ПОХОД В ОРЛОВЩИНУ
I
Весна шла от речек и тёмных оврагов, шумевших полой водой. Она шла с гомоном и щебетом драчливых Воробьёв, радовавшихся солнцу, с криком галок и карканьем чёрных грачей. Журчали по канавкам ручейки, капали с крыш сверкавшие на весеннем солнце капели. Белый снег ещё лежал кое–где в лощинах и под ярким солнцем блестел до боли в глазах. Жмурясь и прикрывая глаза ладонью, люди радовались наступающему теплу и говорили:
— Весна очи крадёт. А пригоже!
— Скоро и сеять бы…
— Это верно.
И вот, когда в Кличев пришли партизаны, люди ожили. Колхозники выехали в поле на волах и конях. И непривычно было для уха советского человека слышать одинокие окрики и понукания пахарей вместо мощного гула тракторов, недавно бороздивших колхозные поля Белоруссии. В Кличевском районе весенний сев шёл под лозунгом укрепления советского района. Партизаны ревностно охраняли границы своей Малой Земли, которую по радио приветствовала Большая Земля.
— Держись, хлопцы! — говорил Макей партизанам своего отряда. — Фашисты того и гляди в гости к нам нагрянут.
Командир разведки Ёрин донёс из Терехова Бора, что враги рыскают близ Развад. Он прислал срочное донесение, в котором сообщал, что большей отряд фашистов занял Развады и Подгорье. Очевидно, враги задумали стянуть кольцо вокруг партизанской зоны и задушить партизан в смертельной блокаде. Макей и Сырцов доложили об этом в райком партии, ставший теперь штабом руководства всех партизанских отрядов. Зайцев и Викторчик, не покидавшие, кажется, никогда своих постов, сидели с воспалёнными от недосыпания глазами, обросшие, усталые. Они выслушали обоих и задумались. Зайцев, сморщившись и почесав усы, сказал:
— Да… Ну что же? Ведь это недалеко. Вы что думаете?
Он смотрел на Макея красными осовелыми глазами, словно недоумевая, зачем он тут.
— Наш участок, нам и идти, — сказал Сырцов.
— Это наше решение, — подтвердил Макей слова комиссара, поправляя поношенную гимнастёрку.
— Правильное решение. Действуйте! — сказал Викторчик, отрываясь от карты, разостланной на столе. — Желаем успеха.
Сырцов задержался:
— Хочу доложить о работе партгруппы. Пять человек вчера приняли. Пархомец хорошо поставил внутрипартийную работу.
— Не перехвали, — улыбнулся Зайцев. — Передай ему, чтоб никакой огульности в приёме. Только лучших! Партия — это сердцевина всего сущего. От неё и сила наша. Правильно я толкую?
— Ясно! — сказал убеждённо Сырцов и оглянулся. Макея уже не было.
— Я могу идти?
— Не забывайте наше партийное оружие — большевистское слово, воспитательную работу, — говорил Зайцев, пожимая Сырцову руку. — Привет парторгу. Говорят, он зятем Макею стал? Ну, всего!
«Хитрый мужик», — думал о Зайцеве Сырцов, разыскивая Макея по комнатам райкома.
— Он в машинное бюро зашёл, — сказала пожилая женщина, видимо, уборщица.
Макей, выйдя от секретаря райкома, направился было к выходу, но, услышав треск пишущей машинки, круто повернул вправо и зашёл к Броне. Увидев его, Броня вспыхнула. Макей был без казакина, в одной гимнастёрке и поэтому выглядел весенне–радостным, сияющим. Продолжая работать, девушка кивком головы и смущённой улыбкой приветствовала Макея.
— Как чувствуешь себя, Броня? — спросил он, усаживаясь около неё на стул, заваленный кипами бумаг. Она тряхнула волосами.
— Прекрасно, Миша. Я теперь не расстанусь с вами. Я так рада, так рада! — вдруг воскликнула она в каком‑то экстазе.
Макей затянулся трубочкой, помолчал, поглядывая на тонкий профиль девушки.
— Что это у тебя с Лосем произошло?
В голосе Макея послышалась глухая ревность. И это смутило Броню. Но она решила рассказать всё.
— Он меня так напугал! — сказала она, побледнев, словно опять пережила тот ужас, которым была охвачена в кабинете Лося.
— Ты думаешь, я ревную? — спросил Макей, вставая и собираясь уходить.
— Я этого не думаю, — сказала она, боясь, как бы он не ушёл. — Посиди немного. Ты совсем забыл меня.
Она так много думала о нём, так хотела бы сказать ему многое–многое, а он не успеет встретиться, как уже бежит. «Нет, он не любит меня». В глазах у неё блеснули слёзы. Она отвернулась, стараясь промигать их. — «Могут войти люди». В это время и в самом деле скрипнула дверь и в комнату вошёл Сырцов. Глаза у него сверкали.
— А, вот он где! Привет Броне!
Он крепко стиснул девушке руку, быстро повернулся к Макею.
— Пошли! Ты извини, Броня, но нам пора.
— Я не держу вас, — тихо сказала она, ударяя по клавиатуре букв. Она сердилась на этого шустрого комиссара, одетого в старенький потёртый реглан. «Какой он грязный у него».
— Давайте я вам помою кожанку, — неожиданно сказала Броня.
Комиссар вскинул на неё чёрные смеющиеся глаза. «Задержать хочет. Как находчива любовь!»
— Нет, спасибо, — сказал он, идя к двери и таща за собой шутя упиравшегося Макея. — Кожанку мою небесная сила отмоет. После дождя она у меня блестит, как зеркало.
Броня осталась одна. Они не сказали ей, что идут туда, откуда не всем суждено вернуться. Улыбающееся лицо её сразу посерело. Ей стало невыносимо грустно: она опять одна. «Куда ушёл Макей?»
Макей бодро шёл по улице Кличева и, дымя трубкой, говорил комиссару:
— Отряд сильно вырос. Тебе с Пархомцем надо усилить воспитательную работу, растить партийную прослойку.
— Я об этом вот и думаю. А Зайцев говорит, чтоб не очень форсировали рост партии.
— Боится, что растворимся?
— Именно. Но мы, не форсируя роста, и задерживать его не будем. Всё зависит от того, мак будем работать с народом. Нельзя забывать, что народ видит в партии своего вождя, в которой воплотились ум, честь и совесть нашей эпохи.
— Да, — сказал Макей, — разве поднимется рука оттолкнуть Ломовцева или даже Андрюшу Елозина с уймой его недостатков, если он захочет умереть в бою коммунистом?
Около штаб–квартиры, к которой подошли Макей и Сырцов, стояла большая толпа партизан. Люди хлопали ладонями и без слов напевали что‑то цыганское. Перед Макеем и комиссаром круг расступился и в центре его они увидели молодого цыгана. Он точно бесёнок крутился и, подпрыгивая, бил себя ладошками то по груди, то по ляжкам, то по подошвам старых рваных сапог. На нём была синяя поношенная рубаха, заправленная в чёрные штаны в заплатах, а на голове шляпа из серого фетра. «Где я видел этого человека?» — напрягая память, думал Макей, но так и не вспомнил.
— Это Петых Кавтун, цыган. Во время боя к нам пристал, — сказал Ломовцев, — школу штурмовал.
Тут только Макей вспомнил, где он видел этого чёрного бесёнка. Сколько незнакомых людей стало в отряде! И все это его хлопцы–макеевцы.
В отряде Макея насчитывалось уже около двухсот человек. В организационном отношении он теперь ничем почти не отличался от армейского подразделения. Группы и подгруппы ликвидированы. Вместо них созданы роты, взводы, отделения. Появилась потребность в штабе. Надо было кому‑то вести учёт бойцов — прибывающих и выбывающих, писать приказы, разрабатывать планы маршей, боевых операций. Теперь всего этого не мог делать один командир отряда.
Начальником штаба был назначен бывший колхозный бригадир Иван Белокурский, знавший это дело по службе в Советской Армии — он работал при штабе в качестве младшего писаря. Писарем назначили Кузьму Ивановича Макуличева, бывшего главного бухгалтера какого‑то районного отделения госбанка.
Когда Макей и Сырцов вошли в штаб–квартиру, оба «штабиста» быстро встали и также быстро сели, снова углубившись каждый в своё дело.
— Вот что, хлопцы, — заговорил, обращаясь к ним, Макей, — необходимо разработать план боевой операции.
Те подняли головы, вопросительно смотря на командира и комиссара и ожидая от них дальнейших, более ясных указаний.
— План такой… — продолжал Макей, — ну‑ка, дайте сюда карту. Где там Развады?
Белокурский быстро достал карту–жилометровку и ткнул пальцем:
— Вот они, Развады‑то.
Макей и Сырцов склонились над картой, водя по ней пальцами и обмениваясь замечаниями и соображениями.
— Данные разведки? — спросил Сырцов, не обращаясь ни к кому в особенности.
— Пока всё те же, товарищ комиссар. Развады и Подгорье заняты оккупантами силой до батальона.
— Оснащённость?
— Пулемёты, ну, разумеется, пушка.
По лицу Макея пробежала ироническая улыбка, потом лицо его посуровело. Он сверкнул глазами на начальника штаба, которого уже прошиб пот.
— А ещё ничего не разумеется? Это я и без донесения знал, что у них есть и пулемёты, и, к несчастью нашему, пушка.
И он снова углубился в карту, недовольно морщась.
— Да, — в раздумье сказал, наконец, Макей, — подходы‑то дрянь дело: на три километра вокруг чистое поле. Что скажешь, Вася? — обратился он к комиссару.
Скажу, что бывает и сто километров вокруг чистое поле.
Это верно. Задание, значит, такое: в семнадцать ноль–ноль быть вот на этой опушке леса. Понятно?
— Понятно, товарищ командир!
Заутра наступление на Развады. Ясно?
— Ясно, товарищ командир!
— План операции жду через час.
Макей вышел. Комиссар остался в штабе. Последнее время он подолгу засиживался здесь, просматривая то донесения разведки, то просто читая какую‑нибудь книгу, чаще всего «Краткий курс истории ВКП(б)». С этой книгой он не расставался. «Это мой хлеб», — обычно говорил он, отвечая на шутки. И сейчас он сел за историю партии, стараясь найти в ней разрешение волновавшего его вопроса: как лучше поставить массово–политическую работу в отряде и среди населения. Читая восьмую главу «Краткого курса истории ВКЩб)», где говорится о первых годах рождения и формирования Красной Армии, он взял карандаш и записал в свою тетрадь: «Коммунисты–комиссары, работавшие тогда в Красной Армии, сыграли решающую роль в деле укрепления армии, в деле её политического просвещения, в деле усиления её боеспособности, её дисциплины».
Институт комиссаров, созданный партией в партизанских отрядах, также, следовательно, должен сыграть решающую роль в деле укрепления партизанских отрядов, усиления их боеспособности и дисциплины. Продумывая эти вопросы, Сырцов намечал конкретные мероприятия, направленные на повышение боеспособности партизанского отряда. Вот он поднялся со стула и, подойдя к начальнику штаба, попросил у него махорки:
— Дай‑ка закурю!
Тот удивился, хорошо зная, что комиссар не курит.
— Зубы, брат, ломит, — соврал Сырцов.
Макуличев покачал головой, выражая сомнение в правдивости слов комиссара, но ничего не сказал и только сильнее застучал костяшками счёт. Старый солдат, он много видел на своём веку людей, готовившихся к бою. И все они почти вот так: не то что нервничают, а как‑то чувствуют себя, что называется, «не в своей тарелке». Даже у самых суровых и закалённых вояк появляется склонность к раздумью, желание помечтать, углубиться в мир собственных чувств и воспоминаний. И точно. Закурив, комиссар мечтательно сказал, потирая подбородок:
— Что‑то у нас теперь на матушке–Волге делают? К севу, наверное, с шумом готовятся? А? Как думаете, товарищ Макуличев? — обратился он к писарю, как самому старшему по возрасту человеку, по лицу которого годы и беды провели ни одну глубокую борозду. Писарь откинулся на спинку стула, и улыбка ещё более собрала на его лице складки.
— Был я в действительную на Волге. При царе ещё. Тогда Ульяновск Симбирском назывался. Казармы наши прямо над Волгой стояли. Такая круча! Скажи, как только люди ходят? На Венец тоже, бывало, похаживал. Да… Молодой тогда был, ну, и приударишь за какой-нибудь красоткой. Дела!
— Родина моя, — сказал Сырцов.
— Значит, оттуда? — вмешался в разговор Белокурский, — С родины Ильича? Не знал! Давно хотелось узнать, что за город. Интересно всё‑таки видеть места, по которым ходил такой человек, как наш Ильич.
— Вот приедем из Развад, — расскажу. Мать гам у меня с сестренкой на Гончаровской улице живут. Один я у них. Пять лет уже дома не был. Татьянке было тринадцать лет, как пошёл в армию. Невеста теперь. Этак приедешь в город, пойдёшь по улице, — вся молодежь новая: ни тебя никто не знает, ни ры никого. Чужой!
— На родине чужим не будешь, — радостно возразил Макуличев, — туда–сюда, вот и свой. Девушка, поди, ждёт? — И опять его лицо взбороздили глубокие смеющиеся морщины.
— Была. А ждёт ли, не знаю.
Сырцов замолчал. Углубились в работу и штабисты. Сырцов задумался. Его захлестнули воспоминания. Волга, Новый Венец, откуда открываются синие волжские дали и ширь родной реки, величаво катящей мощные воды среди зелёных, в светлых озёрах, берегов. В туманной дымке синеют малахитовые верхушки гор — это отроги Жигулей. Остров Серёдыш. И она вся в голубом. Волжский ветер шевелит её чёрные, как смоль, волосы, бьёт ей в ноги, играет платьем, обхватывает бёдра, её стан. А вот он… он так и не обнял её.
— Товарищ комиссар! — заорал рассыльный почти в самых дверях. — Вас Макей кличет.
Все вздрогнули. Начальник штаба выругался:
— Што шумишь, як оглашенный!
— Виноват!
Комиссар посмотрел на часы.
— Как подвигается план операции?
Белокурский смешался, заторопился и сказал, что через «единую хвилечку будет готов». Начштаба чувствовал себя виноватым и знал, что ему достанется от Макея, если он к сроку не выполнит задание. Он весь углубился в разработку диспозиции Развадовского боя. «И зачем только меня Макей этим мучает? — думал начштаба. — Всё равно сам всегда заново пишет весь план боя. Однако, долг».
Через час Макей уже распекал начальника штаба.
— Пойми, голова садова, где у тебя третья рота?
— А вот, — ткнул пальцем начштаба, виновато покашливая.
— Вижу. Ещё не ослеп. А как, спрашиваю, будет она вести бой? Подумал? И исходного рубежа ей не указал. Это не диспозиция, а чёрт знает что.
Партизаны, как всегда, с энтузиазмом готовились к бою: ездовые и разведчики подтягивали на конях сбрую, бойцы чистили винтовки, протирали патроны. Коля Захаров и Саша Догмарев проверяли новый пулемёт. Им помогали Коля Волков и азербайджанец Маман Гасанов, имеющие обыкновенные ручные пулемёты системы Дегтярёва. Тут же неотступно вертелся Петых Кавтун. Захаров сжалился над ним.
— Цыган, давай ко мне. Вторым номером будешь у меня.
— Хоть сто вторым, — отвечал тот радостно, — только бы с тобой, дядя.
— Я тебе за дядю всыплю. Какой я тебе дядя?
Партизаны под руководством Тулеева до боли в плечах тренировались в бросании учебных гранат. Зелёную молодежь и девушек опытные бойцы обучали стрельбе из винтовки. Катя Мочалова, овладевшая техникой накладывания бинтов на раны и лубков на перебитые конечности, решила, наконец, овладеть и искусством стрельбы. По её маленькому росту ей и подобрали карабин. В свободное время Катя часто играла на гитаре и, по обыкновению, пела «Чилиту». Слабенький и тоненький голосок её еле состязался в силе со звуками тихоетрунной гитары.
— Наша Чилита поёт, — говорили любовно партизаны и, проходя мимо неё, кричали:
— Привет, Чилита!
Она улыбалась мягкой детской улыбкой и грозила им пальчиком.
— Не хочу быть Чилитой. Я русская Катя.
— Ух, ты! — восторгались ребята. — Молодец, Катюша!