Море было спокойно. Океан раскинулся зеркальной гладью, хотя небольшой ветерок давал себя чувствовать, и подымавшиеся местами волны угрожали приближением отдаленной бури. С той поры, когда этот странный человек, так властно управлявший своим недисциплинированным экипажем, сошел с мостика, солнце уже успело зайти, а он все еще не появлялся. Сломив препятствие, он, казалось, не боялся повторения вспышки и считал свою власть упроченною. Эта самоуверенность не могла не оказать впечатления на экипаж. Виновные были обнаружены и получили заслуженное наказание. Этот человек всегда справлялся с сопротивлением и угадывал расставленные ему сети. Только ночью, когда уже была расставлена стража, Корсар показался на корме, погруженный в свои мысли. Кроме него, на палубе был только один человек — Уильдер, который вышел в свою очередь на офицерское дежурство.
В течение получаса Корсар и его лейтенант не обменялись ни одним словом. Оба, казалось, избегали друг друга и были заняты собственными мыслями. Наконец, Корсар вдруг остановился и долго молча смотрел на неподвижную фигуру, стоявшую на палубе.
— Мистер Уильдер, — сказал затем он, — на корме воздух и свежее, и лучше: не желаете ли перейти сюда?
Уильдер подошел, и некоторое время они молча прогуливались взад и вперед, нога в ногу, как всегда прогуливаются моряки.
— Да, у нас было сегодня беспокойное утро, — начал Корсар тихим голосом, раскрывая свои тайные мысли. — Приходилось ли вам когда-нибудь быть так близко на краю той пропасти, которую называют возмущением?
— Человек, против которого направлена пуля, рискует больше того, кто слышит только ее свист.
— А, так и вы кое-что уже испытали? Не беспокойтесь об этих безумных и о вражде, которую они могли проявить к вам: я знаю их самые тайные помыслы, и это вы скоро увидите.
— Признаюсь вам, что на вашем месте я считал бы свой путь усеянным тернием: несколько часов такого волнения могли предать ваш корабль в руки правительства, а вас…
— А меня — в руки палача? Почему же не вас? — живо спросил Корсар с невольным подозрением. — Но я видал достаточно опасностей и битв, и подобные вещи меня устрашить не могут. Вообще эти места нас не привлекают. Мы предпочитаем острова, принадлежащие испанцам: они менее опасны.
— Однако, вы выбрали эти воды именно теперь, когда победа над неприятелем дала возможность адмиралу сосредоточить все свои силы против вас.
— Да, и на это были у меня причины. Не всегда долг и чувство совмещаются. Может-быть, мне уже надоело охотиться за трусливыми гидальго[24]. Может-быть, путь опасностей стал для меня более привлекательным.
— Признаюсь, у меня другие вкусы. Я не люблю неопределенности. При встрече с неприятелем я стараюсь не уступить ему в храбрости, но иметь под собою постоянно мину — я этого не понимаю.
— Непривычка только, и больше ничего! Опасность постоянно является опасностью. Под каким видом она явится — не все ли равно?
— А в мирное время?
— Мирное положение имеет свою прелесть только для таких людей, как вы, с мирным характером. Может-быть, вся суть моей жизни в сопротивлении. Но я даже люблю противный ветер.
— А при полном штиле?
— Спокойствие может доставить удовольствие людям спокойным, как вы, но там, где нет борьбы, нет опасностей, нет и успеха… Вы сейчас ничего не слышали?
— Кажется, канат упал в воду.
Корсар тотчас же бросился к борту, перегнулся через перила, стараясь разглядеть происходившее сквозь окружавший мрак. Легкий звук, означавший колебание каната, стал слышен Уильдеру, который тоже приблизился к борту. Потом показался силуэт взбиравшегося по канату человека. Вновь прибывший, увидев двух человек, остановился в недоумении, не зная, к кому обратиться.
— Это вы, Давид? — спросил тихо Корсар, призывая жестом Уильдера к вниманию. — Не заметил ли вас кто-нибудь?
— Не бойтесь, ваша милость, все крепко спят.
— Какие новости?
— Ваша милость может заставить их теперь делать все, что угодно, и ни один, даже самый отчаянный из них, не решится ослушаться.
— Вы уверены, что они вполне укрощены?
— В этом нет сомнения, хотя они остались все те же, и двое-трое из них, наверное, попрежнему хотели бы затеять интригу; но они трусят, а главное, не доверяют друг другу и боятся вступить на скользкий путь сопротивления вашей милости.
— Да, так вот каковы эти люди, — сказал Корсар, несколько повысив голос, чтобы его мог слышать Уильдер, — им недостает только одного, самого главного: честности, поэтому никто ни на кого положиться не может. А что они думают о моей мягкости? Не надо ли завтра применить меры наказания?
— Лучше, если бы все осталось так, как есть: все знают, что память у вас прекрасная, и что опасно искушать ваше терпение. Только баковой, вообще-то сердитый и хмурый, на этот раз еще сильнее хмурится, вспоминая о кулаке негра.
— Да, он беспокойный субъект, надо его удалить; впрочем, я об этом подумаю, — сказал Корсар, прекращая разговор. — А вы, если не ошибаюсь, чересчур переусердствовали и вызвали волнение и беспорядок. Смотрите, чтобы этого не повторялось, а то последствия окажутся для вас не очень приятными.
Давид удалился, и оба моряка продолжали попрежнему молча прогуливаться.
— Хорошие уши так же нужны на подобном корабле, как и мужественное сердце, — заметил Корсар.
— Да, наше положение опасно, — сказал Уильдер.
Корсар молча продолжал ходить по палубе и, наконец, произнес:
— Вы еще молоды, Уильдер; перед вами вся жизнь: подумайте о вашем решении. Пока вы еще ни в чем не преступили того, что люди называют законами. Скажите слово — и вы свободно сможете оставить этот корабль; земля недалеко: вон там, на горизонте, за этой светлой полосой.
— Отчего бы не воспользоваться случаем нам обоим? Если эта полная случайностей жизнь тяжела для меня, то она также нелегка и для вас. Если бы я мог надеяться… — Уильдер остановился.
— Что вы хотите сказать? — перебил Корсар. — Говорите откровенно, как другу.
— Вы говорите, что там земля. Для нас с вами не составит никакого затруднения спустить шлюпку и под прикрытием ночи достигнуть берега раньше, чем наше отсутствие будет замечено.
— А потом?
— Отправиться в Америку, удалиться в какое-либо уединенное место и зажить спокойно.
— Слишком труден переход от власти здесь к нищенству среди чужих.
— Но у вас есть золото, и раньше полночи мы можем покинуть этот корабль.
— Как, одни? Вы пошли бы на это?
— Нет, не совсем: было бы жестоко оставить двух женщин на произвол толпы.
— А разве благородно оставить тех матросов, которые нам доверились? Нет, Уильдер, я никогда не сделаю такой подлости. Пусть я вне закона, но никогда я не буду изменником и не отступлю от своего слова. Может-быть, когда-нибудь придет время, и они все разойдутся в разные стороны, но это будет по свободному соглашению. Знаете ли вы, что меня привлекло в среду людей в Бостоне, где мы с вами в первый раз встретились?
— Нет, не могу себе представить! — ответил Уильдер.
— Так слушайте, я вам расскажу. Один из наших товарищей попал в руки правосудия; надо было его спасти. Он мне не нравился, но, по-своему, он был честный человек. При помощи золота и хитрости мне удалось его освободить, и теперь он между нами. Таким путем, сопряженным с немалыми опасностями, я достиг своего влияния. Могу ли я погубить его одним поступком?
— Не смущайтесь мнением этих разбойников. Лучше заслужить уважение порядочных людей.
— Вы плохо знаете людей, если думаете, что можно достигнуть уважения неблаговидными поступками. Кроме того, я не считаю себя способным ужиться под королевским каблуком в колониях. Вот если бы один флаг был уже распущен, господин Уильдер, то никто больше не упоминал бы о Красном Корсаре. Я вырос на одном корабле, и сколько горького слышал я о своей родине! А один начальник позволил раз себе такое оскорбительное выражение, которое я не решаюсь вам повторить.
— Надеюсь, что вы сумели проучить нахала?
— Он никогда больше не повторял своих слов: он заплатил жизнью за свою дерзость.
— Вы убили его в честном поединке?
— Да, мы дрались по всем правилам чести. Но он был знатный англичанин. Гнев короля обрушился на меня и довел меня до крайности. Но довольно: это все, что я мог вам сказать. Покойной ночи!
И Корсар удалился.