Настало утро, и Яхши-Мухаммед отправился передавать письмо ширванского шаха.
— Ты никуда не ходи, — сказал он Никитину. — Ты русский, гяýр[12]. В этом доме тебя в обиду не дадут, пословица гласит: «Гостя почти, даже если он неверный». А на улице тебя всякий обидеть может. Подожди!
И опять Никитин стал ждать. Его знобило, клонило ко сну, кости его болели.
В полдень явился Яхши-Мухаммед.
— Всё устроил! — закричал он. — Иди, поднимай своих!
Торопливо перекрестившись, Никитин бросился вслед за Яхши-Мухаммедом.
Пленник. Персидская миниатюре XV века Константном».
Медлительный сторож провёл Никитина и шахского гонца через два маленьких дворика и ввёл их в третий. Дворик был небольшой и чистый, но откуда-то тянулся тяжёлый запах.
— Здесь, — сказал сторож.
Никитин осмотрелся вокруг, но ничего, кроме гладко выбеленных стен и одной двери, в которую они вошли, не было видно.
— Где же? — удивлённо спросил он.
Сторож показал вниз.
Тогда Афанасий увидел три вделанные в землю деревянные решётки.
Никитин бросился к одной из них и припал лицом к щели между брусьями.
— Живы, родимые? — крикнул он; потом перебежал к другой и к третьей яме.
Нестройные голоса ответили из ямы, кто-то зарыдал.
— Отпирай скорей! — кинулся Никитин к сторожу; ему казалось, что тот бесконечно долго возится с замками.
Наконец деревянные решётки были подняты. В ямы спустили лестницы, и один за другим стали выходить наверх заключённые — худые, оборванные, грязные. Они отвыкли от яркого света и закрывали лица руками.
Юша, в драной грязной рубашке, босой и измождённый, кинулся к Никитину и прижался к его плечу.
— Дедушка помер… Дяденька Афанасий, родненький, куда же я-то теперь? Куда пойду, что делать буду? — заговорил Юша и вдруг громко, по-детски всхлипывая, заплакал.
— Ничего, Юша, не пропадёшь, вместе жить будем, — уговаривал мальчика Никитин, поглаживая его грязную русую голову.
— Все вышли? — спросил сторож.
— Все, — ответило несколько голосов. — Двое не выйдут: ещё глубже нас закопаны.
Сторож пересчитал заключенных.
— Одиннадцать, — объявил он, — один лишний. Двенадцать было русских — двое подохло, должно быть десять. Кто лишний? — спросил он.
— Самаркандец лишний, — сказал кто-то из заключённых, и Никитин узнал самаркандского купца Али-Меджида, такого же худого, грязного и оборванного, как и все его товарищи по яме.
— Что стоишь, грязная собака? — крикнул на него сторож. — Ступай, сын свиньи, обратно. Жди, может быть выкупят тебя, а нет — сгноим в яме.
И он подкрепил свои слова ударом палки.
Али-Меджид медленно оглядел всех товарищей по заключению, сторожа, Яхши-Мухаммеда, Афанасия Никитина, горько улыбнулся, посмотрел на небо, на солнце, на зелёную ветку, протянувшуюся во дворик из-за стены, и стал спускаться вниз по лестнице. Когда он исчез в яме, сторож вытянул лестницу и захлопнув деревянную решётку, запер со звоном замок.
— Пошли, — коротко сказал он.
«Вот и сделано дело, вот и дождался, добился свободы для товарищей, а радости нет», подумал Афанасий.
Вновь и вновь вспоминал он Али-Меджида. Самаркандец остался теперь один в этой яме, и когда ещё доберутся до кайтацкого аула земляки его! А если не доберутся? Так и сгинет на чужой стороне этот умный и ласковый человек…
Вечером Никитин долго совещался с шахским гонцом, потом снял с шеи нитку жемчуга и отдал её Яхши-Мухаммеду.
Спал он, как и в прошлую ночь, плохо. Рано утром джигит куда-то исчез. Пропадал он довольно долго, а потом, вернувшись, сказал Никитину:
— Сегодня после полудня свободен будет.
При этом он передал ему нитку. Вместо пятнадцати жемчужин осталось три.
— Теперь дело сделано, — проговорил тихо Никитин и вдруг почувствовал сильную усталость. Непреодолимое желание вытянуться, уснуть охватило его.
Будто сквозь пелену видел он лицо Али-Меджида, слышал его взволнованные слова: «Никогда не забуду, что ты сделал для меня», а потом всё смешалось…
* * *
Очнулся Никитин в небольшой низкой горнице. Солнце играло на белой стене. Где-то близко шумело море. Афанасий с трудом повернул голову и увидел отворенную дверь, белый песок и полоску моря. В дверях, спиной к нему, стоял кто-то очень знакомый.
Долго, мучительно долго всматривался Никитин в этого человека. Наконец позвал тихонько: «Юша». И тотчас же сам удивился своему тихому, дребезжащему голосу.
Юша бросился к постели.
— Очнулся, дяденька Афанасий! — обрадовался мальчик. — Вот и хорошо. Три недели не узнавал, три недели…
— Где я, чем болел? Где все? — спросил Афанасий. Он припомнил поездку к кайтахам, ямы с деревянными решётками, горькую усмешку самаркандца. — Где я? — повторил он.
— В Дербенте-городе, — ответил Юша. — В горнице посла, что с нами из Руси приплыл. Болел ты лихорадкой, ещё у кайтахов свалился, и привезли тебя сюда на седле привязанным. Наши все к ширванскому шаху, к государю здешнему, подались, били ему челом, чтобы он пожаловал, с чем дойти до Руси. Он им не дал ничего: очень, баит, вас много. Заплакали все, да и разошлись кто куда: кто на Русь пошёл с Васильем Папиным, кто в Шемахе остался, кто в Дербенте…
— А ты?
— А я при тебе остался, дяденька. Какой товар дедушка Кашкин от татар на посольском корабле сберёг и который кайтахи вернули, зауморники[13] всё записали и Папину сдали, чтобы на Русь отвёз. Позвал меня к себе Папин и говорит: «Поступай, Юшка, ко мне, отвезу тебя в Нижний Новгород».
— А ты как решил?
— А я с тобой, дяденька, остался. Чужие края посмотреть хочу, а то я только и видел чужое небо в решётку из ямы. Да и ты болел. Вот я и остался.
Никитин выздоравливал медленно, но силы его всё же прибавлялись с каждым днём. После болезни он постоянно хотел есть, и Юша сбился с ног, добывая Афанасию еду. Одну жемчужину пришлось продать, чтобы покупать пищу.
Почти все русские разбрелись из Дербента, а те, кто ещё оставался в городе, сами начинали голодать. Асан-бек был в Астрахани. Папин уехал. На базаре Юша несколько раз видел Али-Меджида. Оборванный самаркандец просил милостыню. Потом Али-Меджид исчез. Говорили, что он нанялся гребцом на судно, плывшее через море в туркменские земли.
Когда Афанасий выздоровел, он стал думать, как быть дальше.
— Мне вернуться на Русь нищим — в кабалу за долги идти, — говорил он Юше. — Да и не хочется с пустыми руками домой ворочаться. Вот побывал я в Дербенте, а мало нового повидал. Говорил с купцами, сказывают — привозят к ним товары из Ормуза-города.
— Поедем в Ормуз, дяденька!
— А на что поедешь? — усмехнулся Никитин. — Нет, надо, видно, работу искать.
Подумали, посоветовались с бывалыми людьми. Дербентские жители говорили, что в Баку из-под земли чёрное жидкое масло добывают, черпая его из колодцев кожаными вёдрами. Есть то масло нельзя, а можно лечить им коросту у скотины да жечь в светильнях. Издалека приходят за тем маслом караваны верблюдов и буйволов, запряжённых в арбы, и суда из-за моря. Далеко — в Грузию, в Турцию, в Персию, в Бухару — увозят они огромные бурдюки земляного масла. Для добычи его много народу требуется, вот и приходят в Баку на заработки из Ширвана, Астрахани и Персии бедные люди.
Решил и Никитин пробираться в Баку. За несколько персидских денежек корабельщик взялся довезти его и Юшу туда на своём корабле.