Посылка Бориса к войску. — Неудовольствия поляков. — Удаление большей части их в отечество. — Почести Басманову. — Василий Шуйский главный начальник в войске. — Дело при Добрыничах. — Большая часть запорожцев оставляет Отрепьева. — Бегство его в Путивль. — Новая помощь с Дона. — Казнь северян. — Кручина от царя войску. — Осада Кром. — Подсылка в Путивль отравителей. — Смерть Бориса Годунова. — Присяга Фёдору Борисовичу. — Перемена воевод. — Измена Басманова и всего войска. — Отрепьев идет к столице. — Измена москвичей. — Свержение Фёдора с престола. — Присяга Дмитрию. — Заточение Патриарха и Годуновых. — Цареубийство и его истинные виновники.
Никто из начальных людей не дерзнул донести царю о неудачной битве под Новымгородом Северским. Царь узнал это частным образом и отправил в войско чашника Вельяминова-Зернова, с речью и с милостивым словом. Вместе с ним послал он к Мстиславскому для лечения ран медика и двух аптекарей. Вельяминов-Зернов говорил так, по наказу, Мстиславскому: «Государь и сын его жалуют тебя: велели тебя о здоровье спросить.» Потом, говоря от лица самого царя, продолжал: «Ты подвизался в битве доблестно и сделал то, памятуючи Бога и крестное целование, что еси пролил кровь свою за Бога и за пречистую Богородицу, крепкую нашу помощницу, и за великих. Чудотворцев, и за святые Божии церкви, и за нас, и за всех православных христиан; и когда, даст Бог, службу свою повершишь и увидишь образ Спасов и пречистыя Богородицы и великих Чудотворцев, и наши царские очи, — и мы тебя, за твою прямую службу, пожалуем великим своим жалованьем, чего у тебя и на уме нет.» Это была должная дань храброму воину, хоть и плохому полководцу; но ласки, расточенные войску, были не по заслугам. Оно сражалось нехотя и заслуживало гнева царского; но Годунов чувствовал непрочность всеобщей верности, боялся строгостью ускорить измену и велел сделать ему такой привет, как будто оно одержало блистательную победу. Еще недавно могущественный и самовластный царь, он теперь оказался робким боярином, сидящим на престоле по милости вооруженной части русского населения.
Отрепьев не рассудил за благо, в виду непокорной Новгород-Северской крепости, дожидаться прихода царского войска с свежими силами. Через несколько дней он переправился на луговую сторону Десны и направился в Комарницкую волость, где на большое пространство кругом жители признавали его царевичем.
Между тем намерение поляков оставить его и возвратиться домой утвердилось по прибытии запорожцев. Эта демократическая вольница не могла иметь дружеских сношений с своими союзниками, шляхтичами. Взаимная ненависть и презрение обнаруживались беспрестанно в едких сарказмах, которыми казаки, стоя своим кошем, или табором, вблизи окопов польских, беспрестанно перебранивались с задорными ляхами. Доходило не раз и до драки, особенно в разъездах для фуражировки и во время похода по левой стороне Северии. К этим неприятностям присоединилась у поляков память прежней обиды. Еще до Новгород-Северской битвы, разъездные дружины Отрепьева перехватили казну Борисову, которую купцы везли в медовых бочках к начальникам северских городов; одну часть её он отправил в Литву к Вишневецкому и Рожинскому для набора новых сподвижников, а другую раздал северским казакам, которые были в жалком состоянии: босые, нагие и голодные, они имели только сабли при боку, ножи за поясом да еще кой-какое оружие[85]. Не смотря на то, что он поступил в этом случае, как добрый полководец, шляхта, считавшая всю службу за собою, сильно на него вознегодовала, и только, в ожидании будущих благ, затаила свой ропот. Теперь же, раздраженные холодом, походными трудами, враждою с запорожцами и, видя впереди одни сражения с Борисовым войском, беспрестанно подкрепляемым, поляки начали покрикивать буйно, как на своих сеймах и конфедерациях. На походе, во время роздыха в лесу, произошла однажды сильная тревога в войске[86], и Отрепьев с трудом успел уговорить поляков остаться у себя в службе, но не надолго. Когда, продолжая поход, остановились недалеко от Путивля, над озером, прискакал к Юрию Мнишку от короля, гонец с предписанием возратиться немедленно в отечество. Двоедушный Сигизмунд, действуя теперь как верный союзник московского царя, исполнил свое обещание, данное ему через Огарева, и послал в Северию это предписание, может быть, с противоположным тайным наказом, или, по крайней мере, с уверенностью, что Мнишек и его шляхта не расстанутся с Дмитрием. Полякам была не новость ослушаться королевского приказа[87]; но теперь они имели много причин показать себя верными подданными. Сам Юрий Мнишек разуверился в легкости завоевания престола для своей дочери, а Смоленского и Северского княжеств для себя. Он уверил Отрепьева, что возвратится с новыми силами, и немедленно разъехался с ним, взявши дорогу мимо Путивля на Пырятин, Яготин, Переяслав и Киев. Прощанье шляхты с самозванцем было не так дружественно: многие разгорячились за недоплату жалованья; один прямо сказал ему: «Уж быть тебе на виселице!» а другие сорвали с него даже шубу. На третий день, однакож, четыреста польских всадников, не желая лишиться чести посадить на московский престол своего товарища, возвратились к Отрепьеву с обещанием верно служить ему[88]. С этими сотнями, да с северскими, днепровскими и донскими казаками, самозванец расположился в Комарницкой волости, занял Чемлинский острожок, вербовал поселян и приучал их владеть оружием.
Между тем Годунов вызвал Басманова в Москву и, для поощрения других воевод к верности, осыпал его милостями неслыханными. Навстречу ему высланы знатнейшие князья и бояре, с приветственною речью от имени царя. Он ехал по городу до самого дворца в царских санях; провожали его так точно, как государя. Во дворце он получил из рук самого Бориса золотое блюдо, весом в 6 фунтов, насыпанное червонцами, сверх того 2 тысячи рублей, множество столового серебра из казны, поместье с крестьянами и сан думного боярина. Но и тут Годунов ошибся в рассчете. Во-первых, удержав Басманова при себе, как вернейшего человека в угрожавшей опасности, он лишил войско лучшего полководца; во-вторых, чрезмерность наград возбудила негодование в родовитых боярах, тем более, что князь Никита Трубецкой, сидевший в осаде вместе с Басмановым, получил награду несравненно меньшую.
Еще пуще того ошибся Годунов нарядя князя Василия Шуйского главным воеводою на место раненного Мстиславкого. Борис приказал ему усилить главную рать запасными полками, стоявшими у Кром и у Брянска, и преследовать самозванца неутомимо, а сам беспрестанно молился и давал обеты путешествовать по монастырям. Но войско, предводимое Василием Шуйским, преследовало Отрепьева, по замечанию очевидца, так медленно, как будто не имело охоты сражаться с ним: долго блуждало без пользы по лесам и дубровам и приблизилось, наконец, к неприятелю, давши ему довольно времени усилиться.
Отрепьев был тогда в Севске. Узнав о приближении Борисовой рати, он советовался с начальниками своих дружин, что делать. Решено было идти врагам навстречу, потому что, если б они окружили крепость, то, при своей многочисленности, имели бы средства взять ее приступом, или принудить к сдаче голодом.
Выступив из Севска, Отрепьев скоро узнал от передового отряда казаков, что рать Борисова теснится в деревне Добрыничах так, что не может двигаться в порядке. Он ускорил поход и хотел напасть на нее ночью, врасплох. Жители взялись подвести его незаметно к деревне скрытными путями и зажечь ее в нескольких местах. Но дозоры заметили поджигателей, и войско царское всю ночь держалось в готовности к отражению неприятеля.
На рассвесте 21-го января 1605 года, воеводы Борисовы вывели свои полки из деревни на равнину и устроили их к битве. У них было от 60 до 70 тысяч человек, у Отрепьева не более 15 тысяч. Однакож он не струсил: вера в предопределение судьбы придавала ему духу. Произнеся, по своему обыкновению, во всеуслышание молитву и засвидетельствовав перед Богом и перед людьми правоту своего дела[89], он начал сражение небольшою стычкою. Когда загремели с обеих сторон пушки и клубы дыму затмили одну часть боевого поля, лежавшую под ветром, Отрепьев спустился с польскою конницею в лощину, чтобы пройти незаметно под дымом и отрезать русских от деревни. Это движение не укрылось от Мстиславского, который, не смотря на раны, выехал в поле. Он двинул, наперерез полякам, правое крыло, с двумя отрядами иноземной гвардии. Не смутясь, от этого препятствия, Отрепьев, на каром аргамаке, с обнаженною саблею, поскакал впереди своих хоругвей на правое крыло, предводимое все-таки Дмитрием Шуйским, и ударил так стремительно, что, после некоторого сопротивления иноземцев, оно обратилось в бегство. Остановя преследование, Отрепьев повернул вправо к селу, на самую большую массу русской пехоты, которая, не понимая, что перед нею делается, стояла неподвижно, в каком-то бесчувственном оцепенении. Увидя несущиеся на себя, подобно вихрю, польские хоругви, она допустила их довольно близко и вдруг грянула залпом из десяти, или двенадцати тысяч ружей. Облака дыму покрыли конницу Отрепьева. Многие пали на месте; остальные, объятые ужасом, поворотили коней и спасались бегством. Между тем запорожские казаки, оставленные для поддержания удара, вообразив, что дело кончено, понеслись на дым к деревне и столкнулись на бегу с поляками. Отрепьев хотел сделать с ними отпор московской рати, двинувшейся его преследовать; но замешательство, произведенное в их лавах бегущими, брань и упреки со стороны шляхты и жаркая пальба от наступившей русской пехоты — все это, присоединясь к народной их вражде к шляхте и неудовольствию на самого Отрепьева, пристрастного любителя ляхов, заставило их отступить и спасаться бегством, предав самозванца и его польские хоругви на произвол судьбы. За ними побежали и донцы, шедшие для поддержания битвы. Конь под Отрепьевым был ранен в ногу и едва имел силы вынести его из-под огня. Отрепьев здесь непременно достался бы, живой или мертвый, в руки преследующим; но у него, к счастью, в значительном расстоянии от боевой равнины, стоял за горою сильный отряд северских пеших казаков и оказаченных поселян, с тяжелым снарядом. Этот отряд, не чая себе пощады от земляков, решился лучше пасть в битве, нежели отдаться в плен. Встретя наступившие полки пушечными выстрелами, северяне вступили потом в рукопашный бой, сражались отчаянно и долго, удерживая свою позицию; наконец, подавленные превосходством сил, отступили и, будучи разорваны, дрались по-одиночке. Немногие достались в плен; все прочие пали на месте. Этот отпор, внушенный безнадежным отчаяньем, приостановя преследователей, спас остальное войско Отрепьева от истребления и самого его от плена.
Окруженный немногими поляками, самозванец к ночи прискакал на раненном коне в Севск; но, убежденный, что русские не замедлят подступить к этому городу, в ту же ночь бежал с остатками своей дружины далее, в Рыльск. На другой день пришли туда и запорожцы; но самозванец назвал их предателями и не впустил в город. «Добрые молодцы» поворотили коней и отправились восвояси, как ни в чем не бывало. Но курени их, собравшиеся из рассеяния, после оставлены Отрепьевым на службе. Видя потом, что не безопасно ему оставаться и в Рыльске, он перешел в пограничный город Путивль, надежно укрепленный. Но московская рать не торопилась его преследовать. Там были люди, не желавшие гибели Отрепьеву. Рассказывают, что даже, во время самого поражения его войска, воеводы, вероятно Шуйский, удержали немецкие дружины от преследования, посылая к ним гонца за гонцом, с приказанием прекратить бесполезное кровопролитие, потому-де, что уж «попался кур во щи». Как бы то ни было, но Отрепьев потерял под Добрыничами почти всю свою пехоту, 15 знамен и штандартов и 13 орудий. Кроме пленных, он оставил на месте 6 тысяч убитыми[90]. Русские пленные были повешены среди войска, а поляки отправлены в Москву, вместе с трофеями победы и с вестью, что самозванца нет на свете. Годунов был в церкви, когда узнал об этом. Он тотчас приказал петь молебствие и звонить в колокола, а вестника пожаловал окольничим. Пленников, вместе с знаменами, трубами и барабанами самозванца, торжественно водили по Москве. Царь отправил Добрынинским воеводам золотые медали, 10 тысяч рублей жалованья войску и писал, что ждет верных вестей о конце мятежа. Он не смел верить, что грозный соперник более не существует.
После несчастливой битвы, войско Отрепьева сосредоточилось в Кромах, в Рыльске и в Путивле. Считая свое дело проигранным, он хотел было удалиться в Польшу; но путивляне, зная, чего им должно ожидать из Москвы за измену, удержали его силою, обещая умереть за него до последнего человека и грозя, в случае отказа, выдать его Борису, чтоб заслужить его прощение. Отрепьев остался по неволе и скоро убедился, что отчаиваться еще нечего. С одной стороны, пришло к нему в Путивль свежих 4 тысячи донцов, а с другой, новые письма, разосланные им во все стороны по Северии, привлекли к нему новые толпы севрюков и даже воинов из царской рати.
Узнав, что воеводы Борисовы осадили Рыльск, Отрепьев послал значительный отряд донцов и северян на выручку верного ему города. Отряд этот, наткнувшись вечером на сторожевой царский полк, ударил на него стремительно, по тактике Отрепьева, опрокинул и погнал к городу. Воеводы, услыхав от беглецов, что самозванец идет с новыми силами, и боясь бешенного его нападения, немедленно отступили от города, под прикрытием ночной темноты, и удалились в Комарницкую волость. Там они, вероятно не без умысла, занялись, вместо дела, казнью жителей, помогавших Отрепьеву. Не было пощады ни женщинам, ни детям; всех без разбора вешали за ноги на деревьях и стреляли в них из ружей. Эти жестокости довели приверженность северян к самозванцу до фанатизма: несчастные переносили муки, славя царевича и считая самую смерть за него торжеством; прочие бежали к мнимому Дмитрию и требовали только оружия, чтоб умереть в битве с мучителями.
Между тем царь, огорченный ложным слухом о смерти Отрепьева и бездействием войска, послал к воеводам гонца с кручиною, выговаривая им, что они, разбив самозванца, до сих пор не поймали его. Это сильно оскорбило бояр: отношения их к Годунову так переменились с началом смут, что они считали и то уже заслугою, если до сих пор не изменили бывшему своему товарищу. Возвышение Басманова и других незнатного рода людей, наперекор местничеству, также лежало у них на сердце. Веря, или не веря Отрепьеву, они готовы были служить лучше храброму пришлецу, нежели старому сопернику, который возвысился над ними одними кознями и держится на царстве посредством наемщиков. Дворяне, боярские дети и люди даточные выслушали кручину также с неудовольствием: каждый сознавал, что сражался нехотя, прятался за других и охотнее смотрел назад, нежели вперед; каждый боялся царского гнева и думал, как бы переменить Бориса на Дмитрия[91]. Все эти мысли были, однакож, у воинов более в сердце, нежели на языке. Еще сохранялся наружный вид верности. Воеводы отписали царю, что отступили в Комарницкую волость для отдыха, необходимого изнуренному войску, и получили от него строгое предписание осадить Кромы, где засел с уцелевшими от битвы при Добрыничах донцами атаман Корела.
Осада Кром была явным доказательством нерадения воевод и всей рати. По словам очевидца, они занимались, во время этой осады, делами, достойными одного смеха. Довольно сказать, что восемьдесят тысяч человек, имея множество пушек, не могли взять земляной крепости с деревяным острогом, защищаемой шестью сотнями донцов и немногими кромцами. В командовании войском не было никакого порядка: в одну из важных минут, когда осаждающие под выстрелами взошли на вал, тайный приверженец Отрепьева, Михайло Глебович Салтыков, самопроизвольно велел им отступить. После того воеводы не решились на новую попытку взять крепость приступом и ожидали, чтоб голод заставил ее сдаться. Но обложение устроено было так небрежно, что 500 казаков Отрепьева, среди бела дня, прошли в крепость и провезли с собою без всякого препятствия сто возов с съестными припасами. Целые шесть недель войско Борисово стояло под Кромами, истратило множество огнестрельных снарядов и ничего не сделало. В великий пост, от сырой погоды, появился в нем мор; присланные из Москвы лекарства, с трудом, остановили истребление народу.
А самозванец, между тем, усиливался и, видя везде колебание верности к Борису, писал к нему, чтоб он добровольно отказался от неправедно присвоенного сана, избрал любой монастырь для мирного окончания жизни и пощадил государство от бедствий междоусобной войны. Вместо ответа, Борис прибегнул, еще раз, к средству, оказавшемуся неудачным в Польше: подослал в Путивль тайных отравителей. То были три монаха, которым поручено было передать яд слугам Отрепьева, тайно сносившимся с Борисом. Монахов схватили, и один из них купил себе помилование открытием ужасной тайны; два другие преданы в жертву разъяренным Путивльцам.
Скоро разнеслась весть, что сам Борис умер от яду, приготовленного собственными руками. Известно, что Годунов, с самого вступления Отрепьева в Россию, недомогал и волочил ногу, разбитую параличом. 13 апреля 1605 года он заседал еще в думе; потом принимал датских послов. Вдруг полилась у него кровь из носу и из ушей; он грянулся об пол, и через два часа его не стало. Он едва имел время поновиться, то есть, исповедаться, приобщиться и постричься, перед смертью, в монахи, как было тогда в обычае.
Так внезапно расстался этот честолюбец с величием, которого добивался, не щадя народных и человеческих прав, и которое было для него источником бесчисленных страданий. Предсмертные минуты его были, может быть, минутами самого горького сожаления о напрасных усилиях и тяжких заботах в лучшую пору жизни. Если б он умирал, вместо Золотой Палаты, в курной избе земледельца, тогда бы во сто крат ему было легче расставаться с жизнью и с детьми: уделом их был бы потовой труд и мирная покорность своей участи. А теперь, на шаткой высоте престола, что ожидает их посреди бояр, ненавистников племени Годунова, и народа, обаянного вымышленным царевичем? Борис нежно любил детей своих, и в особенности сына, в котором видел родоначальника бесконечного ряда царей, Годуновых; воспитывал его с особенною заботливостью[92], приучал заранее к правлению, лаская называл себя его слугою и рабом, по одному его слову миловал преступников и исполнял всякую просьбу, поданную на его имя, а в указах и грамотах писал: «Божиею милостию, мы Великий Государь, Царь и Великий Князь Борис Фёдорович всеа Руссии Самодержец, и сын наш, Царевич Князь Фёдор всеа Руссии.» Так он старался внушить к сыну любовь, которой сам не снискал у народа, и утвердить за ним величие, приобретенное неправдою. Все было напрасно!
Москва сильно почувствовала смерть Годунова: мертвому многое прощается, помнят одни его достоинства и сожалеют об утрате. Многие тогда оценили государственные способности Бориса и плоды его попечительной деятельности. Прелесть перемены правления исчезла для сердец, при виде сильного человека, павшего, подобно всякому смертному. Столица мирно присягнула пятнадцатилетнему Фёдору. В присяге клялись «не приставать к вору, который называется князем Дмитрием Углицким», но уже не называли его Отрепьевым: так действия монаха Леонида убедили народ и самое правительство, что самозванец не Отрепьев. К областным воеводам разосланы грамоты, в которых велено каждого жителя приводить к присяге, так, чтобы не осталось ни одного неприсягнувшего. Но особенное внимание обращено новым правительством на Кромской стан: немедленно отозвали подозрительных Шуйских и больного Мстиславского в Москву, под предлогом, что юный царь нуждается в мудрых советниках. Главным воеводою назначили туда князя Котырева-Ростовского, но это для того только, чтоб не нарушать устава местничества; действительную же власть над войском вручили испытанному в верности и мужестве, Басманову, назначив его вторым воеводою большого полка. А чтоб присяга сильнее запечатлелась в душах воинов, отправили, вместе с воеводами, новгородского митрополита, Исидора.
Ничто, однакож, не излечило рати от обуявшей ее измены: войско присягнуло, но, по выражению современника, соблюдало эту присягу так, как голодная собака соблюдает пост. Басманов скоро убедился, что большая часть начальных людей держит сторону Отрепьева, а простые ратники хранят вид послушания оттого только, что каждый боится первый объявить себя за Дмитрия. Тут и его верности представилось искушение, которого не в силах был он победить. Ему должно было выбрать немедленно одно из двух: или защищать законные права Фёдора, с немногими прямодушными людьми и погибнуть с ними, в неравной борьбе против изменников, или признать Отрепьева царевичем и упрочить для себя навсегда высокую ступень, на которую он взошел при Годунове. Мужество его не может (так думал он) спасти молодого царя, окруженного родовыми врагами; а если б и спасло, то неужели родственники царствующего дома дадут ему первенствовать у престола? Гораздо благоприятнее для его еще так новой знатности будет царствование безродного удальца, снискавшего, подобно ему, возвышение личною храбростью. Может быть, и то приходило Басманову в голову, что Отрепьев все равно воцарится и без его содействия; но тогда государство лишится пользы, какую может сделать на высоком месте человек с сильным характером и добрыми намерениями. Как бы то ни было, но Басманов решился на измену, низкую во всяком случае. Согласясь с давними врагами Годунова, князьями Иоанном и Васильем Голицыными, да с боярином Михаилом Глебовичем Салтыковым, он, 7 мая, торжественно объявил войску, что истинный царь есть Дмитрий Иоаннович. Его поддержали, приготовленные заблаговременно к этой сцене, боярские дети городов Рязани, Тулы, Алексина и Каширы; вслед за ними загремели голоса всего войска: «Да здравствует Дмитрий!» Остались верными только главный воевода, князь Котырев-Ростовский, другой князь, Телятевский, да немногие дворяне и дети боярские с своими дружинами. Ужаснувшись внезапного оборота дел, они поспешили уйти в Москву, оставя в лагере свои пожитки и казну. С ними ушли и иноземные воины, отличавшиеся преданностью царям, пока они были живы. Войско, между тем, присягнуло Дмитрию, и князь Иван Голицын, с другими сановниками, отправлен с вестью об этом к Отрепьеву, в Путивль.
Пишут, что спутники Голицына, увидя нового царя на троне, узнали в нем тогда же Чудовского дьякона; но им нужна была перемена правительства, и они ударили челом бродяге. Торжествующий скиталец принял их милостиво и величаво, не обнаруживая ни восторга, ни благодарности. На другой день, он выступил из Путивля, в сопровождении польских своих хоругвей и казаков донских, днепровских и северских. Не доходя до Кром, он был встречен Басмановым и другими воеводами, принял их, как можно было ожидать, очень милостиво, потом, въехавши в Кромской лагерь, великодушно простил войско за измену, распустил подмосковное ополчение по домам для отдыха, а прочим полкам велел идти к столице и ожидать его у Орла, где, как было слышно, не все признавали его царевичем. Выступя, вслед за толпами войска, в сопровождении своих сподвижников, поляков и казаков, Отрепьев подвигался вперед медленно, чтоб дать народу освоиться с дивною новостью, которую разносили повсюду воины, распущенные восвояси. Нигде не встречал он непокорных; жители единодушно выражали восторг свой, потому что толпа любит возвышающихся счастливцев и охладевает к ним только тогда, когда они, достигнув своей цели, перестают давать новую пищу её удивлению. В самом Орле число непокорных было незначительно, ибо в свете мало людей, способных стоять за истину в виду неминуемой гибели. Обличителей самозванца тотчас перехватали и разослали по темницам.
Стоя лагерем под Орлом, над рекой Плавою, Отрепьев посылал к москвичам грамоту за грамотою, требуя покорности законному царю, каким он почитал себя. Но посланные не возвращались из столицы. В Москве было еще много людей, верных присяге; гонцов Отрепьева ловили и сажали в темницы. Это, однакож, мало помогло правительству. В самом его составе таились могущественные враги его. Князь Василий Шуйский, пользовавшийся, как мы уже знаем, доверенностью московских купцов, не любивших Годунова, нашел средства уверить их, что в Угличе убит священнический сын, а теперь явился Дмитрий истинный[93]. Получив от них обещание поддержать мнимого царевича, он дал тайно знать об этом самозванцу. Отрепьев написал к москвичам новую грамоту и отправил с нею Плещеева и Гаврила Пушкина, уже не в самую столицу, а в Красное село[94], в котором жили тогда купцы и богатые ремесленники. Красносельцы, выслушав грамоту, огласили воздух восклицаниями: «Да здравствует царь Дмитрий Иоаннович!» и повели Плещеева и Пушкина в самую столицу.
Узнав об этом, правительство послало отряд войска схватить клевретов самозванца, но, видно, красносельцы заблаговременно припасли себе оружие, или, еще вероятнее, отряд был выбран по воле Шуйского. Заслышав издали буйные клики мятежников, он, в истинном, или притворном ужасе, прибежал обратно. Толпа, между тем, увеличивалась беспрестанно; к ней приставали воины, боявшиеся за свою оплошность смерти, приставали жильцы московские и праздные ватаги нищих, размноженных в столице самим же Годуновым и готовых возводить на царство ежедневно нового царя, хоть бы для того только, чтоб поживиться рассыпаемыми, во время торжества, деньгами и всенародным угощением. Когда толпа достигла лобного места, где с возвышения обыкновенно обнародовались важные государственные события, и когда прочтена была во всеуслышание грамота мнимого Дмитрия, — ни один голос не раздался против него. Все восклицали хором: «Да здравствует Дмитрий! Мы были во тьме кромешной; красное солнце наше восходит!».
Напрасно патриарх Иов посылал бояр унять буйные возгласы черни и вразумить ее в истину: бояре, одни от страха, другие из лукавства, говорили как не своим языком и распорядились так, что даже ворота в Кремль не были заперты. Толпа ворвалась во дворец, овладела царем, матерью, сестрою его и заперла их в прежнем Борисовом доме под крепкою стражею. Родственников царских, Годуновых, Сабуровых, Вельяминовых, также схватили и, раздев донага, отправили в навозных телегах в загородные темницы. Нищая чернь, обрадовавшись безначалию, разломала дома несчастных узников, а холопи их и крепостные крестьяне разграбили господские поместья.
Тут снова выступает на сцену гордый и мстительный воспитанник правления Иоанна IV, Богдан Бельский, возвращенный, может быть, по совету Шуйских, из ссылки после смерти Бориса Годунова. Называясь воспитателем нового царя, он властвовал теперь над умами черни и направил её злобу и жадность на дома немецких врачей, которых ненавидел смертельно за выщипанную шотландцем Габриелем бороду. Толпы черни бросились на беззащитные дома немцев, опустошили погреба их и разграбили все, что нашли в домах, где, кроме их собственности, хранились пожитки посторонних людей, вывезенные, для безопасности, в это смутное время из поместьев.
Народ, присягнув на имя царя Дмитрия Иоанновича, отправил к нему с повинною князя Телятевского, который бежал из-под Кром, князя Ивана Михайловича Воротынского и других депутатов. Депутаты нашли его уже в Туле, и новый царь, окруженный буйною толпою чванливой шляхты и грубых казаков, показался им счастливым атаманом разбойников. На первых порах, все в его Тульском дворце представляло вид разграбленного каравана. Туда донцы пригнали ему в дар табун степных коней своих, астраханцы прислали турецкие ткани и персидские ковры, иноземные купцы, торговавшие в России, тюки с дорогими сукнами и бархатом, москвичи — серебряную посуду, богатые одежды и драгоценности. Царь позвал к руке сперва донцов, а потом уже представителей столицы. Когда они приблизились к престолу, окруженному смуглыми и надменными лицами соратников счастливого удальца, он встретил их грозною речью за долгое сопротивление законному царю. Присутствовавшие при аудиенции казаки, бывшие холопи и крестьяне, с своей стороны, подкрепили его выговор самою грубою бранью. Дмитрию, по-видимому, нравилось такое унижение высокого сана депутатов Москвы: он мстил боярам за унижение, которое претерпел, добиваясь престола, и допустил казаков до такого неистовства, что они едва не убили до смерти князя Телятевского за бывшее усердие его к Годунову.
Это было время гнусных злодейств, без которых не обходится ни один государственный переворот, совершаемый по рассчету эгоистов. Мало было для бояр лишить царя престола. Они знали самозванство Дмитрия лучше кого бы то ни было, знали, что существуют бесчисленные уличители невольного обманщика, предвидели, даже, может быть, обдумывали уже его падение и боялись, чтоб тогда сын царя Бориса не был возведен народом снова на поколебанный престол. Итак смерть Фёдора была для них необходима. Что касается до Дмитрия, который воображал себя сыном Иоанна Грозного, то не такого был он характера, чтобы бояться совместничества своего подданного, каким он почитал Фёдора Годунова. Еще до прибытия в Тулу московских депутатов, он отправил Голицына, Рубца-Мосальского и дьяка Сутупова для приведения в порядок взволнованной бунтом столицы, а Басманова с войском для поддержания их распоряжений силою; но ничто не доказывает, чтоб эти сановники имели от него поручение истребить Годуновых[95]. Еслиб это было так, то они постарались бы немедленно исполнить волю нового царя. Напротив, Голицын и другие прожили в Москве более недели, лишили Иова патриаршего сана и с бесчестием заточили в Старицкий монастырь, родственников царя Бориса разослали по тюрьмам и некоторых тайно удавили; но низверженного царя еще не решались коснуться; наконец, видно, так же как и об Угличском царевиче, «советом начальнейших людей», положено было умертвить Фёдора и его мать, оставить в живых только Ксению, на имя которой не было присяги. Для совершения цареубийства, всегда ужасного для ума мыслящего, Голицын и Рубец-Мосальский выбрали двух чиновников, Молчанова и Шерефединова, да трех стрельцов, закоренелых в злодеяниях, и вошли с ними в дом, где беззащитные сироты, у груди матери, ожидали вероятной смерти; несчастных развели по разным комнатам. Царицу Марию задушили немедленно, но шестнадцатилетний Фёдор, одаренный силою не по возрасту, долго боролся с четырьмя убийцами; наконец один из них лишил его жизни самым отвратительным образом. Если б это убийство было произведено по приказу Дмитрия, не нужно было бы таить ее перед народом: царь, не боявшийся предать публичному поруганию представителей столицы, уже ли побоялся бы казнить похитителей престола? Бояре могли бы прямо объявить, что изменники казнены по указу государеву, и никто бы не назвал воли царской беззаконною. Но дело в том, что нужно было уверить сперва народ, а потом и самого царя, что Годуновы, с отчаянья, приняли яд. Итак выставлены были на общее позорище тела замученных: народ видел на них явные знаки удавления, толковал об этом то и другое, да боярам мало было до этого дела: они одним ударом извлекли для себя две выгоды — обезопасили себя на будущее время и внушили народу первое невыгодное для самозванца впечатление. Дмитрий, между тем, ничего еще не знал: убийство совершено было 10 июня, а он 11-го писал грамоты к областным начальникам о своем воцарении и в условиях присяги заставлял обещать не сноситься с изменниками, Федькою, Борисовым сыном, Годуновым и его матерью. Усердие раболепных бояр к новому властителю и ненависть к старому не пощадили даже праха того, перед кем, еще так недавно, они изгибались: вырыли тело Бориса из царской могилы, положили в деревяный гроб и погребли, запросто, вместе с женой и сыном, при убогом Варсонофьевском монастыре, на Устретенской улице.
Грустно подумать, что в это время беззакония, как будто не было доблестных людей в России: так все благородное было подавлено большинством кромешников и страхом бесполезной гибели.