Весна была в разгаре. Цвели фруктовые деревья, зеленела трава, пели птицы. Комары и мухи — бич Мазандарана — не оставляли путников и их коней в покое. То и дело попадались змеи. Из густой чащи зелёного леса, опутанной колючей лозой, удушливо пахло болотом, прелыми прошлогодними листьями. Проводник Хаджи-Якуб не велел никому свёртывать с дороги.
— Там теперь змеиное царство, — сказал он. — Змеи проснулись после зимней спячки голодные и злые.
И действительно, вскоре, когда караван пересекал сырую лужайку, конь Хаджи-Якуба остановился и в страхе захрапел. Впереди, свернувшись клубком, грелась страшная очковая змея. Она подняла голову, украшенную раздутыми мешками за ушами, и, покачивая ею, угрожающе шипела. Сознавая свою силу и не будучи знакома с действием огнестрельного оружия, она и не думала уступать дорогу людям. Никитину пришлось истратить на неё добрый заряд дроби из пищали. Юша с торжеством содрал и привесил к своему седлу красивую шкуру ядовитого гада.
Караван медленно поднимался в горы.
Три дня шёл он до перевала, останавливаясь ночевать в небольших персидских селениях.
Постепенно густые лесные заросли стали редеть. Чаще попадались широкие поляны, заросшие дикой мятой и укропом, горные пастбища.
Караван одолел последний подъём и очутился за перевалом.
Впереди расстилались безлесные нагорья, вдалеке сверкала снегами горная вершина Демавенда.
В Мазандаране вода была всюду: ручейки, речки, топкая грязь на дороге, самый воздух был напоён влагой.
Теперь всё изменилось, и почва и воздух стали сухими.
Далеко простирались искусно орошённые поля пшеницы и ячменя, окружённые кустами орешника, тополями и шелковúцами. Чем ближе караван подходил к селению, тем больше было садов и бахчей.
Путешественников поражало трудолюбие, с которым добывали персы воду в своей бесплодной стране. Во многих местах не было ни рек, ни озёр, и неоткуда было провести арыки. Тогда крестьяне проводили подземные каналы. Для этого вдоль подножия гор они рыли колодцы, подчас очень глубокие. Если в каком-либо колодце показывалась вода, от его дна в сторону деревни начинали вести кяриз — овальный ход глубиной в рост человека или меньше. Голые люди, стоя по колено в воде, согнувшись в подземелье, кайлом долбили глину, а затем выносили её на спине в кожаных мешках к колодцу. Там её принимали с помощью ворота, вращаемого верблюдом, ходившим по кругу. Когда подземный ход уходил в сторону метров на сорок, над ним рыли новый колодец, чтобы не носить землю далеко.
Целые десятки колодцев вытягивались цепочками над кяризом от гор до деревни, иногда на протяжении тридцати—пятидесяти километров и больше.
В пустыне не было деревьев, и подземные ходы нечем было подпирать. Часто своды рушились, погребая рабочих. Не из чего было даже сделать хороший ворот. Страшно было глядеть, как спускают на головокружительную глубину человека на вороте, сбитом деревянными шипами из жалких кривых сучьев. Жители рассказывали, что иногда целая деревня, проработав несколько лет на постройке кяриза, оказывалась без воды и должна была выселяться в чужие края, потому что подземный канал натыкался на слой песку, мгновенно выпивавший драгоценную воду.
Персидские селения не понравились Никитину. В низеньких домах-мазанках окон не было. Свет проходил через дверь и дымовое отверстие наверху. Потолком служил настил из прутьев, и сверху всё время сыпался какой-то сор, прутики и комочки глины.
Грязный земляной пол не был застлан ни коврами, ни войлоком. Посреди мазанки на полу в небольшом углублении горели прутья, и едкий дым заполнял всё помещение.
Персидские крестьяне питались лепёшками, похлёбкой из бобов, чеснока и кусочка бараньего сала. Это были жалкие, забитые люди. Они ходили оборванные и грязные, в рваных, засаленных халатах.
Шестьдесят лет по Персии катились одна за другой волны завоевателей. Персидский шах, вместо того чтобы защищать крестьян, старался завладеть теми жалкими остатками их добра, которые пощадили чужеземцы.
В разорённых деревнях трудно было достать еду. Иногда после дневного перехода путники вынуждены были вместо ужина довольствоваться глотком холодной воды да лепёшкой, запасённой предусмотрительным Хаджи-Якубом.
Однажды караван шёл по пустынным, заброшенным местам. То и дело попадались разрушенные караван-сараи, мечети, остатки стен и башен. Даже орошение пришло здесь в упадок —вода в полузасыпанных арыках и прудах покрылась зеленью, поросла камышом.
— Отец, почему ушли люди из этого края? — спросил Никитин проводника.
— Некогда стоял здесь царственный город Рей, — рассказал Хаджи-Якуб, — но прогневали жители Рея аллаха, совершили чёрное дело — убили внучат пророка Мухаммеда. И проклял их аллах и наслал на город этот и всю округу страшную кару. Затряслась земля, и развалился город Рей и ещё семьдесят городов…
Юша жадно слушал слова старого Хаджи-Якуба.
Он ехал всегда рядом с проводником. Как только караван пускался в путь, начинались рассказы. Хаджи-Якуб знал множество сказок — о глупом шахе и умном визире, о кознях коварного волшебника — омывателя трупов, о великих уроженцах Шираза — Хафесе и Саади и их дивных песнях. Старик помнил разные приметы и заклинания, умел врачевать и знал толк в травах.
— Вон посмотри, — говорил он, показывая Юше низенькую сизо-зелёную травку, — её верблюды любят, а змеи не терпят. Если есть такая трава, смело располагайся на днёвку или на ночлег: змея тебя не тронет, а верблюд сыт будет. Но если гонишь ты быков или овец, не пускай их пастись на эту траву — от неё мясо у них станет горьким.
Иногда старик вдруг слезал с коня, осторожно выдёргивал какую-то былинку с корнем и бережно прятал её в свой вылинявший и починенный хурджум.
— У нас в Ширазе нет такой, а она особый вкус плову даёт, — бормотал он.
Чем дальше на юг спускался караван, тем жарче становилось.
Хаджи-Якуб предложил ехать по ночам, а днём отдыхать где-нибудь в деревнях. В начале лета ночи были ещё прохладные. Кони бежали по холодку легко, и караван шёл быстрее.
Вскоре начался мусульманский пост рамазан.
Днём персиане ничего не ели, а когда спускалась ночь, такая тёмная, что уже нельзя было отличить чёрную нить от белой, начинался пир. Персиане вознаграждали себя за дневное воздержание: всюду зажигали огни, ели, пили, плясали, слушали певцов и зурначей.
Весь месяц рамазан продвигались путники на юг. Часто караван вспугивал стада джейранов. По ночам надрывно выли и плакали шакалы.
Иногда попадался встречный караван. Впереди на ослике ехал караван-баши, за ним важно шествовал, позвякивая множеством бубенчиков, вожак — лучший мул каравана, в богато отделанной сбруе. На нём обычно везли самый дорогой груз. Далее следовали мулы и верблюды, гружённые тюками керманских ковров, ослики, еле видные под мешками с зерном.
Раз повстречался им караван с семьёй какого-то хана. Проскакали телохранители, потянулись вьючные верблюды, а за ними, подвешенная к сёдлам двух белых мулов, качалась плетёная кибитка, — тахт-и-реван. За ней гарцевал на белом коне богато одетый мальчик, ровесник Юши. Его холёное красивое лицо чуть-чуть покривилось в презрительной гримасе, когда он увидел запылённые, тёмные одежды встречных. Юша проводил его долгим завистливым взглядом.
Пустыннее становились окрестности, унылыми и бесплодными — холмы и увалы, бесконечной чередой тянувшиеся по сторонам дороги.
Кони и люди уставали сильнее. Пришлось сократить переходы.
Караван зашёл в соляную пустыню — пустыню Кевир. Сизые солончаки, поросшие тёмно-зёленой и бурой травой, перемежались с полосами барханов и каменистых лощин.
В иных местах и травы не было; земля пустыни словно вспухла буграми и обросла пушистой щёткой из кусочков и ниточек соли. Соляная корка часто проваливалась и ранила ноги лошадей, а затем разъедала раны, причиняя животным невыносимые мучения.
Зато хорошо было ехать по такырам — плоским, как скатерть, площадкам из глины, в сухое время твёрдой, как камень, и покрытой причудливой сеткой бесчисленных трещин. Хаджи-Якуб уверял, что в этом месте раньше находилось прекрасное озеро, но оно высохло от горя в день смерти пророка. Теперь по равнине протекала река Руди-Шур, воды которой были до того солоны, что не только не оживляли берега, но, наоборот, убивали на них последние следы жизни.
— Место это зовут Долиной ангела смерти, — сказал проводник, — потому что сюда он часто прилетает за душами путников.
Два дня шли среди пустыни, не встречая пресной воды. На третий день, когда караван подошёл к колодцу, слуга спустил в тёмный провал кожаное ведро на верёвке. Всё ниже и ниже спускалось оно, но не слышно было желанного плеска. Наконец из глубины донёсся глухой стук, и слуга понял, что воды нет. Он вытащил ведро. Край его был выпачкан мокрой глиной. Только несколько дохлых тысяченожек и труп маленькой песочной змейки оказались на дне ведра.
Пришлось оставить коней без воды, а люди получили по чарке из запасной кожаной фляги.
Решено было, не останавливаясь, продолжать путь, чтобы как можно скорее добраться до города Кума.
Этот дневной переход без воды был для всех мучительным. Жара и жажда казались невыносимыми. Сильный ветер бросал в лицо путникам песок и красную пыль с дороги.
А караван всё тащился вперёд. Юша опустил поводья и в полудремоте склонился на шею коня. Иногда странные сны проносились перед ним — громадные прозрачные чаши, наполненные до краёв сверкающей влагой, журчащие ручейки, тихий и тёмный пруд, окружённый ивами, а чаще всего родная Волга, то спокойная и гладкая, то осенняя — тёмная и грозная…
— Кум виден! — услышал Юша возглас проводника.
День кончался. Солнце спустилось низко и почти касалось западных холмов, а вдалеке, на юге, за безотрадными барханами виднелись тёмно-голубые и золотистые купола, тоненькие стрелки минаретов и полоска тёмной зелени.
Путники погнали коней. Надо было достичь города засветло, до того, как стража закроет ворота. Они скакали уже по дороге мимо бахчей.
— Что скачете, как будто за вами погоня? — кричала стража. — От конского топота все дыни потрескаются. Кто платить будет?
Как только последний вьючный конь каравана прошёл под аркой башни, сзади раздался скрип и грохот: десять сторожей с трудом затворяли огромные двустворчатые, кованные медью ворота.
Отдых и вода были близко, но хмурый начальник стражи ещё долго задерживал караван. Он вызывал каждого к себе в башню и допрашивал строго и подробно, откуда едет и зачем, пока Али-Меджид не сунул ему в руку серебряную монетку. Начальник сразу смягчился и приказал немедленно пропустить путников.
Рысью проскакали они по тёмным и кривым улицам города в караван-сарай.
Раньше Кум был богатым и шумным городом. Но десять лет назад его захватили туркмены, разорили, и с тех пор Кум никак не мог оправиться. Почти весь город лежал в развалинах. Лишь на немногих улицах теплилась жизнь. На сожжённом базаре торговало несколько лавчонок. Единственный караван-сарай пустовал.
Прежде Кум славился своими мечетями. Сюда на поклонение святыням издалека сходились богомольцы. Но теперь и в мечетях было тихо. Немногие решались отправляться на богомолье в тревожные и грозные годы.
В те времена в Персии царили смуты и неурядицы. За власть над разорённой страной боролись потомки великого завоевателя Тамерлана, покорившего на рубеже XIV и XV веков Персию и Туркмению: Орда чёрного барана и Орда белого барана. Ещё до прихода Тамерлана две туркменские орды — «Чёрного барана» и «Белого барана» — кочевали на границах Персии, Армении и Азербайджана. Предводители орд смертельно враждовали между собой. В пятидесятых годах XV века Орда чёрного барана очень усилилась, и её предводитель Узун-Хассан (Узун-Асан) — Длинный Хассан — подчинил себе не только ближних соседей, но почти всю Персию.
Он завоёвывал персидские города и области исподволь, пользуясь смутами и неурядицами среди потомков великого Тамерлана.
Когда караван Али-Меджида отдыхал в Куме, весь город был встревожен слухами о новых походах Узун-Хассана. Никто не знал, куда обратит он свой меч, но в Куме уже чувствовалась общая тревога.
Одни говорили, что сыновья Длинного Хассана двинулись с большим войском на покорение Южной Персии, другие, оглядываясь, шептали, что в окрестностях Кума скрываются шайки разбойников.
Али-Меджид решил примкнуть к большому каравану. Так было всё же безопасней путешествовать.
Снова началось странствование по пескам и выжженным такырам. Маленькие серые птички, ящерицы и скорпионы были единственными обитателями этих унылых мест. Особенно много было скорпионов.
— По всей Персии, — говорил Хаджи-Якуб, — ходит проклятие: «Пусть ужалит тебя кашанский скорпион». Самые злые, самые ядовитые скорпионы водятся в Кашане, а нам осталось до Кашана всего два перехода. Берегитесь: укус их может принести смерть, да сохранит вас аллах!
Однажды вечером Афанасий собирал верблюжий помёт для костра. Отодвигая камень на дороге, он вдруг почувствовал укол в руку. Большой тёмный скорпион боком метнулся под камень. Рука у Афанасия начала быстро неметь и пухнуть. Она стала тёмно-красной, потом синеватой. С трудом добрался Афанасий до лагеря и опустился на кошму.
Юша трясущимися руками разрезал рукав, туго стянувший распухшую руку. Афанасий подозвал проводника. Хаджи-Якуб внимательно осмотрел ранку, поцокал сокрушённо языком и пошёл к своим перемётным сумам. Он вернулся с расписным ларцом, вынул оттуда щепотку порошка и насыпал его в ранку. Потом он заботливо укрыл Афанасия и что-то пошептал над ним. Спал Афанасий беспокойно, но к утру опухоль почти исчезла.
Караван пошёл дальше. Миновали город Кашан и, не задерживаясь там, отправились снова в путь.
В Кашане путники узнали, что шайки грабителей рыщут по окрестным дорогам и сыновья Узун-Хассана медленно, но упорно продвигаются со своими туркменскими войсками на юг, к берегам тёплого Индийского моря.
Приходилось сторожить по ночам — путники всё время ждали нападения.
Дорога шла теперь по равнинам, недавно опустошённым туркменскими ордами, мимо выжженных и разгромленных деревень, вытоптанных и потравленных полей.
В деревнях не было жителей — одних убили, других угнали в неволю. Многие бежали в города — там было безопаснее.
Как-то раз караван остановился на ночлег у разорённой деревни. Кругом всё было пусто и уныло. Дозорные расположились у развалин старой мечети, неподалёку от стана.
На этот раз очередь стоять ночную стражу выпала на долю Хаджи-Якуба, Афанасия и Юши. Никитин растянулся на кошме. Он лежал, закинув руки за голову, и смотрел на звёзды.
— Хорошее небо у вас, Хаджи-Якуб! — промолвил он задумчиво. — Звёзды большие, яркие, месяц светлый…
— Да, хорошо, — живо откликнулся Хаджи-Якуб, — но в Ширазе ещё лучше. Лучше нашего края, лучше Шираза, нет на земле. Про Шираз говорят, что похищает он сердце пришельца у его родной страны… Приходи в Шираз — сам увидишь. Великий Хафес сказал:
Красив Шираза вид
И слава высока.
Да сохранит его
Господняя рука!
Стократ благослови
Ты прелесть Рокнабада.
Источник Хызра там,
Прозрачная река
Несёт от Муссалы,
С холмов Джафарабада,
Нам свежий аромат
И дыханье ветерка…
— А Хызр что такое? — спросил Никитин.
— Был когда-то такой человек. Волею аллаха открыл он дивный ключ, дающий бессмертие, и зовут тот ключ Источником Хызра, — ответил проводник.
Никитин помолчал.
— Отец, почему так много развалин в вашей стране? — снова задал он вопрос Хаджи-Якубу.
Тот не сразу ответил.
— Могуч был Иран — никто не смел посягнуть на него, — заговорил он наконец. — По всему свету шла слава о величии и доблести богатырей иранских. Но прогневался на нас аллах, исчезла наша былая сила, и терзают теперь беззащитную землю нашу чужеземцы, разоряют города, сжигают деревни и топчут поля, и нет конца бедам и несчастьям нашим. Нет конца. Сказал Хафес:
Надежду брось на счастье в этом мире:
Нет блага в нём, и всё
Нам к скорби и вреду!
Он замолчал.
Костёр угас. Всё затихло. Светила яркая луна.
Юша не раз бывал в дозоре, и всегда в эти ночи его охватывало щемящее чувство тревожного ожидания. Лёжа на кошме, он внимательно смотрел вдаль на освещённые лунным светом холмы и крепко сжимал свою маленькую кривую саблю.
Привычные ко всему Афанасий и Хаджи-Якуб занимались своим делом. Никитин латал совсем износившуюся рубаху, а проводник перетирал узловатыми старческими пальцами сухие травки, перемешивал их в тряпице и вполголоса рассказывал сказку. Невольно Юша стал прислушиваться к его бормотанью:
— …И говорит сова вороне: «Что дашь ты в приданое за дочерью своей?» И ответила ворона сове: «Дам три города, только что разорённых, с дымящимися развалинами, с гниющими трупами». И засмеялась сова. «Войны идут над Ираном, — сказала она, — разрушенные города что ни день, то дешевле становятся. Через год ты мне предложишь триста разрушенных городов и тысячу сожжённых деревень впридачу, а я, быть может, откажусь». И услышал мудрец эти слова — а он понимал птичий язык, — заплакал и разодрал на себе одежду. Понял он, что не видеть Ирану покоя, ждут его набеги и войны великие.
Афанасий и Хаджи-Якуб не забывали о дозоре и время от времени поднимали голову, вслушиваясь и всматриваясь в ночные поля.
Выли шакалы на развалинах, но к ним все давно привыкли.
…Уже луна взошла, и густая тень от стены накрыла дозорных.
Вдруг Никитин легко и бесшумно вскочил на ноги. Юша вздрогнул.
— Что такое, дяденька Афанасий?
— Нишкни! — шёпотом кинул ему по-русски Афанасий.
Хаджи-Якуб тревожно привстал.
— Ничего не слышу! — после долгого молчания наконец сказал он.
— Шакалы смолкли, — шепнул Никитин, показывая на развалины.
Тут только старик и Юша заметили, что вокруг стало особенно тихо. Надрывный вой шакалов смолк.
— Не брешут, — повторил Афанасий,— видимо, спугнул их кто-то. Юшка, лети в стан, буди хозяина. Только чтобы шороха не было! Держись тени, светлые места переползай. А мы с дедом гостей встретим!
Юша скользнул вдоль стены, обогнул мечеть, спустился в сухое ложе заброшенного арыка и, пригнувшись, стараясь не шуметь, побежал к стану.
Али-Меджид спал, раскинувшись в походном шатре. Юша наткнулся на него и тихо тронул его за руку.
Самаркандец вскочил.
— Что случилось? — воскликнул он.— Почему ты здесь?
— Дяденька Афанасий послал, — зашептал Юша. — Думает разбойники к стану крадутся. Слышишь, шакалы замолкли?
Самаркандец выбежал из шатра и разбудил своих спутников. В это время от мечети донёсся грохот. Афанасий пустил в ход свою пищаль. Тотчас же раздались крики, стрелы засвистали и застучали по камням. Из стана бросились на помощь к дозорным. Побежал и Юша.
Никитин лёжа отстреливался из пищали. Проводник, спрятавшись за камнем, стрелял из лука.
Разбойники не ожидали такого отпора. Некоторое время они стреляли, кричали для острастки и гарцевали на поляне. Потом раздался резкий свист. Сразу крики смолкли. Топот коней замолк вдалеке. И снова стало тихо.
Утром Юша нашёл в развалинах труп. Туркмен лежал на спине. Папаха откатилась далеко в сторону, обнажив жёлтую бритую голову. Зелёный халат был тёмен от крови, а в левом боку чернела рана, облепленная мухами и муравьями.
Юша накрыл папахой лицо убитого и тихо вышел из развалин.
Кони и верблюды были уже навьючены. Ждали Юшу. Караван тотчас же снялся с места.