повеличаются, як порося на орчику, а после довольно с них чести — и плотины чинить. Есть, говорит, кому пановать и без салогубов и без мужиков. Ивану Мартыновичу лишь бы казачество к себе приласкать, а больше ему ни до кого нет дела».
Вдруг раздался гром бубнов и труб. Из шатра вышел царский боярин, князь Гагин, с думными дьяками. В обеих руках нес он с торжеством царскую грамоту, а его спутники — царскую хоругвь для казацкого войска, бархат, камку, парчу и соболи в подарок гетману и старшинам. Все они были с окладистыми бородами, в богатых турских шубах, в сапогах, шитых золотом и усеянных жемчугом. Подошедши к столу, они поклонились сперва направо, где стоял Сомко, потом налево, где стоял Бруховецкий, потом поклонились в третью и четвертую стороны. Все мало по малу умолкли.
Князь Гагин перекрестился большим русским крестом от самой лысины до низко повязанного пояса, тряхнул в обе стороны седыми кудрями, поднял высоко перед собою грамоту, — два дьяка поддерживали ему руки, — и начал читать длинный царский титул.
Сельская чернь, стоявшая за запорожцами, не слыша чтения, боялась опоздать с провозглашением, и начала кричать: «Ивана Мартыновича волим! Бруховецкого волим!» А задние ряды ополчения Сомкова, услышав этот крик, начали себе кричать: «Сомка, Сомка волим гетманом»! И по всему полю понесся крик, подобный буре, бушующей в бору. Тогда и ближние ряды, видя, что чтение совсем заглушено, начали провозглашать гетманов, и в одну минуту крик обхватил всех казаков, от самых дальних рядов до переднего круга, составленного из старшин.
— Бруховецкого! кричали одни.
— Сомка! кричали другие.
— Не удастся свиноезду гетмановать над нами!
— Не удастся торгашу пановать над казаками!
— Так вот же тебе!
— Возьми ж и ты от меня!
И началась драка.
— Стойте! Стойте стеною! вскричал Сомко своим. Дадим им ответ саблями!
Но на этот крик только немногие обнажили сабли и столпились вокруг своего гетмана, а прочие, как бы со страху, потеснились назад, крича:
— Не наша сила! Не наша сила! В табор! Уходите в табор!
Между тем запорожцы схватили Бруховецкого на руки и бросились толпою к столу так неистово, что чуть не сбили с ног и самого князя с дьяками. Князь Гагин, теснимый и толкаемый со всех сторон, едва мог выбраться из бурной их толпы и уйти в царский шатер.
— Гетман, гетман Иван Мартынович! орали во все горло запорожцы.
— Дети! вскрикнул к своим Шрам, неужели мы потерпим такое поругание? Долой Иванца! Сомко гетман! Больше никто!
И густая толпа, окружив Сомка, начала пролагать себе дорогу к столу саблями. Уже потеснили противников, уже посадили Сомка на стол. Но запорожцы напали на гетманских приверженцев, как злые осы; одни падали под ударами сабель, а другие наступали по трупам падших и бросались с ножами и дубинами на Сомковых сторонников; сломали его бунчук, вырвали из рук у него золотую булаву. Посмотрел Сомко с высоты стола — вокруг него только горсть старшины и казаков; далее все запорожцы.
— Эй, братцы, закричал он, полно! Нет здесь наших! Мы посреди врагов!
Смотрят старшины — в самом деле, они со всех сторон окружены запорожцами, которые бушуют вокруг них, как море вокруг пловцов. Бруховецкий, сбитый со стола, размахивая булавою, кричит:
— Бейте, дети, торгаша! Шапку червонцев за добрый удар!
Сторонники Сомковы поняли тогда опасность своего положения, и, сдвинувшись тесно плечом к плечу, начали отступать к царскому шатру. Тут московская рать, приведенная князем Гагиным для порядка на раду, заслонила их от запорожцев и дала возможность уйти к лошадям, которые стояли под защитою верных казаков за шатром. Многие однакож положили головы на раде.
Черевань между тем, не смотря на суматоху и беспрестанные толчки теснящихся вокруг него казаков, продолжал не умолкая кричать: — Сомко, Сомко гетманом!
— Что это ты горланишь, стоя меж нашими? вскрикнул ему один запорожец-атаман, за которым следовала, сверкая глазами, его разъяренная ватага.
— А що ж, бгатцы? отвечал добродушный толстяк. Я своего зятя на всяком месте готов провозгласить гетманом.
— А, так это торгашов тесть! Бейте его, братцы, бейте эту кабанью тушу! вскричали запорожцы, и, может быть, Черевань распрощался б тут со светом, если б не защитил его Василь Невольник.
— Пугу, пугу! закричал он, заслонив Череваня. Головешка! Гаврило! Разве не узнал Василя Невольника? Не трогайте этого пана: он на моих руках.
— Эге! Вот где встретились! сказал атаман, узнавши старого товарища. Полно, полно, дети! Довольно нам и без него работы.
И свирепая толпа двинулась мимо, поражая всякого, кто был не в голубой ленте.
Во время схватки запорожцев с городовыми казаками у гетманского стола, Гвинтовка разыгрывал другую часть трагикомедии. Сев на коня, которого провели к нему весьма ловко казаки, он поднял вверх серебрянный пернач, с повязанною на нем голубою лентою, и, отъехав несколько от побоища, начал разъезжать то в ту, то в другую сторону и кричать:
— Эй, казаки, непустые головы! Кто не отвык от винтовки, ко мне! За мною!
Казаки, по-видимому, ждали этого сигнала: толпами окружали они Гвинтовку, предоставя Запорожцам управляться самим с Сомком и его верными подручниками, и Гвинтовка направил путь свой к табору, держа высоко над головою пернач с голубою лентою. За ним густыми роями следовали казаки.
Между тем Сомко и его свита, вырвавшись из запорожской кутерьмы, сели на коней и также поспешали в лагерь. К ним присоединились из разных полков и сотен те казаки и старшины, которые или остались верными чести, или не были введены в тайны заговора. Мещане и мужики, не понимая, что перед ними делается, толкались бессмысленно между казаками. Все еще не понимая козней, которые против него устроены, Сомко въехал в лагерь со стороны полка Переяславского, а Гвинтовка в то самое время ввалился со своею ватагою со стороны полка Нежинского.
Первою заботою Сомка было — построить казаков в боевой порядок
— До строю! кричал он своим старшинам. Пушкари, готовьте пушки! Пехота с ружьем станет между пушками, а конница по крыльям.
Генеральные старшины, полковники и их подчиненные разъехались по полкам и сотням строить войско. Нелегко было это сделать, потому что некоторые казаки остались на раде, другие замешались не в свои сотни. Сомко, весь в жару, разъезжал промеж волнующимися сотнями, блестя своим сребристым панцырем. Его занимала одна дума — ударить на Бруховецкого, разметать его сборище и захватить силою бунчук и булаву в свои руки, когда не стало ни ума, ни справедливости в Украине.
Но еще старшины не привели в порядок полков, еще не вскрикнул Сомко: рушай! А уже полк Нежинский и двинулся из лагеря.
— Э, Васюта не привык слушать старших! сказал Сомко. Ну, ничего, пускай он ударит первый, а мы поддержим его.
Как в это время прискакал на коне сам Васюта: — Беда, пане гетмане! Вот когда наконец мы сели!
— Что? Как?
— Теперь-то у нас кобыла порох съела! Не я уже полковник Нежинский, а Гвинтовка. Посмотри, вон он над казаками перначом посвечивает!
За Васютою прибежало еще несколько старшин нежинских.
— Пропало дело! кричит сотник Гордий Костомара. Без Нежинского полка всё равно, что без правой руки!
Еще Сомко не решился, что предпринять ему в такую трудную минуту, как сотни Нежинского полка подъехали к толпе Бруховецкого, — а Бруховецкий стоял посреди своих на столе под войсковым знаменем и бунчуком, — наклоняли одна за другою сотенные хоругви и, возвратясь назад, начали грабить возы полковников и старшин, оставшихся верными Сомку.
Между тем на другой стороне лагеря произошло также волнение.
— Какого чёрта будем ждать? кричали казаки. Разве того, чтоб саблею взяли нас с безбулавным нашим гетманом?
И каждая сотня, схватив свое знамя, выступала на поклон Бруховецкому.
Тогда Сомко, видя, что все расстроилось, поскакал с небольшим числом старшины к царскому шатру, к князю Гагину. Входит в шатер, — Бруховецкий уже там. Князь поздравляет его с гетманством и вручает ему царские подарки. Бруховецкого окружают Вуяхевич и множество бывших сторонников Сомка с толпою запорожцев.
— Га-га! вскрикнул счастливый соперник, заметивши Сомка, вот какая рыба поймалась! Что ты теперь, вельможный безбулавный гетман, нам скажешь?
Но Сомко, ничего не слушая, обратился к князю:
— Князь! сказал он громким и смелым голосом, как будто вел за собою десять полков, разве на то тебя царь послал в Украину, чтоб ты потворствовал запорожским бунтовщикам!
Князь был поражен внезапным появлением Сомка и его старшин. Он еще не опомнился от своего испуга и думал, что опять начнется между противными сторонами кровавая схватка. Он привёл с собою сильный отряд пехоты, но ни он сам, ни его подчиненные, не знали, как употребить ее в дело при тако страшном замешательстве. Московская рать стояла под ружьем, как оцепенелая, не понимая, что вокруг неё делается и ожидая с каждой минутою нападения от казаков.
— Зачем же ты привел из Москвы на наш хлеб войско, продолжал Сомко, когда оно стоит без всякого движения? Дай мне воеводскую свою палицу, я поведу его на защиту от черни лагеря!
Князь совершенно потерялся и только переступал с ноги на ногу. Но тут поддержал его Бруховецкий.
— Властью моею гетманскою, сказал он, запрещаю тебе, князь, вмешиваться в войсковые наши дела! Казаки сами себе судьи: два с третьим делают, что им угодно. А возьмите, паны-братцы, этого бунтовщика да бросьте в темницу.
— Так нет ни в ком правды, сказал Сомко, ни в своих, ни в чужих?
А Бруховецкий ему:
— Есть в свете правда, пане Сомко, и она покарала тебя за твою гордость. Возьмите его, братчики, да закуйте в цепи.
— Пане гетмане! сказали тогда Сомку, окружив его, старшины, лучше нам положить здесь всем головы, нежели отдать тебя врагу на поругание!
Заплакал Сомко в ответ на это предложение и сказал:
— Братцы мои! Стоит ли думать теперь о моем поругании, когда злой враг мой наругался над честью и славою отчизны! Пропадай сабля! Пропадай и голова! Прощай, несчастная Украина!
И, вынув из золотых ножен саблю, бросил ее на землю. Все друзья его сделали то же. Горько заплакали некоторые из них и сказали:
— Боже правосудный! Пусть наши слезы падут на голову нашему губителю!
Возвеселился тогда Бруховецкий; тотчас велел взять под стражу Сомка, Васюту, полковников черниговского Силича, лубенского Засядку и всех бывших при них старшин, а Вуяхевичу приказал писать в Москву донесение, что будто бы Сомко с своими приверженцами бунтовал против царя народ, хотел восстановить Гадячские пункты и вызывал Орду в Украину.
Князь Гагин тоже хлопотал, как бы не дошло до царя, что он содействовал Бруховецкому в его кознях против Сомка. Для этого он описал царю Сомка и его приверженцев самыми черными красками, а о Бруховецком донес, что он «хоть не учен, да умен и ужесть как вороват и исправен. Посадивши его на границах, можно спать в Москве без торопливости».
Пока войсковая канцелярия и московские дьяки занимались составлением бумаг, князь повел Бруховецкого и его старшину в соборную нежинскую церковь к присяге; а после присяги новый гетман пригласил князя и его свиту к себе на обед, в дом к бургомистру Колодею. Там мещане приготовили богатый пир Бруховецкому и его старшинам.