Едва иностранец оставил болтливого и доверчивого портного, как его лицо утратило холодное выражение и приняло более спокойное и естественное. Казалось, размышления не были для него ни привычкой, ни удовольствием, и, ударив несколько раз тросточкой по ботфортам, он легким шагом с рассеянным видом вышел на главную улицу. Несмотря на эту кажущуюся беззаботность, он не пропускал ни одного прохожего, не осмотрев его; порывистость, с которой он производил этот осмотр, свидетельствовала, что его обостренная наблюдательность не усыплялась ни на минуту.
Иностранец, весь вид которого указывал на совершенный им длинный путь, естественно, привлек к себе внимание содержателей гостиниц. Но, оставаясь глухим к приглашениям в модные гостиницы, он, по какой-то особенной странности, остановился у дома, бывшего сборным пунктом всех бездельников порта.
Войдя в общую залу этой таверны, как ее называли, хотя, вероятно, в Англии ее претензии ограничились бы скромным названием кабака, он нашел ее наполненной завсегдатаями. Приход гостя, вид и одежда которого указывали на то, что он принадлежит к более высокому классу общества, чем обычные посетители, вызвал некоторое волнение, но оно утихло, лишь только иностранец опустился на скамейку и потребовал, чего хотел. Хозяин, прислуживая ему, счел нужным извиниться перед ним, особенно за одного человека, который находился в самом конце длинной и узкой залы и шумел больше всех, рассказывая, повидимому, какую-то необыкновенную историю.
— Это боцман с невольничьего корабля в наружной бухте, сквайр, — прибавил хозяин. — Этот человек провел не один день на море и видел столько чудесного, что можно было бы заполнить целую книгу его росказнями. Его называют старым Бореем, хотя настоящее его имя Джэк Найтингель.
Иностранец едва прикоснулся губами к поданному ему ликеру и повернул голову к говоруну, которого можно было бы назвать вторым «оратором дня».
Рост этого человека превышал шесть футов, огромные усы закрывали нижнюю часть его мрачного лица со шрамом, неизгладимым следом глубокой раны; сложен он был пропорционально; на нем был костюм моряка; на шее у него висела длинная серебряная цепочка со свистком из того же металла. Не обращая, повидимому, ни малейшего внимания на приход человека из более высокого общества, чем его слушатели, этот сын океана продолжал свой рассказ голосом, которым, казалось, природа снабдила его для контраста с гармоничным именем[5].
— Ну! — говорил он, показывая пальцем направление компаса. — Берег Гвинеи мог быть здесь, а ветер шел из этого места, дуя порывами, как-будто тот хитрец, который держит его в мехе, то пропускал его между пальцами, то заботливо завязывал в мех двойным узлом. А знаешь ли ты, приятель, что такое этот мех?
Этот неожиданный вопрос был обращен к уже знакомому нам крестьянину. Он с перекинутым через руку платьем, полученным от портного, стоял и внимательно слушал рассказы боцмана, намереваясь пополнить ими свой запас анекдотов, предназначенных для соседей.
Общий смех над Пардоном раздался в зале. Найтингель многозначительно подмигнул соседям и воспользовался случаем освежиться, опрокинув себе в горло пинту рома с водою. После этого он продолжал свой рассказ.
— Итак, земля была здесь, как я уже сказал, и ветер был там юго-восточный, а может-быть, и юго-юго-восточный. Я не люблю такой погоды; она слишком двусмысленна для того, чтобы можно было спокойно отбывать свою вахту. Я направился к задней части корабля, чтобы находиться поблизости, если кто-нибудь сделает честь спросить моего мнения. Вы знаете, приятель, мои мысли на этот счет: никогда не следует совать свою ложку в миску капитана, по крайней мере, без зова, тем более, что мое место спереди, а его — сзади. Я не говорю, на каком конце лучшая голова; на этот счет мнения различны; хотя люди, хоть что-нибудь смыслящие, укажут переднюю часть, но я пошел на заднюю, чтобы быть наготове сказать свое мнение, если его спросят. Недолго я пробыл там, как случилось как-раз то, что я предвидел: «Мистер Найтингель, — сказал капитан, а капитан — человек обходительный, никогда не забывающий своей светскости, когда ему приходится говорить с кем-нибудь из экипажа, — мистер Найтингель, что думаете вы об этом клочке тучи на северо-западе?» — спросил он. «Право, капитан, — ответил я смело, потому что я никогда не затрудняюсь ответом, когда говорят прилично, — право, капитан, не касаясь лучшего мнения вашей чести, мое мнение — убрать три марселя и закрепить фок. А чтобы не дать кораблю вертеться, у нас есть большой парус…»
— Вы должны были и его убрать, — воскликнул сзади решительный голос, хотя не такой грубый, как у красноречивого боцмана.
— Какой невежда говорит это? — спросил надменно Найтингель.
— Это говорит человек, который не один раз проехал Африку от мыса Доброго до мыса Доброй Надежды и который знает, что такое туча, предвещающая шквал, — ответил Дик Фид, сильно работавший локтями в толпе, подвигаясь к своему противнику. — Да, приятель, ни один невежда, даже набитый дурак, никогда не посоветовал бы того, что вы своему капитану, когда была надежда на попутный ветер.
При этом заявлении, которое присутствовавшие нашли очень смелым и которое притом же высказано было таким решительным тоном, в зале поднялся общий ропот. Ободренный явными выражениями общей симпатии, Найтингель не замедлил ответить, и его возражение было не из кратких.
Поднялся невообразимый концерт кричащих и пронзительных голосов, и оба противника готовы были уже вступить в рукопашную. Самые энергичные жесты быстро следовали один за другим; они были тем опаснее, что обнаруживали силу четырех атлетических рук. Едва стихал общий говор, как подымались голоса противников, словно борцы решили защищаться силою своих легких. Они оставили свои враждебные позы и приготовились к спору.
— Вы славный моряк, приятель, — сказал Найтингель. — Но если бы здесь был какой-нибудь адмирал, он сразу решил бы, кто прав, кто виноват. Слушайте, товарищи, если есть между вами человек, который получил отличное морское воспитание, — пусть он говорит.
— Чорт возьми! — вскричал Фид. — Вот человек! — и, протянув руку, он схватил Сципиона за ворот и без церемонии вытащил его на середину круга, образовавшегося около споривших. — Этот весельчак чаще, чем я, был в Африке по той причине, что там родился. Ну, молодец, под каким парусом лег бы ты в дрейф у берегов твоей родной земли, если бы ты боялся испытать шквал?
— Я бы вовсе не лег в дрейф, — сказал негр;- я бы пустил корабль скоро-скоро перед ветром.
— Без сомнения; но чтобы быть готовым на случай шквала, укрепил бы ты большой парус, или оставил бы корабль вне ветра, под одним передним парусом?
— Последний юнга знает это; как можно дрейфовать под большим парусом? — заворчал Сципион, которого стал утомлять этот допрос.
— Господа, — произнес Найтингель, озирая слушателей с важным видом, — я спрашиваю у вашей чести, прилично ли выводить к нам этого негра, чтобы он высказал свое мнение под нос белому?
Этот призыв к оскорбленному достоинству собрания оказал свое действие, и поднялся общий ропот. Сципион не имел смелости противиться таким явным выражениям недовольства. Ни говоря ни слова в свою защиту, он скрестил руки и вышел из кабака с покорностью и кротостью существа, слишком долго жившего среди унижений, чтобы оказывать сопротивление.
Фид громко звал его назад, но, видя безуспешность своих попыток, набил себе рот табаком и с проклятиями последовал за африканцем. Триумф боцмана был полный.
— Господа, — произнес он еще более важно, обращаясь к своей аудитории, — вы видите, что я прав. Я ненавижу, понимаете ли, ненавижу хвастовство, но я знаю, что между Бостоном и восточной Индиею не найдется человека, который лучше меня сумел бы пустить корабль или положить его в дрейф, лишь бы я…
Найтингель вдруг остановился. Его глаза встретились с выразительным взглядом иностранца в зеленом, находившегося в толпе.
— Может-быть, — сказал, наконец, боцман, не закончив начатой фразы, — может-быть, этот господин знаком с морем и поможет разрешить спорный вопрос?
— Мы не изучаем в университетах морской тактики, — ответил иностранец небрежным тоном, — но, насколько я понимаю, я поплыл бы с возможною скоростью перед ветром.
Он произнес эти слова с таким ударением, что можно было заподозрить, не было ли у него желания играть словами; тем более, что он бросил на стол плату за выпитое и тотчас вышел, оставив Найтингелю свободное поле. Боцман после короткой паузы возобновил свой рассказ. Но было легко заметить, что из-за усталости или по какой-либо иной причине тон его не был попрежнему авторитетен, и он сокращал свой рассказ. Кончив кое-как свою речь, он поплелся на берег, откуда лодка доставила его на борт корабля, не перестававшего быть предметом особого наблюдения со стороны неутомимого Гомспэна.
Между тем, иностранец направился по главной городской улице. Фид, догоняя негра, ворчал на ходу, позволяя себе не очень вежливые замечания насчет знаний и претензий боцмана. Он скоро догнал негра, и его дурное настроение целиком обрушилось на Сципиона.
Иностранец следовал за ними по пятам.
Отойдя от берега, они взошли на холм, и в этот момент адвокат (оставляем за ним звание, данное им себе) потерял их из вида; дорога в этом месте делала поворот. Он ускорил шаги и через несколько минут снова заметил их. Они сидели под изгородью и закусывали тем, что нашлось в мешке, бывшем у белого, который братски поделился своей провизией со спутником.
Адвокат приблизился к ним.
— Если вы будете так свободно опустошать мешок, мои друзья, — сказал он им, — то ваш третий спутник может лечь спать натощак.
— Кто кричит? — воскликнул Дик, поднимая голову над костью с выражением большого дога, потревоженного в такой важный момент.
— Я хотел только напомнить вам, что у вас есть третий спутник! — любезно отвечал иностранец.
— Угодно вам кусочек, приятель? — произнес Дик, протягивая ему с радушием моряка мешок…
— Вы не понимаете меня. На набережной у вас есть еще товарищ.
— Да, да, он там, где вы видите эту кучу камней, готовую рассыпаться.
Иностранец взглянул в указанную сторону и увидел молодого моряка у подножия полуразрушенной старой башни.
Бросив двум матросам горсть мелкой монеты и пожелав им лучшего ужина, адвокат миновал изгородь и направился с очевидным намерением также осмотреть развалины.
Маленькая круглая башня возвышалась на грубых арках. Вероятно, она была построена очень давно, как укрепленный пункт, хотя, быть-может, она имела и мирное назначение.
Подойдя к ней, иностранец в зеленом слегка ударил тросточкой по своим ботфортам, чтобы привлечь внимание моряка, повидимому, глубоко погруженного в размышления, и, бесцеремонно обращаясь к нему, произнес развязным тоном:
— Эти развалины были бы недурны, если бы находились на опушке леса и были увиты плющом. Но, извините меня, люди вашей профессии не беспокоятся обо всем этом. Что для них леса и освященные временем памятники старины? Вот башни, — произнес он, указывая на мачты кораблей, стоящих в бухте, — их, только их вы любите созерцать, и единственные приемлемые для вас развалины — кораблекрушение!
— Вы, кажется, прекрасно знаете наши вкусы, мистер, — холодно ответил молодой человек.
— Это инстинктивно, потому что у меня мало было случаев ознакомиться с ними непосредственно. Но что вы нашли в этой куче камней, чтобы она могла отвлечь ваше внимание от этого благородного и прекрасного корабля, который вы рассматривали с такой заботливостью?
— Разве удивительно, что моряк без места рассматривает пришедшееся ему по вкусу судно, хотя бы для того, чтобы проситься туда на службу?
— Его капитан потерял бы голову, если бы отказался от подобного предложения, но вы, кажется, слишком сведущи, чтобы занимать второстепенное место.
Молодой моряк усмехнулся, словно эта шутка сломала лед, и в завязавшемся затем разговоре его манеры утратили прежнюю резкость.
— Очевидно, — ответил он, — вы бывали на море. А так как вы и я имели это счастье, то будем благоразумны и перестанем говорить загадками. Например, как вы думаете, чему служила эта башня, прежде чем она разрушилась?
— Чтобы судить об этом, необходимо осмотреть ее тщательнее, — ответил иностранец в зеленом. — Взойдем наверх.
Проговорив это, адвокат поднялся по ветхой лестнице и, пройдя через открытый трап, очутился на деревянной площадке, поддерживаемой столбами. Его собеседник медлил следовать за ним, но, видя, что тот ожидает его наверху, поспешил в свою очередь и вскарабкался со свойственною морякам ловкостью и уверенностью.
— Вот мы и наверху! — воскликнул иностранец, разглядывая стены, сделанные из мелких камней неправильной формы, которые, казалось, ничем не были скреплены. — Хорошая дубовая доска вместо палубы, как говорите вы, и небо вместо кровли, как говорим мы в наших университетах… Теперь поговорим о вещах более обыденных… А… А… Я забываю имя, которое вы назвали мне.
— Это зависит от обстоятельств. Я носил разные имена в разных положениях. Но если вы будете называть меня Уильдер, я не замедлю отозваться.
— Уильдер! Вот имя, которое, я надеюсь, не обрисовывает вашего характера[6]. Сыны моря ничуть не дики. И, я думаю, много красавиц вздыхает, пока вы бороздите даль океана?
— Мало таких людей, которые вздыхали бы обо мне, — ответил задумчиво Уильдер. — Будем продолжать, если вам угодно, осмотр башни. Для чего она служила прежде?
— Посмотрим, для чего она служить теперь, и мы легко откроем, для чего она служила в свое время. В эту минуту она заключает в себе два сердца, довольно легковесные, и, если не ошибаюсь, две головы, также довольно легкомысленные, которые не обременены избытком рассудительности. Когда-то в ней находились зерна, и я не сомневаюсь в том, что в ней обитали также маленькие четвероногие существа, ноги которых были так же быстры, как наши мысли и чувства. Проще говоря, это была мельница.
— Некоторые думают, что крепость.
— Гм! Местоположение может навести на эту мысль, — возразил иностранец, бросая вокруг себя быстрый и проницательный взгляд. — Но это была мельница, как бы ни было велико желание приписать ей более эффектную цель. Расположение по ветру, конструкция, все доказывает это. Тик-так, тик-так часто звучало здесь в былое время, верьте моему слову. Тсс! Можно сказать, что этот шум еще продолжается.
Осторожно приблизившись к одному из маленьких отверстий, служивших окнами башни, он осторожно просунул в него голову, но через несколько секунд отшатнулся, сделав Уильдеру знак, чтобы тот сохранял молчание. Тот повиновался и скоро узнал причину этой предосторожности.
Вблизи послышался мягкий голос женщины. Звуки все приближались и приближались к самому подножию башни. Уильдер и адвокат расположились поудобнее и все время, пока разговаривавшие оставались у развалин, не сходили со своих мест, рассматривая пришедших и оставаясь сами незамеченными.
Они слушали… и, повидимому, не только со вниманием, но и с удовольствием.