Солнце палило всё сильнее и сильнее. На закате оно становилось багровым — совсем как на Руси в сильный мороз.
Едкая красная пыль носилась в воздухе и покрывала ограды, дома и пожухлую, сморщившуюся листву.
Скотина жалобно мычала в стойлах.
Васька совсем отказывался от еды. Он похудел, бока его втянулись, даже прекрасная шерсть его потеряла свой атласный глянец.
— Ничего, опора сирот! — утешал Никитина Перу. — Придут дожди, он в неделю отъестся.
Все с нетерпением ждали дождей, но небо по-прежнему было безоблачно.
Как-то вечером конюх показал Никитину на закат. Солнце садилось в чёрной полосе.
— Жди дождя, — сказал он.
Прошло ещё несколько томительных дней. Дожди всё не начинались.
Однажды на закате страшный удар грома потряс небо и землю… Ещё четыре раската последовало за ним.
— Ночью будет дождь, — сказал Перу.
Он поспешил застлать новыми пальмовыми листьями крышу конюшни.
В полночь разразилась гроза, такая гроза, которой никогда не видывали русские. Молнии словно гонялись друг за другом, в короткие промежутки между их блеском тьма казалась ещё глубже, ещё страшнее. Удары грома сливались в один сплошной грохот. Дождь лил сильными, косыми струями.
Никитин и Юша, оставшиеся с Перу в конюшне, всю ночь успокаивали жеребца.
К утру грозовая туча унеслась к северо-востоку. Громовые раскаты утихли, но дождь лил по-прежнему. Потоки мутной воды неслись по двору, сливались в один ручей; на базаре образовалось целое озеро.
Когда Никитин с Юшей зашли к себе в каморку переодеться и отдохнуть, они увидели множество неожиданных гостей. На стенах суетились скорпионы, тысяченожки, пауки и ящерицы. Из сапога Юши выглядывала чёрная голова змеи. Маленькая мокрая белочка примостилась на окошке. Всё это были беженцы, спасавшиеся от дождя.
Змею убили палкой, непрошенных гостей со стены смели, а белочку Юша подманил орехами и отогрел у себя за пазухой.
Но всё время, пока шли дожди, приходилось остерегаться змей, тысяченожек, пауков, заползавших в каморку в поисках сухого места.
Целые дни неслись с юго-запада на северо-восток чёрные тучи. Грозы кончились, но ливень шумел почти всё время. По улицам и по затопленному базару бежали потоки. Все дороги и тропы стали непроходимы.
Никитин целые дни проводил под навесом, у входа в свою каморку.
К нему часто заходил Ахмед — тот самый воин, которому Малик-аль-Тиджар поручил оберегать русского купца. Ахмед дожидался в Джунайре, пока наместник Асат-хан соберёт подать. Он должен был отвезти её султану в Бидар. Как и Никитин, он томился от безделья и был рад случаю поговорить с бывалым чужеземцем.
Ахмед часто рассказывал Афанасию о делах индийских, о султанах бахманийских и о борьбе мусульман с индуистами.
В те годы в Северной и Центральной Индии правили мусульманские владыки, пришельцы из Персии и Средней Азии.
Такими завоевателями были и бахманийские султаны.
Они объявили «священную войну» с неверными, и под их зелёные знамена со всего мусульманского мира стекались жадные до наживы искатели приключений.
Каждый год снаряжали бахманийские султаны походы из Бидара на юг — в земли, принадлежавшие индуистским княжествам, разрушали индуистские храмы, выжигали их города и сёла.
От Ахмеда узнал Афанасий, что великий вазир султана бахманийского Малик-аль-Тиджар мудр и опытен. Некогда пришёл он из Персии в Индию простым торговцем, а теперь правит всей страной от имени юного Мухаммеда, султана бахманийского.
От Ахмеда Никитин узнал истинную причину благодеяния Малик-аль-Тиджара. По словам Ахмеда, вазир не хотел, чтобы во владениях бахманийского султана обижали купцов, привозивших коней из-за моря. Он боялся, что дурная слава пройдёт про Бахманийское государство. Купцы будут избегать городов бахманийских и станут возить боевых коней к индуистским князьям — врагам султана Мухаммеда.
Ахмед советовал Афанасию ехать в бахманийскую столицу Бидар за самоцветами. Туда свозят драгоценности, награбленные мусульманскими воинами у индусов.
Афанасий успешно учился индийскому языку, но чаще всего они с Ахмедом беседовали по-персидски. В то время персидский язык был в большом ходу в бахманийских владениях — большая часть купцов, воинов и придворных султана были уроженцами Персии и соседних стран.
Однажды Никитин при Ахмеде сказал Юше несколько слов по-татарски.
— Знаешь татарский? — взволнованно спросил Ахмед.
— Знаю, — спокойно ответил по-татарски Афанасий. — А ты откуда знаешь татарский?
— Я татарин-ногаец из Астрахани.
Ни разу ещё не видел Афанасий этого сильного и сурового воина таким взволнованным.
— Как же ты попал сюда?
— Двадцать лет прошло с того дня, как поплыл я за море, в Дербент. Поймали нас туркмены в море, одних убили, других в плен взяли. Меня продали в Ормуз и потом сюда. Теперь я раб султана.
— Был я на твоей родине… — задумчиво сказал Никитин.
И начал вспоминать, как плавал он вниз по Волге, как ночевал на высоком берегу. Про степи и пески астраханские, про кочевья татарские, про широкое море дербентское — всё рассказал он татарину.
Тот жадно слушал его. Когда Афанасий кончил, Ахмед долго молчал, глядя на косые струи дождя, на мокрую глину на дворе.
— Есть у нас, у ногайских татар, одна старая былина… — наконец заговорил он.
Жили когда-то два хана, два родных брата. Один откочевал в тёплые края, захватил город у подножья снеговых гор над синим морем, а другой остался в привольной степи.
Жил счастливо один брат в завоёванной земле, а другого одолели злые враги. Бился хан с ними, пока не погубили они всех богатырей хана. Остался лишь любимый певец его. И сказал хан певцу: «Пойди в тёплую сторону, найди моего родного брата и дай ему понюхать нашу степную горькую траву полынь».
И пошёл певец в дальнюю тёплую сторону, к синему морю. Нашёл он ханского брата и дал ему понюхать траву полынь. Почуял хан горький запах, вспомнил он широкую степь, заплакал и сказал: «Лучше пасть костьми на родимой стороне, в привольной степи, чем в довольстве жить в чужом краю».
И вернулся он к брату, и одолели они вместе всех врагов…
Ахмед помолчал, а потом прибавил:
— Твои рассказы о земле астраханской для меня — что горькая трава полынь для ханского брата. Привольно я живу здесь, хотя и зовусь рабом султана. Если убегу и поймают меня, ждут меня такие пытки, что о смерти буду молить, как о милости. А всё же придёт час — убегу. Завидую тебе, ты вольный человек: захочешь— воротишься на родную землю.
Ахмед, простился и пошёл под дождём в крепость.
Никитин задумался над его словами.
В Индии всё чаще нападала на него тоска по Руси. Обычно она приходила ночью, и Афанасий под шум дождя думал о родимой стороне — о берёзовых перелесках, о весенних лугах, о Волге в разлив, о жатве и о зимней пустынной дороге…
Он сказал Юше:
— Неказиста сторона астраханская, степь да песок, а вон как татарин закручинился, вспомнив про неё. Верно говорят: с родной сторонки и ворона мила, а на чужой сторонке и весна не красна. А уж какая земля краше нашей Руси! Вот управлюсь с конём — подамся в родную сторону!
Но Юша уже начал забывать родные края. Семьи у него не было, с раннего детства ходил он по чужим людям, изведал и горе и голод. Да и вырос он на чужбине. Теперь ему исполнилось шестнадцать лет, и он всё чаще мечтал стать воином.
«Не всё же дяденьки Афанасия хлеб есть», думал он.
Юша слышал от Ахмеда, что султан охотно принимает к себе в войско чужестранцев. Из пришлых удальцов и сбиты его рати.
Но Юша боялся рассердить Афанасия и до поры до времени молчал. А Никитин совсем загрустил по родной земле.
Индия перестала нравиться Афанасию. То жара была, душа дождя просила, а теперь день и ночь всё дождь и дождь.
Прошло два месяца.
— Скоро конец дождю, господин мой, — заявил однажды Перу. — Дух дождя гневается, что кончается его господство.
И действительно, дней через пять-шесть Юша на рассвете вбежал в каморку Никитина.
— Дождь перестал! — кричал он радостно.
Никитин вышел во двор. На синем небе сияло солнце. Маленькие разорванные тучки убегали на северо-восток. Пели птицы, стрекотали кузнечики. Всё казалось чисто вымытым и приветливым. Светло-зелёная листва тихо шелестела, когда дул лёгкий, тёплый ветер. От луж во дворе шёл пар. Павлин охорашивался на краю крыши, распуская свой узорчатый хвост.
Казалось, Васька тоже переживал обновление. Он сам проглотил кичирис и потянулся ещё за одним шаром, а потом залился таким звонким и весёлым ржаньем, что павлин испуганно свернул свой сверкающий хвост.
— Ну, пора с богом в путь! —весело сказал Никитин.