Тим-то й сталась по всьому свиту, Страшенная козацькая сила, Що у вас, панове молодці, Була воля й дума едина. Народная дума.
Между тем Шрам, не смотря на свою старость, скакал, как простой гонец, в Батурин. Солнце еще не вырезалось из-за Нежинских левад, когда он проезжал мимо; изредка только просвечивало оно сквозь вербы и осокоры. Еще мещане не выганяли и коров своих на пашу. Шрам был доволен, что никто ему не встречался: в ту смутную годину иной буян готов был остановить коня и под священником, спрашивая: «На чьей стороне?»
Вдруг слышит он в лесу над дорогою говор. Одни голоса кричат: «На саблях!» а другие: «На пистолетах!»
— Пуля лукава: кладет она правого и виновного, а с саблею — кому Бог поможет.
— Нет, сабля — сила, а пуля — суд Божий.
— Да вот пан-отец едет; пускай он нас рассудит.
Смотрит Шрам — в лесу целая толпа народу. Она видимо разделялась на две партии. Одни были в кармазинных жупанах и при саблях, а другие в синих кафтанах да в сермягах, без сабель, только некоторые держали ружья и дубины на плечах.
— Что это вы, сказал Шрам, опередили солнце, чтоб бушевать здесь? Разве еще мало суматохи по Украине?
Некоторые сняли перед ним шапки и говорили:
— Собрались мы здесь, пан-отче, на Божий суд. Пускай Господь рассудит людскую неправду.
— Что ж за неправда и от кого?
— Да вот видишь, полюбил молодец девушку; ну, и девушка не прочь от того. Только молодец нашего мещанского звания, сын пана войта, а девушка, видишь ли, роду шляхетского, дочка пана Домонтовича. Вот и послал молодец сватов, а в сватах пошли не какие-нибудь люди, а бургомистры да райцы магистратские. Но что ж бы ты думал, пан-отче? Как принял их вельможный пан Домонтович? Раскричался, как на своих грунтовых мужиков, назвал всех хамами, лычаками. «Не дождетесь, говорит, и род ваш не дождется, чтоб Домонтович отдал дочку за мужика».
— Вот как развеличалось панство! подхватили тут некоторые из синекафтанников. Это те, что боком, по милости батька Хмельницкого, пролезли на Украину! А коли б не впустил, то пропадали б с голоду в Польше!
— Молчите, молчите, горлатые вороны! сказал один из красных жупанов; дайте и нам что-нибудь вымолвить! Неужели вы хотите, чтоб отец принуждал насильно идти замуж одну дочь за вашего войтенка?
— Какой враг просит его принуждать? Только позволь, она пойдет с дорогою душою.
— От чего ж с дорогою душою? А может быть, и гарбуза даст.
— Гарбуза! Нет, не гарбуза, когда сама дала перстень.
— Ну, полно квакать! Посмотрим, чья возьмет.
— Разводите бойцов! кричат одни.
— Как же нам разводить, когда не согласились, на чем драться. Пускай решит пан-отец. Скажи, пан-отче, обратились мещане к Шраму, каким оружием лучше узнать суд Божий? Вот брат становится за сестру, а жених за себя и за все мещанство. Кто одолеет, того и право. Если падет жених, так и быть — пускай кармазины радуются; а если наш будет верх, тогда давай нам невесту, хоть тресни. Не защитят пана Домонтовича ни привилегии, ни высокие ворота!
— О, чтоб Господь вас поразил громом да молниею! воскликнул вместо решения Шрам.
— За что ж это ты нас проклинаешь, пан-отче?
— О головы слепые и жестокие! Когда сбирается на небе гроза Господня, так и хищные звери забывают свою ярость; а вы перед самою грозою заводите кровавые распри!
И с этими словами оставил их и поскакал не оглядываясь.
В Борзне заехал Шрам отдохнуть к сотнику Белозерцу. Сотник Белозерец был один из тех старинных сотников, что первые тайно послали к Хмельницкому верных казаков с словесным отзывом: «Поднимай Украину, а мы поддержим тебя»; и потому был он Шраму искренний приятель.
Только лишь подъехал Шрам к воротам, как из ворот выезжает в дорогу сам Белозерец. Старые товарищи обнялись и долго не говорили ни слова.
— Ну, батько, сказал наконец Белозерец, как раз вовремя подоспел ты к нам на гетманщину в гости.
— А что?
— Да что? Не ты бы спрашивал, не я бы рассказывал!
— Знаю, знаю все! Лучше б и не знать ничего и не видеть!
— Куда ж это?
— Да куда ж больше, как не в Батурин, на раду к сумасшедшему Васюте.
— Эге! рада уже кончена.
— Как? когда же?
— Заезжай до господы, все расскажу.
Когда пошли в светлицу и уселись в конце стола, Белозерец начал рассказывать, как происходила в Батурине рада.
— Глупый Васюта, говорил он, такое выдумал, что чуть и сам не погиб со своим замыслом. «Присягайте, говорит, мне на послушание; а не присягнете, так тут вам и капут». Подучил вражий дедуган пехоту да хотел прижать старшину так, чтоб и не писнула. Вот как теперь завелось у нас!
— Да чего доброго и ждать, сказал Шрам, от того, кто превращался из казака в ляха? Уже когда ты сделался раз Золотаревским, то Золотаренком во веки веков не будешь! Ну, что ж старшина?
— А старшина говорит: «Убойся Бога! Долго ли тебе жить на свете? Пусть бы младшие гетмановали. Эй, пане полковник, не черни Сомка перед царем, держись его, так еще и ты и мы все поживем в покое». Куда тебе! Расходился наш старчуган не на шутку. «Скорее, говорит, у меня на ладони волосы вырастут, нежели переяславский торгаш будет гетманом! Обо мне стараются в Москве бояре, за меня стоит и Бруховецкий с запорожцами. Я, говорит, недавно послал к нему в Зеньков посланцов». — «Не верь ты, говорят ему, запорожцам: они тебя в глаза обманывают, приезжают к тебе из Сечи, чтоб только чем-нибудь поживиться; и за твои подарки трубят тебе в уши про гетманство. Разве не знаешь, каким духом дышут они на всю городовую старшину? Это у них обычай давний!» Куда! И слушать ничего не хочет. Как тут гонец из Зенькова. — «А что?» — «Распрощайся, говорит, пане полковник, с гетманством. Там запорожцы такое говорят, что и волос вянет.» — «Но что же князь?» — «А что князь! Князь с запорожцами за панибрата, а твои подарки принял только ради шутки. Довольно у него и своего добра». Васюта и руки опустил. Тогда старшина к нему, а пехота и себе взяла сторону старшины: дошло до того, что едва Васюта не сложил там и головы. Вдруг от Сомка письмо.
— От Сомка к Васюте? с удивлением спросил Шрам. — Из Переяслава?
— Нет, из Ични. Сомко уже в Ичне.
— Не думал я, чтобы Сомко так скоро переломил себя!
— Ага! Пришла трудная минута, нужно было попрать ногами всякую гордость. «Во имя Бога, говорит, ты пан полковник Нежинский, и все, находящиеся под его рукою! Послушайте моего голоса, не губите навеки Украины. Или вам лучше, говорит, быть под рукою свинопаса Иванца, или под рыцарскою рукою Переяславского Сомка? Забудьте все раздоры! Не время нам теперь враждовать, время постоять за честь своей отчизны. Я, говорит, жду в Ичне. Кто верный сын своей отчизны, тот явится под мое знамя. Собирайтесь, не допустим лукавого запорожца захватить в руки гетманскую булаву украинскую». Видит тогда Васюта, что некуда деваться, давай зазывать с собою старшину в Ичню, да и двинулись все из Батурина. Я тоже, распорядившись дома с своею сотнею, направил было путь в Ичню.
— Так чего ж медлить? сказал Шрам. Сей час на коней да и в Ичню.
— Господи! Тебе, видно, и сносу не будет. Неужели тебя создал Господь из железа, что тебя ни раны, ни лета не одолевают?
— Обновится, яко орля, юность моя! отвечал Шрам. На коня, на коня! Нечего медлить!
— Да что это ты? Хоть чарку горилки выпей, хоть подкрепись немного пищею!
С трудом уговорил Белозерец Шрама отдохнуть немного. Шрам и сам скоро почувствовал, что отдых ему необходим. Однакож он не долго оставался у Белозерца и лишь только усталость от продолжительной езды прошла, тотчас сел с своим приятелем на коней и поскакал по Иченской дороге.
Едва проехали они треть своего пути, как встретил их гонец из Ични с полковничьим распоряжением, чтоб Борзенские казаки выступали немедленно к Нежину.
— Они уже и без того на дороге к Нежину, сказал Белозерец. Я наперед это предвидел. А где же пан гетман?
— Пан гетман, отвечал гонец, отправил свое войско под Нежин вперед, а сам с Нежинским и с другими полковниками отправится туда, а может быть уже и отправился, вслед за войском. Вся старшина казацкая присягнула ему на послушание в рынковой Иченской церкви.
— Зашевелились наши! сказал Шрам, слава Тебе, Господи! Ну, не будем же и мы терять времени.
Поворотили коней на Нежинскую дорогу и поскакали доброю рысью. Под самым городом, там где Иченская дорога сходилась с Борзенскою, съехались они с Сомком и его свитою. Сомко был опять весел, как солнце.
— Не журись, батько, сказал он Шраму, все будет хорошо. Уж когда мы взялись за руки с паном Золотаренком Нежинским, так пусть устоит против нас, кто хочет. Лубенский, Прилуцкий и Переяславский полки я выправил с Вуяхевичем под Нежин, а Черниговский будет туда сегодня ночью. Чего ж ты хмуришься?
— Ты говоришь, пане ясновельможный, что выправил полки с Вуяхевичем?
— С моим генеральным писарем.
— Знаю я, знаю, только я не дал бы ему гетманского бунчука в такую минуту.
— Э, батько мой! Ты уже слишком недоверчив к людям.
— А ты, сынку, кажется, слишком много на них полагаешься. Слыхал я кое-что о Вуяхевиче...
— Э, полно! Ты моего Вуяхевича не знаешь. Никто лучше его не сумеет удержать казаков в порядке.
— Смутные, смутные времена! говорил в раздумье Шрам.
— Не так еще, как тебе кажется.
— Дай Бог! А что ты скажешь о черни, которая сбирается в полки под Нежином, так как в начале Хмельнитчины?
— Ничего не скажу, кроме того, что мне больше их жаль, нежели досадно, больше досадно, нежели страшно. Пока у меня в стану будут пушки и казаки, я ничего не опасаюсь. Ты думаешь, может быть, что меня привели в уныние Миргородцы, Полтавцы да Зеньковцы? Нет, они меня только огорчили. Не то для меня урон, что три полка от меня отпали, а то урон, что честь и правда попраны!
— О, голова ты моя золотая! подумал Шрам. Если бы все так, как ты, держались чести да правды! А то на кого ни взглянешь, у всякого первая забота об этом несчастном панстве, об этом чванстве и господстве, которое гнетет и губит Украину!
Когда Сомко с своим конвоем въехал в город и миновал урочище Галатовку, ему преградила дорогу погребальная процессия. На вопрос: «Кто умер?» отвечали: «Сын Нежинского войта».
— Тот, что сегодня утром становился с молодым Домонтовичем на Божий суд? спросил Шрам.
— Тот самый, отвечали печально мещане. Не послужила бедному фортуна. Только стукнулись саблями, тотчас и положил его на месте вражий кармазин.
— Э, нет! вмешался тут кто-то со стороны; сперва Домонтовченко достал войтенка по левой руке, — кровь так и брызнула. «Полно, говорит, будет с тебя!» А войтенко: «Нет, или мне, или тебе не жить на свете!» — «Так пускай же, говорит, Господь успокоит твою душу!» и начал наступать еще сильней на войтенка; попятнал его всего ранами: «Эй, говорит, довольно! Пожалей себя!» А тот машет да и машет на пропалую, пока Домонтовченко дал ему так, что и повалился бедняга, как сноп.
— Пускай, пускай! говорили мрачно, идучи за телом мещане; будет и на нашей улице праздник.
Долго ждали путешественники, пока пройдет похоронный ход; но ему как будто и конца не было. Весь Нежин поднялся провожать сына своего войта. Шрама поразило сперва то, что в этой толпе народа не было ни одного кармазинного платья: этим выразилось окончательное разделение двух враждебных партий; потом, что вместе с мещанами шло много казаков, но меж ними не заметил Шрам ни одного старшины казацкого. Это заставило его подозревать, что и в самом войске кроется вражда низших чинов против старших. Ничего не сказал он гетману, только покачал головою. Молчал и Сомко, глядя на процессию, а старшины только переглядывались между собою.
Васюта нежинский тоже видно сделал нерадостное заключение, и лишь очистилась дорога, тотчас распрощался с гетманом, и поспешно поскакал к своему двору. Старшины нежинские тоже разъехались по своим домам, а прочие последовали за Сомком к его лагерю, который был расположен за урочищем Биляковкою.
Беспокойство Шрама еще больше увеличилось, когда, приехавши в Сомков лагерь, он нашел там совершенный беспорядок и безладье. Говор и крик казаков слышался издали. Вокруг лагеря не было никаких пикетов. Никто даже не окликнул въезжающих в него всадников. Казаки расхаживали по лагерю толпами, и Шраму показалось, что он в вечернем мраке заметил прошедшего мимо батька Пугача.
Сомко, остановясь у своей палатки, тотчас потребовал к себе генерального писаря своего, Михайла Вуяхевича, которому поручено было начальство над лагерем. Но его долго не могли найти. Сомко напал на старшин, кричал, сердился, но беспорядок от того ничуть не уменьшался. Он разослал их по всему лагерю с приказанием восстановить тишину; и сам поехал также промеж шатрами в сопровождении своих приближенных. Шрам, нахмурив брови, молча ехал за ним.
Скоро встретили они Вуяхевича. Разъезжая, подобно им, промеж казаками, генеральный писарь, казалось, занят был более своею речью, нежели восстановлением в таборе порядка.
— Вражьи дети! Печкуры, кричал он, не обращая почти внимания на волновавшиеся вокруг него толпы. Мы вас научим шановать старшину! Не будете вы у нас важничать, как те запорожцы, что всяк у них равен. Дадим мы вам такого равенства, что и не захочете. Мало чего нет, что у запорожцев все равны, что с ними гетман их за панибрата, что меж ними нет ни богатых, ни убогих, а все у них общее! На то они запорожцы, казаки над казаками. А вы что такое? Мужичьё! Сущее мужичьё! Да мы вас, вражьих детей, батогами! Погодите лишь, пусть кончится рада; мы вас приставим к земляной работе; мы вам дадим знать запорожскую вольность!
Казаки от таких речей не только не унимались, напротив, вились шумными роями вокруг поезда генерального писаря, и те, которые были напереди, молча ловили, кажется, каждое его слово, между тем, как за их спинами вырывались из смешанного ропота слова: «Слышите, что говорит пан писарь? Мы мужики! Нас батогами! К земляным работам! А старшина будет нами орудовать, як чёрт грешными душами! Не дождет же она этого!» — «Не дождет, не дождет!» кричали еще громче те, которых совсем не было видно.
— Пане писарь! сказал Сомко, встретившись с ним. Что это у тебя за беспорядок? Разве на то я поручил тебе табор?
— Да вот, ясновельможный пане гетмане, отвечал Вуяхевич, кланяясь низко, вот какая беда тут. Недалеко отсюда табор гетмана запорожского...
— Гетмана! вскричал Сомко так громко, что покрыл вокруг себя говор толпы. Разве у тебя есть ешё гетман, кроме меня? Так ступай же ты к нему и служи ему верою и правдою, если хочешь, так же как и он, погулять верхом на свинье! И вырвал у него из рук бунчук гетманский.
Голос Сомка восстановил тишину сперва вокруг него, а потом и во всем таборе. «Гетман, гетман приехал!» раздавалось между казаками, и одних этих слов было довольно, чтоб заставить каждого о себе подумать. Сомко был добр, доверчив, великодушен; но иногда он не знал меры своему гневу и, подобно своему зятю Богдану Хмельницкому, разил булавою всякого, кто в горячую минуту осмеливался против него пикнуть. Он был хороший стратегик, и своими победами обязан был более своему искусству и порядку, в каком держал свое войско, нежели превосходству сил. Это одобряли однако ж только старшины, сведущие в военной науке; а войсковая чернь, напротив, вздыхала о прежней свободе и роптала на своего гетмана. Хитрая политика Бруховецкого еще более развратила сторонников Сомка. Стоя близ Романовского Кута, где господствовала совершенная вольность и где, казалось, никого не было старшего, казаки Сомковы, в его отсутствие, забурлили, заглушили голос своей старшины, а к тому еще запорожцы подослали в лагер несколько «добрых молодцев», которые вконец взволновали чернь своими рассказами.
— А что, пане гетмане! сказал Шрам после сцены с Вуяхевичем. Может быть, и теперь еще твой генеральный писарь добрый тебе слуга?
Сомко только махнул рукою и ушел в свою палатку.
— Дай лишь мне, сыну, своего бунчука. Я лучше какого-нибудь недоляшка досмотрю у тебя порядку.
Сомко отдал ему молча бунчук.
— Бедная казацкая голова! подумал Шрам. Так-то всегда обходится нам честь и слава. Смотрят со стороны люди, завидуют блеску и сиянию, а в сердце никто не заглянет. Как тяжело отцу, когда, не дай Боже, удастся разбойник-сын; так тяжело гетману, который день и ночь о своей гетманщине размышляет, день и ночь не дает себе покою, лишь бы как-нибудь эту несчастную Украину устроить по-людски; а тут у него под боком шипят змеи, прежде всего самого себя береги! Тяжело, тяжело управлять народом! Не завидую я ни одному царю во всем свете.
Так размышляя, обошел Шрам с гетманским бунчуком в руке весь лагерь, и везде расставил стражу, чтоб ни в лагерь, ни из лагеря никого не пропускали. Не отдыхая ни минуты, он беспрестанно был на ногах, беспрестанно переходил от одной к другой толпе казаков, варивших вечернюю кашу, прислушивался к их разговорам, вмешивался в их беседу. Здесь он рассказывал какое-нибудь приключение из войн Богдана Хмельницкого, воспоминая, как тогда у казаков была «воля и дума едина»; в другом месте кстати вводил в свою речь какую-нибудь евангельскую притчу или событие из священной истории. Его слово, как знаменитого воина и вместе духовной особы, имело благодетельное влияние на возмущенные умы казаков. Но он не знал, что дьявол ходит за ним и всевает плевелы в посеянную им пшеницу. Этот дьявол был Вуяхевич. Приняв на себя суровый вид, он тоже толкался меж казаками и изредка бросал, как бы без умыслу, несколько ядовитых слов так искусно, что они снова отравляли сердца, успокоенные Шрамом. Если б Шрам слышал эти слова, он в ту ж минуту раздробил бы ему голову, и отвечал бы за это перед генеральною радою; но в том-то и дело, что Вуяхевич так искусно умел рассевать свои отрывистые фразы, что одни только те их слышали, для кого они назначались.
Войско Сомково шумело и волновалось, как пчелиный рой перед полетом. Теперь уже никто не видел над собою старших; всяк сделался сам действующим лицом, всяк взвешивал в своем уме настоящие обстоятельства и спрашивался у собственного произвола, что предпринять ему. Зловредные семена, посеянные в казацких умах умышленными угрозами Вуяхевича, пустили немедленно ростки и дали плод свой. В иных местах по табору казаки трактовали вслух о своей старшине, вспоминая всякую неприятность, испытанную ими когда-либо от сотников и полковников. Старшина, слушая эти толки, приходила в ужас и робко усмиряла своих подчиненных. А между тем казаки толпами уходили из стану в Романовского Кут, и каждую минуту можно было ожидать, что все войско оставит лагерь и уйдет к Бруховецкому.
Может быть, это и случилось бы, если б Шрам, созвав наскоро частную раду, не произнес к казакам сильной увещевательной речи. Впрочем на войсковую чернь не столько подействовали его политические доводы, сколько имя Христа, которое он несколько раз повторял энергическим голосом, поднимая вверх сияющий крест с распятием. Когда души чем-нибудь сильно встревожены, когда люди, в запутанных и угрожающих обстоятельствах, не знают, куда обратиться и где искать спасения; тогда легче всего действовать на них Словом Божиим. С детскою покорностью, с сознанием человеческой своей немощи, они обращаются тогда к зовущему под покров веры голосу, и речь проповедника разливается по стесненным сердцам, как живительное лекарство. Увещевание Шрама оковало все уста и смирило все души. Старшина ободрилась, и, не доверяя подчиненным, сама заняла все пикеты.
Между тем Сомко, терзаемый досадою, сидел в своем шатре, не обращая ни к кому ни взора, ни речи. Он слышал в лагере шум, но не спрашивал о причине его, а доносить, ему о новых неустройствах никто не осмеливался.
Спал ли он в эту ночь, или нет, неизвестно; но Шрам, не смежал глаз ни на минуту. Он целую ночь ходил по лагерю, осматривал учрежденную им стражу и часто устремлял взор на Романовского Кут, где блестели, отражаясь на зелени дубов, яркие огни, и до самой зари не утихал шумный говор, подобный ропоту моря перед бурею.