Макеевский отряд разместился на южной окраине Кличева. Некоторые дома были совершенно пустые. Очевидно, здесь жили или немцы или полицаи. Ломовцев со своей группой решил занять один из таких домов, сожалея, что он пустой. Но когда они вошли во двор, на крыльце появился худой старик с маленькой чёрной бородкой и седыми усами. Из‑под крыльца вылезла большая косматая собака, похожая на волка. Она прыгнула на крыльцо и легла у ног старика.
— Хозяин, — сказал Ропатинский, — собака кусается? А то я её сразу застрелю.
— Можете сразу стрелять, — промолвил старик густым басом, — только всё равно она не кусается. Тявкать — тявкает, а не кусается.
— Тогда принимай гостей, отец.
— Просим милости, заходите, — сказала, шамкая, невесть откуда появившаяся в дверях старушка.
— Заходите, будьте як дома, — пробасил старик и для чего‑то сказал: — Не та собака кусается, что лает г а та, что молчит да хвостом виляет, вот что, сынки.
— Хороша пословица! — восхитился Свиягин и, ещё не перешагнув порог дома, сделал запись в свой блокнот. Захаров покосился на него.
— Записываешь? А про то не знаешь, что пословица эта устарела.
Свиягин, как петух, уже стоял перед ним, подняв кверху указательный палец.
— Пословица — это окаменевшая народная мудрость, она никогда не стареет, —сказал докторальным тоном Свиягин, кладя в патронную сумку записную книжку.
— А я тебе докажу, что стареет.
В это время старуха села на стул и заплакала. К ней подошёл Данька Ломовцев. Он уже успел снять с себя кожушок и теперь стоял в зелёном выцветшем костюме с яркокрасной звездой на правой стороне груди.
— Ты что, мамаша?
— Сына у нас фашисты повесили. О нём, должно, — пояснил старик, вглядываясь в Лантуха.
— На тебя был схож, — сказал он еэду, — и веснушки. Смотри, мать.
Лантух покраснел и у него почему‑то на глазах выступили слёзы.
— В Бобруйске три дня висел. Вороны очи его повыклевали, — причитала старуха и, тяжело поднявшись и вытерев концом платка глаза, поплелась на кухню, где вскоре деловито загремела ухватом и сковородами. Скоро оттуда потянуло поджаренным луком и салом.
А в углу всё более разгорался спор между Свиягиным и Захаровым.
— Говорю тебе: всё течёт, всё изменяется, — кричал Свиягин.
— Затвердил одно, как дятел в бревно, — сказал цод общий хохот Коля Захаров. — Ты мне докажи, философ!
— А ты не скоморошничай.
Их окружили другие. Разговор отклонился от первоначального спорного пункта. И сами спорщики уже давно забыли и о пословицах, и о вечных неизменных истинах, а спорили уже о том, что такое страх. В спор вмешался и заместитель комиссара по комсомолу Петрок Лантух. Он уверял, что страха у нормальных людей нет, что страх перед смертью — исключительное свойство трусов, то есть душевнобольных людей. Говоря это, он сердито поглядывал в сторону только что вошедшего Павла Гарпуна, который сел у порога на скамеечку, моргая глазами. Иван Свиягин, напротив, уверял, что смерть страшна всем, даже самым отважным героям, потому что страх у человека перед смертью — это нечто, лежащее в сфере его животных инстинктов.
— Дело лишь в том, — говорил он, — что человек силой ума научился управлять своими чувствами и инстинктами и побеждать их в себе, в том числе и сильнейший из них — инстинкт страха перед смертью.
Лантух махнул рукой, как бы говоря, что всё это неверно.
— А я говорил и буду говорить, — сказал до того молчавший Румянцев, — что мы должны подражать скорпионам.
— В чём?
— В уменье умирать.
Свиягин улыбнулся.
— Убивающий себя перед лицом неминуемой гибели, подобно скорпиону, — начал он, — ничего общего не имеет с подвигом героя, сознательно идущего на смерть. Скорпион, умертвляющий себя, всего лишь только червь, отдающий дань всё тому же природному инстинкту, лежащему, как и всякий инстинкт, вне разума. Туг вы можете привести и нашу пчелу, умирающую за других. Иное у человека. Сознание необходимости и жгучего желания достичь чего‑либо, рождает героев. У нас, у советских людей, долг перед Родиной, священная месть за её посрамление немецкими фашистами, освобождение её от их ига, построение коммунизма и рождает то беспримерное мужество героических личностей, тот массовый героизм, свидетелем которого мы являемся.
В разговор вмешался долго прислушивавшийся к спору старик–хозяин.
— Што говорить, кому смерть не страшна. Аль героям‑то свет не мил? Жить‑то и ему, ой, как хочется!
Появление хозяйки со сковородкой, на которой шипело и трещало поджаренное свиное сало, прервало все споры. Хозяин вышел в сени и возвратился оттуда с литровкой самогонки.
— Берёг до прихода Красной Армии. Не чаял, что вы придёте. Не верилось.
Он налил всем по стакану. Чокнулись. Сдвинувшиеся стаканы над столом тихо звякнули.
— За сына вашего, — сказал Ломовцев, и старушка опять заплакала.
— Дос, мать! — глухим басом сказал старик, обнимая узкие плечи старушки.
Выпили за здоровье Макея, комиссара, за светлую память баяниста Феди Демченко. Все были почти уверены, что наутро немцы поведут наступление или налетят самолёты и разбомбят Кличев.
Предположения партизан оправдались. Фашистские стервятники вскоре начали систематически бомбить Кличев, разрушая город, улицу за улицей. Районные организации, срочно пришлось перевести в деревню Усакино, которая стала центром Кличевского советского района. Но широкие наступательные операции на партизан немцы пока прекратили.
Фашистам было не до того: под ударами Красной Армии их фронт трещал по всем швам и они, стремясь вернуть инициативу наступления в свои руки, бросали на Восточный фронт всё новые и новые дивизии. Разби-
[В сканированой книге утеряна страница 167]